Уходить всё равно не хотелось, и я бывал рад, когда дежуривший доктор обращался ко мне за советом.

— Шеф, не посмотрите одного мужика? Живот у него вроде мягкий, но что-то он мне не нравится.

Шли смотреть мужика — мне он тоже не нравился — и вскоре брали его на ревизию. Нередко я мылся вместе с дежурным хирургом: отчего, думал я, не помочь молодым? Учитель мой, знаменитый Савельев, тоже, случалось, мне ассистировал. «Не жалей, Гришка, сил, чтоб учить молодых, — говаривал он. — Иначе кто после нас оперировать будет?»

Так что нередко рабочий мой день завершался уже поздним вечером, когда оставалось лишь время добраться до дома, помыться, поесть что-нибудь, да заснуть — до назойливо-резкого звона будильника.

VI

Так я и жил, проводя дни на работе, а ночи — в своей комнатёнке, в окружении книг, медицинских журналов и фотографий покойной жены, улыбавшейся со стены так застенчиво и виновато, словно она уже в юности знала о будущей ранней кончине.

И я думать не думал, что в жизни моей, незаметно катящейся к старости, случатся серьёзные перемены. Самое большее, на что я рассчитывал — это покупка отдельной квартиры, в которой я жил бы уже совершенно спокойно, не дёргая нервы себе и домашним.

Но человек предполагает, а судьба располагает, как любила говаривать моя мудрая бабка. Рухнуло всё неожиданно — среди полного, как говорится, благополучия.

Началось всё со взгляда. Я шёл коридором своего отделения и увидел, что на сестринском посту сидит молодая незнакомая женщина в белом халате. Она, склонив голову набок — так, что крыло ярко-рыжих волос закрывало лицо — что-то быстро писала. На мои шаги она вскинула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Взгляд ее был глубоким и тёплым: он будто светился. Я даже замедлил шаги, не сводя глаз с лица незнакомки, и тут же почувствовал боль в левой руке.

Я так хорошо это помню, потому что вот точно такую же боль, прохватившую руку от кисти к плечу, я испытал спустя несколько месяцев, на операции, в тот момент, когда проколол себе палец. Сейчас даже кажется, что всё это было единым событием: словно взгляд незнакомки, укол и болезнь — всё случилось одновременно.

Пробормотав что-то вроде приветствия — красавица мне улыбнулась в ответ — я прошёл в ординаторскую и сразу же, от порога, спросил:

— Кто это там, в коридоре?

— Какой вы, шеф, наблюдательный! — засмеялся Володя Агапов. — Это Оленька Фокина, наш новый терапевт.

— А что она делает здесь, в хирургии?

— Как что? Больных консультирует. Что-то вы, шеф, стали очень уж строгим: кто, зачем, почему? У нас же всё-таки не монастырь, и красивые женщины нам не помеха…

— Она, кстати, замужем, — зевнув, перебил его болтовню Стас Семирудный, измученный трудным дежурством. — Так что не слишком-то разгоняйтесь, коллеги.

— Замужем? Это же замечательно! — оживился Володя, известный ходок. — Проще всего соблазнить молодую замужнюю женщину. Изо всех мужчин она разочарована пока только в собственном муже, а все остальные ей кажутся лучше, чем он. Это даёт нам, соблазнителям, шанс почти стопроцентный. Шеф, вы согласны со мной?

— Хватит трепаться, — прервал я его. — Ты лучше скажи: Хидятуллину перевязал?

— Обижаете, шеф! Работа — это святое. Сначала работа, а девочки, как говорится, потом. Да, перевязал: стало получше. А Оленька, хоть вы почему-то и сердитесь — всё-таки прелесть…

Прошло несколько дней. Всякий раз, проходя мимо сестринского поста, я испытывал непонятное мне самому беспокойство. Так бывает в начале болезни, в продроме: когда ты, например, простудился, но единственным признаком недомогания пока что является необъяснимое беспокойство, да еще непривычная чуткость, ранимость и взгляда, и слуха. Цвета, звуки, запахи тогда кажутся слишком назойливыми — так, что хочется скрыться от них в тишину и в потёмки.

Так вот и я, в эти несколько дней, испытывал чувство неясной тревоги, томившей мне душу. «Да что же случилось? — пытался я вспомнить причину того беспокойства. — Больные как будто в порядке, годовой отчёт я вчера сдал, внучка здорова… Что еще может меня волновать?» И чем непонятнее оставалась причина тревоги, тем сильнее она меня беспокоила. Я даже и спать стал не так крепко, как раньше: кошмары терзали мой сон, и я поднимался с постели разбитый, как будто всю ночь оперировал.

А потом, в полумраке больничного коридора, я опять натолкнулся на сероглазый светящийся взгляд, на улыбку, и всё стало ясно: да, меня беспокоит вот именно это лицо, этот взгляд…

— Добрый день! — прозвенело меж стен коридора.

— Добрый день, — пробурчал я угрюмо. — Вы к нам снова на консультацию?

— Нет, — она вскинула брови. — Я просто шла мимо. Но вы, кажется, сердитесь, когда видите здесь посторонних?

