Михаил Абрамович улыбнулся мне слегка виноватой улыбкой и проговорил:

— Извините, Виктор Валентинович, вам придется проторчать здесь почти три часа, а ничего лучше своей приемной я вам предложить не могу. Там, правда, есть диван, и можно даже попробовать вздремнуть, если не обращать внимания на посетителей.

— Вообще-то последние дни у меня было достаточно времени, чтобы как следует выспаться, — отвечаю ему тоже с улыбкой, но у меня она еще менее веселая.

— Ладно-ладно, не вешайте носа, — старается приободрить меня Трилиссер. — Надеюсь, вы будете тут маяться не напрасно. У Феликса чутье на людей. Он разберется, куда вас можно пристроить. — С этими словами Трилиссер встает и направляется к двери. Иду вместе с ним. — Товарищ Осецкий посидит тут у нас в приемной, — распахнув дверь, бросает начальник ИНО своему секретарю. — Пусть отдохнет. Ты уж постарайся, чтобы посетители ему не слишком мешали.

Какой, однако, заботливый! Не забыл намекнуть секретарю, что говорить о делах в моем присутствии нежелательно. Сажусь на небольшой потертый кожаный диван и начинаю ждать.

Недаром говорят, что хуже нет, чем ждать да догонять. Время, конечно, не стоит на месте, но ползет еле-еле, и чем его пришпорить — никак не придумаю. Может, и в самом деле вздремнуть? Но сон не идет.

В голове роятся мысли, но сосредоточиться на какой-то одной и хорошенько ее обдумать со всех сторон не получается. Мысли скачут, как блохи. Пытаюсь думать конструктивно. Так, чем надо заняться в ближайшее время? Будет у меня работа или нет, а если будет, то какая, — это вопрос важный, но независимо от его решения начатое бросать нельзя. Чего же надо не упустить?

Троцкий! Он сейчас в угнетенном состоянии духа — и потому его может занести куда-нибудь не туда. Начнет, чего доброго, вновь выяснять свои политические и идеологические разногласия с другими партийными вождями, тем более что поводов будет предостаточно. Да и группирующиеся вокруг него товарищи с левым задором будут его подзуживать. Значит, надо попытаться придать его амбициям — а они ведь никуда не делись! — какое-то более конструктивное направление. Вот только станет ли он меня слушать? Станет. Пока еще есть в запасе один ход с моим послезнанием…

Тем не менее разговор, чую, будет тяжелым. Если он вообще состоится… Еще сложнее будет с Лидой. Нехорошо мы с ней расстались. Первой она ни за что мириться не пойдет — это на ней крупными буквами написано. Светящимися… Я мысленно хихикнул, хотя раздумья вовсе не располагали к веселью. Так, значит, надо самому проявить инициативу. Вот только с чем к ней идти? Пока я пребываю в статусе несчастного безработного, доказать, что мои жалобы — случайный эпизод, будет сложновато.

Хлопнула дверь приемной. Мазнув взглядом по вошедшему в военной форме, вновь погружаюсь в размышления. Краешком сознания фиксирую диалог между вошедшим и секретарем (или все-таки адъютантом?) Трилиссера:

— Нужно завизировать текст письма Федорова…

— Понятно! — обрывает его секретарь, недвусмысленно дернув головой в мою сторону. — Проходите!

Сижу, жду, размышляю… Черт, как тянется время! А потом, глядишь, оно так понесется вскачь — не удержаться! Дел-то впереди полно. Вот и Шацкина надо не оставить без содействия. Дело с хозрасчетными бригадами он стронул с мертвой точки, оно пошло, и, значит, скоро надо будет двигать его дальше. Что там у нас было? Встречный промфинплан? Общественный буксир? Как их заставить работать, не дать выхолостить, замять? Думай, голова, думай, а не то чекистскую фуражку нацеплю! (Шутка, однако…) Что там еще можно пристегнуть к нашему делу?

Время все тянется и тянется. Ну хорошо, дождусь, попаду на прием. И что просить у Дзержинского? Или не просить, а подождать, что он сам предложит? А если спросит, чего хочу? Надо не оплошать. Все-таки спасибо Трилиссеру, теперь не ждать два с половиной месяца. «Блат сильнее Совнаркома» — как раз этих времен поговорка. В мои студенческие годы говорили иначе. Там бы я попал в категорию «позвоночных» — тех, кто свои проблемы решает по звонку влиятельных людей. Сам-то тогда как раз в категории «беспозвоночных» находился. А еще были «членисторукие» — те, у кого была «рука» среди членов какой-нибудь солидной организации. Например, ЦК КПСС…

Кажется, я не заметил, как в конце концов задремал, потому что голос Михаила Абрамовича, вырвавший меня из забытья, прозвучал над ухом совершенно неожиданно:

— Виктор Валентинович! Поднимайтесь! Нас ждут.

