Однако успешная реорганизация в моем отделе повлекла за собой и другие, гораздо более болезненные вопросы. Фрумкин поставил вопрос прямо: рационализация проведена? Проведена. А где результат — в смысле сокращение персонала? На самом деле сокращение персонала было предусмотрено, и у меня с собой в папке даже лежала сводка, где были расписаны необходимые служебные перемещения и сокращения. Только вот желания проводить реальные сокращения у меня не было. Но против прямого приказа начальника не попрешь. Достаю сводку из папки, кладу Фрумкину на стол и поясняю:

— Проведенная реорганизация позволяет ликвидировать должность одного заместителя начальника отдела, одного заведующего сектором, одного главного специалиста и трех специалистов и преобразовать должности двух главных специалистов в должности специалистов.

— Что, ни одной машинистки и ни одного курьера не сокращаешь? — недоверчиво поинтересовался Фрумкин.

— Ну, если посадить главных специалистов за пишущие машинки на полный рабочий день, а начальника отдела также весь день гонять курьером, то можно и сократить! — отвечаю.

Фрумкин с улыбкой покивал, но потом посерьезнел:

— Куда их трудоустраивать будешь, прикидывал?

— Как будто вы сами не знаете, что сейчас во всех совучреждениях сокращения проводятся! Некуда их трудоустраивать. Сейчас такие хвосты стоят перед биржей труда… Даже с рабочими специальностями не очень-то устроишься, а служащему вообще деваться некуда, — бросаю в сердцах. — Конечно, экономика растет, и быстро, поэтому безработица будет рассасываться, да и штаты учреждений, чего греха таить, через какое-то время непременно снова раздуют. Но несколько месяцев придется уволенным на одном пособии помаяться, а это, прямо сказать, впроголодь.

Да, а мне ведь сейчас придется решать, кого конкретно на эту биржу труда послать, внезапно лишая более или менее устроенной и обеспеченной жизни…

Тут я вспоминаю одно обстоятельство из прошлой жизни и говорю своему замнаркома:

— До меня доходили слухи, что скоро РКИ будет устраивать проверку совзагранучреждений, в том числе и наших торгпредств на предмет засорения классово чуждыми элементами. Может быть, там какие местечки освободятся? Не все наши, конечно, для такой работы подходят, но кое-кого, наверное, можно будет туда устроить? Или из наркомата кого-нибудь за границу перевести, а на освободившиеся места взять сокращенных? Только это уже не в моей компетенции, это уже вам надо будет закинуть удочку в соответствующих инстанциях.

* * *

...

Журнал «Огонек» (1923 год).

Мих. Артамонов

Лишние

Сокращение… разгрузка…

У кого при этих словах не сжималось сердце? Это значит, нет ни кофе, ни хлеба, нет постоянного обеспеченного места за конторкой или пишущей машинкой — впереди неизвестность, хождение по улицам в слякоть и непогоду в поисках заработка и на Биржу, чтобы узнать после долгого стояния в очереди, что таких же безработных тысячи и нет никакой надежды.

Как только наши разбухшие учреждения перешли на самоокупаемость, усиленно начали «свертываться», появились «лишние люди», которые ежемесячно выбрасываются за борт десятками и сотнями. Учреждение, имевшее 200 служащих, оставляло сначала половину, которую через несколько месяцев снова делили на две, — одна продолжала сидеть за конторкой, другая, лишняя, шла домой, чтобы начать новую жизнь, жизнь поисков, ожиданий и надежд. А среди оставшихся через несколько месяцев снова в коридорах и канцеляриях роились слухи о новой разгрузке.

Сокращение… оно несет гибель благополучия. Человек в этом положении должен быть изобретательным американцем, чтобы найти себе новую службу… иначе ему остается жить на жалкое пособие от Биржи, надевать на шею ящик с папиросами или петь на бульваре с протянутой рукой. Сокращенный цепляется за всякую случайную работу. Спец по счетоводству сортирует помидоры на Болотном рынке, консультант клеит из старых журналов пакеты для торговцев, калькулятор продает у Выставки «Смычку», машинистка «дает уроки» переписки, шьет белье на рынок, а вечерами идет на бульвар в поисках знакомств. Прошло беспечное время получки 1 и 15 числа, надо каждый день изловчаться, чтобы был хлеб и чай.

Надо сказать, что сокращение не отразилось на деле в предприятиях и учреждениях. Все знают, как до перевода на самоокупаемость охотно принимались на службу все и каждый, самое незначительное учреждение старалось «раздуть кадило». Теперь идет обратное прессование.