— Какая же вы посторонняя? — Я заставил себя улыбнуться. — Напротив, я очень вам рад.

— Правда? — Лицо ее вновь осветилось улыбкой. — Ну, слава богу! А я-то уж думала: вот сейчас тебя, Олька, погонят отсюда метлой…

Мы засмеялись: она звонко и молодо, а я словно кашляя, словно чем-то давясь.

— Может, чаю хотите? — сам для себя неожиданно, предложил я ей вдруг.

— Конечно, хочу, — легко согласилась она. — А лимон у вас есть? Я лимоны ужасно люблю…

VII

В то наше первое с ней чаепитие я разглядел Ольгу внимательней. Ни тонкие брови, ни нос с небольшою горбинкой не отвлекали от главного: от огромных светящихся глаз и от губ, то упрямо поджатых, то расплывавшихся в ясной улыбке.

Как радушный хозяин, я угощал ее и развлекал разговором.

— Так вы где, говорите, учились? — спрашивал я, наливая чай в чашки. — В Энске? Выходит, мы с вами окончили одну alma mater.

— Да, только вы чуть пораньше, — улыбалась моя собеседница.

— Всего лет на двадцать: пустяк…

— А вы и вправду, Григорий Александрович, выглядите очень молодо. Взгляд у вас совершенно мальчишеский.

— Что ж, спасибо. Но это всё, Оленька, потому, что в моих глазах отражаетесь вы. А сидела бы здесь какая-нибудь старушка — и я бы с ней рядом казался почти стариком.

— Так просто? Выходит, всё дело в возрасте собеседника? — поднимала она свои тонкие брови.

— Конечно. И вообще мы, хирурги, любим всё упрощать. Так же, кстати, как вы — усложнять.

— То есть мы, терапевты?

— Ну да, терапевты — и женщины.

Секунду задумавшись, Ольга кивала:

— Пожалуй, вы правы. — И вдруг, ни с того, ни с сего, начинала смеяться.

Смеялась она так легко, заразительно — что было нельзя не смеяться с ней вместе. Аж прослезившись от смеха, она посмотрела таким повлажневшим, признательным взглядом, словно я сделал ей что-то очень хорошее.

— Вы меня уморили, — вздохнула она измождённо, счастливо. — Давно я так не смеялась…

Общий смех сразу сделал нас ближе: уже начинало казаться, что я знаю Ольгу давно.

— Расскажите мне, как вы учились, — просила она, отпивая парящийся чай. — Вы где тогда жили? В общаге?

— Конечно. Нас жило в комнате семеро, и поэтому уединиться там с девушкой было великой проблемой. Так, бывало, и просишь приятелей: да сходили б вы, черти, в кино!

— А они?

— А они говорят: «у нас денег нет», или «нам надо учиться — у нас завтра зачёт…»

— И что же тогда?

— Ну, делать нечего: поведёшь сам подружку в кино, или пойдёшь с ней шататься по городу. Я за шесть лет так Энск изучил, что экскурсии мог бы водить.

— Ну, а как же насчёт… — глаза Ольги становились лукавыми.

— Насчёт этих глупостей, вы хотите сказать? Да как-то выкручивались. Вы ж понимаете: если двое собрались заняться любовью, то помешать им почти невозможно. Конечно, зимой было трудно: все по подъездам, по лестницам тёрлись. Придёшь утром в общагу, а всё пальто, и штаны, и ботинки в побелке.

— Представляю, какой у вас был тогда вид! — Ольга опять начинала смеяться. — Нет, я с вами точно умру, — махала она на меня своей тонкой рукой. — Сделайте что-нибудь, доктор, мне плохо!

И я, помню, подумал: «Раз ты смеёшься легко, то, наверное, плачешь тоже легко. У таких, как ты, лёгких женщин смех и слёзы всегда рядом — ты даже, наверное, можешь смеяться и плакать одновременно…»

Она вдруг спохватилась:

— Да что ж я сижу? Мне же надо за дочкой, в садик.

— У вас уже дочь? — удивился я.

— Да, ей три года. А чему вы так удивились?

— Нет, ничему. Просто вы очень молодо выглядите.

— Что ж, спасибо — и за комплемент, и за чай. У вас здесь очень славно.

— Вот и заходите почаще.

— Спасибо, зайду непременно…

Я встал, чтобы ее проводить. Уже возле двери она обернулась и, прощаясь, легко прикоснулась к моей левой руке.

— Еще раз спасибо. До встречи, — сказала она.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Ее зрачки сузились, взгляд потемнел, и лицо напряглось. «Что с вами, Оля?» — хотел я спросить, но она повернулась и зашагала по коридору. Я смотрел, как ее рыжие волосы колыхались над белым халатом.

Сильная боль вдруг пронзила мне левую руку — как раз там, где Ольга коснулась ее. «Что за чёрт?» — с досадой я потряс кистью, словно желая стряхнуть эту боль, но она прицепилась ко мне не на шутку.

Вернувшись к себе в кабинет, я долго стоял у окна. Боль понемногу стихала, зато нарастала тревога. «Что это было?» — думал я то ли о приступе боли, то ли об Ольге и нашей с ней встрече, то ли обо всем этом одновременно.