Глава 2

РАЗГОВОР С ПОСЛЕДСТВИЯМИ

Иду вслед за Трилиссером по коридорам Лубянки. Пропуска в этот сектор здания у меня нет, но слова начальника ИНО — «Под мою ответственность!» — все же заставляют посты пропускать нас дальше. А вот и нужная нам комната.

— Вениамин Леонардович, привет! — бросает мой спутник секретарю Дзержинского.

— Ну здравствуй еще раз! — отвечает тот. На его гимнастерке выделяется значок почетного сотрудника ВЧК-ГПУ с большой римской цифрой V. («Награжден в двадцать третьем году значком номер тридцать два», — всплывает у меня в памяти совершенно ненужная в данный момент информация. Видел на каком-то форуме, а теперь вдруг проявилось…) — Проходи, ждет!

И Михаил Абрамович проходит в кабинет без очереди, промолвив на ходу:

— Подождите пока здесь, Виктор Валентинович. Вас вызовут.

И вот опять приемная, и опять я сижу на диване. Теперь, правда, не один — помимо секретаря за столом напротив еще двое посетителей примостились рядом со мной, на недавно сменивших обивку диванных подушках, а у противоположной стены, на стуле — еще один. Кстати, единственный, кроме меня, в штатском, остальные — в форме.

Опять жду. Нервничаю. Минуты тянутся, как часы. Но вот наконец дверь распахивается, появляется Трилиссер и энергично командует:

— Заходите!

Захожу. Дзержинский вполне узнаваем. Нет, это не тот канонический образ, который любили тиражировать в советское время. Но тем не менее Феликс Эдмундович очень похож на одну из своих фотографий, сделанных в бытность его работы в ВСНХ СССР. Залысины стали заметно больше, волосы поредели и еще дальше отступили ото лба, лицо несет печать усталости. Вместо привычной по множеству фотографий гимнастерки на нем надет вполне приличный деловой костюм с галстуком и рубашкой американского типа (углы воротничка на пуговках).

Когда председатель ОГПУ оторвался от разложенных на столе бумаг и поднял голову, ловя вошедшего взглядом, стало еще заметнее, насколько у него усталый вид.

— Садитесь, Виктор Валентинович. — И, дождавшись, пока я устроюсь на стуле перед письменным столом, спросил: — Итак, чем могу быть полезен?

— Феликс Эдмундович! — В моем голосе звучит хорошо акцентированное недоумение. Нет, так я разговор строить не буду! — Трилиссер ясно дал мне понять, что это вы будете решать, чем я могу быть вам полезен! Он, видимо, не сомневается, что могу, — но решение оставляет за вами.

— Да… Извините… Устал. — Дзержинский трет пальцами виски. Через десяток секунд его усталость никуда не исчезает, но я вижу перед собой волевого, собранного человека с ясным, пронзительным взглядом. — Да. Помню. Так чем же таким ценным вы поделились с Михаилом Абрамовичем, что он загорелся идеей непременно куда-нибудь вас пристроить?

— Что вы думаете, Феликс Эдмундович, об организации специального подразделения, которое занималось бы экономической и научно-технической разведкой? Капиталисты не брезгуют промышленным шпионажем, а нам, в нашем отчаянном положении, тем более нельзя отказываться от возможности воспользоваться достижениями наших вероятных противников. Кстати, РУ РККА вроде бы уже делает кое-что в этом направлении. — Кажется, я правильно понял замысел Трилиссера. Подставив своему шефу инициатора нового направления в разведке, он рассчитывает заинтересовать Феликса Эдмундовича и получить непосредственно от него поручение создать соответствующее подразделение, обходя возможные интриги заместителей председателя ОГПУ, членов коллегии, начальников управлений и т. д. Ну а мне за это — пряник в виде возможного трудоустройства.

— Вопрос давно назрел! — откликается Дзержинский. — Но вы, как я понял, сами в этом деле участвовать не хотите?

— Не хочу. Категорически. Предпочел бы заниматься своим делом. — Выдержать взгляд Феликса Эдмундовича непросто, но я не отвожу глаз.

— Своим? Какое же дело вы считаете своим? — В голосе Дзержинского заметны нотки недовольства.

— Мы все делаем общее дело, — стараюсь отвести от себя прорезающееся возмущение. — И я готов работать там, где прикажет партия. Однако, полагаю, каждый человек — в том числе и ваш покорный слуга — принесет наибольшую пользу, будучи употреблен на своем месте. Там, где он сможет применить все свои лучшие способности.

— И в чем же вы видите свои способности? — Речь Дзержинского, мне на удивление, гораздо более правильная, нежели те обороты, которые он употреблял в известных мне речах, статьях и письмах.

— Прежде всего, в экономическом анализе. И вообще в аналитической работе. Организаторская работа дается мне тяжелей, но и с ней я справляюсь, если мне поручить строго очерченный участок. Мое слабое место — неумение быстро налаживать отношения с людьми. — Стараюсь быть лаконичным и в то же время достаточно откровенным.