В конце месяца сокращенные идут на Биржу, в секцию совработников на регистрацию. В это время у дверей секции очередь больше тех очередей, какие были в голодные годы у продовольственных лавок; вырастает она по Сытинскому переулку, заворачивается на Тверской бульвар и тянется вдоль него насколько хватает глаз <…>

Глава 9

Лазарь… и опять Лев

Работа «моих» студентов-практикантов в наркомате закончилась, и я сразу почувствовал, как мне не хватает их присутствия. Да, они отнимали немало времени, отвлекали от повседневной работы. Однако с ними приходил дух молодости, не угасший еще революционный энтузиазм, вера в способность перевернуть мир и изменить его к лучшему. А тут вдруг секретарь сообщает, что меня просит к телефону Лидия Михайловна Лагутина.

«Интересно, что там задумали мои студенты?» — мелькает мысль, пока рука тянется к телефонному аппарату. Иные причины для такого звонка трудно измыслить. Предположить, что Лида звонит, например, для того, чтобы пригласить меня на свидание, было бы глупо. Однако я оказался прав только наполовину.

— Здравствуйте, Виктор Валентинович! — прозвучало в трубке. — Не могли бы вы заглянуть к нам домой в ближайшее воскресенье, седьмого? Скажем, часиков в одиннадцать утра? С вами хотел бы переговорить Лазарь Шацкин, — в конце концов пояснила она причину своего приглашения.

— Хорошо, — отвечаю, — буду у вас в воскресенье, в одиннадцать.

Та-а-ак, видимо, наш разговор все же зацепил Лазаря. И разумеется, на эту встречу обязательно надо идти. Хотя Шацкин сейчас всего лишь слушатель Комакадемии, он остается членом ЦК РКСМ и членом Исполкома КИМа. Фактически же он является неформальным лидером обеих этих организаций, поэтому его политическую роль не стоит недооценивать. Несмотря на всю свою молодость, паренек он непростой. В возрасте семнадцати лет сколотить Коммунистический интернационал молодежи — это уметь надо. А на следующий год ведь именно он вытащил Ленина на III съезд РКСМ, где тот и произнес свою знаменитую речь «Задачи союзов молодежи» (ну, ту самую, из которой обычно запоминают только фразу про «учиться, учиться и учиться», начисто забывая про то, что Ленин говорил дальше).

Поэтому седьмого октября к одиннадцати часам утра, взобравшись на четвертый этаж (я прошел мимо необычно большого лифта — не чета малюсеньким парижским, — ибо дал себе зарок поддерживать форму), уже кручу ручку механического звонка на входной двери в квартиру Лагутиных. В этот момент издалека доносится звук лифта, остановившегося на этом же этаже, а затем за моей спиной слышатся шаги. Обернувшись, вижу силуэт, энергичным шагом приближающийся по длинному полутемному коридору ко мне. Ба, так это же Шацкин собственной персоной! Так что в квартиру мы входим вместе.

После взаимных приветствий хозяин квартиры тактично оставляет нас наедине, уходя в другую комнату. Посидеть на кухне, по позднесоветскому обыкновению, здесь не удастся — дом гостиничного типа, и кухни как таковой здесь нет. Жильцы пользуются услугами домовой кухни либо оборудуют какой-нибудь уголок с керосинкой или примусом в жилых комнатах, а то и в обширной ванной.

Практически сразу к нам с Лазарем присоединяется Лида. Он не обращает на девушку внимания — видимо, разговор не секретный.

— Виктор Валентинович, буду с вами откровенен, — начинает комсомольский вожак, — я своего мнения насчет вашего черного пессимизма не изменил. Но вот идея ваша насчет развития участия рабочих в управлении производством меня заинтересовала, потому что я и сам об этом задумывался. Не могли бы вы изъяснить свою позицию по этому поводу подробнее?

— Охотно! — киваю. — Сейчас у нас есть два основных канала влияния рабочих на производственные дела. Первый — через фабзавкомы, второй — через партячейки. Однако на практике и тот, и другой канал работают, честно сказать, паршиво. У нас имеется резолюция XI съезда «О роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики», написанная Лениным. Общие рамки там очерчены, но вот как подойти к вопросу участия рабочих в делах производства практически — никакая резолюция не научит. Однако, — продолжаю, — эта резолюция достаточно честно фиксирует противоречия, связанные с положением профсоюзов на государственных предприятиях в течение переходного к социализму периода. Первое противоречие касается стачечного движения. Ильич верно подметил возможность конфликта интересов между рабочей массой, с одной стороны, и директорами и администрацией госпредприятий — с другой. В этих условиях профсоюзы должны защищать трудящихся от бюрократизма и преувеличенного ведомственного усердия.

— Должны-то они должны, — невесело произнес Шацкин, — да только больших успехов в этом деле не видно. Недаром то и дело слышно о стачках.

— Верно, — говорю. — Но тут вот еще какое обстоятельство надо иметь в виду. Из случившихся в этом году, — тут я прикусил язык — чуть ведь не ляпнул точную цифру забастовок за год — 286, из них за сентябрь — октябрь — 217, а ведь сейчас только закончилась первая неделя октября! — почти двухсот стачек, — уф, выкрутился! — профсоюз имел хоть какое-то касательство только к одной из каждых двадцати пяти.

— Как же это так?! Что же, они там совсем мышей не ловят?! — возмутился Лазарь. — Это же их кровное дело — интересы рабочих защищать!

— Да, это их дело — придать борьбе рабочих по защите своих классовых интересов организованный характер. Однако ведь партия признает стачки следствием не только бюрократических извращений, но и отсталости масс. А фабзавкомы не хотят, чтобы их обвинили в том, что они потакают несознательным, отсталым элементам в среде пролетариата. — Бросаю пристальный взгляд на Лазаря Шацкина и продолжаю: — Если партячейка возлагает на профсоюз ответственность за то, что не был предотвращен конфликт, то тут десять раз подумаешь, прежде чем решиться возглавить стачку! Фактически сейчас и партячейки, и фабзавкомы в любом конфликте предпочитают стоять на стороне администрации. Ведь так или иначе, любой работник в большой мере зависит от администрации, особенно при нынешней безработице. Так еще и оправдание есть — мы болеем за интересы развития производства, а значит, за дело социалистического строительства!

— Как же так, как же так, — повторяет Шацкин, смотря в какую-то точку на столе, затем вскидывает голову и выпаливает: — Надо эту беспринципную смычку партячеек и фабзавкомов с администрацией ломать на корню!

— Ломать? И как вы это себе представляете? — У меня-то уже есть кое-какие соображения, но посмотрим, что скажет мой собеседник.

— А мы на что? Комсомол то есть. Союзная молодежь еще не успела обюрократиться, и мы это болото растормошим! — с уверенностью бросает пылкий комсомолец. — Надо, чтобы заводские ячейки союза молодежи брали этих чинуш за жабры и тыкали носом в их прямые обязанности. Молодых рабочих организуем, такую бузу поднимем — это сонное царство живо проснется!

— Ну, тут вам, как говорится, и флаг в руки, — соглашаюсь я с ним. Вот только как партийное начальство будет реагировать, если комсомольцы против заводских партячеек попрут? Ох, нелегко комсе придется, чует мое сердце. Однако это еще не все проблемы. Надо подойти к основному. — Есть и еще одно противоречие, которое так прямо в резолюции XI съезда не обозначено, но все необходимое, чтобы его увидеть, там прописано, — начинаю свой подход к самой важной точке. — Резолюция называет недопустимым прямое вмешательство профсоюзов в управление производством. И это верно — при централизованном управлении руководитель должен нести всю полноту ответственности и иметь все соответствующие права. Поэтому все, что сейчас предлагается для того, чтобы сделать профсоюзы школой управления, — это чисто совещательные формы. Но вот толку от совещательных форм нет никакого, потому что они почти нисколько не способствуют привлечению рабочих к участию в управлении.

— Почему? — возмущается Шацкин. — Разве же сознательные рабочие, члены партии, комсомольцы не заинтересованы в том, чтобы вникать в производственные вопросы, ставить их перед администрацией, выносить их на обсуждение? Вы не верите в классовое самосознание пролетариата?

— Я верю в классовое самосознание пролетариата! — Мой голос приобретает очень жесткие интонации. — Но я твердо знаю, что оно может покоиться только на реальной основе, которую не заменить призывами, лозунгами, пропагандой. Вспомните слова Маркса: «Идея всего посрамляла себя, когда она отделялась от интереса». А скажите-ка мне — какой интерес рабочему после восьмичасового рабочего дня вникать в производственные вопросы да еще наживать неприятности, споря по этим поводам с администрацией, если он твердо знает, что последнее слово останется не за ним? Даже если у этого рабочего классовое самосознание только что из ушей не лезет? Нечего сказать? Вот потому-то производственные совещания и оборачиваются в лучшем случае пустыми разговорами или малополезными самоотчетами, с которыми выступают второстепенные лица из заводоуправлений.

— Кричать, что все плохо, любой горлопан сумеет! А что вы можете по существу предложить? Как исправить дело? — Моего собеседника, похоже, проняло, и он буквально взрывается. — Только рецептов «рабочей оппозиции» вроде немедленной передачи управления отдельными предприятиями в руки профсоюзов прошу не предлагать!

— Вовсе и не собираюсь вас тащить за «рабочей оппозицией», — пожимаю плечами. — Кажется, я ясно выразился — централизация управления при плановой системе необходима. Но и рабочий человек в этой плановой системе должен иметь свое место и свое право принимать решения, а не только право на пустые разговоры. Я отнюдь не отрицаю сложности вопросов управления производством, которые требуют специальных знаний и профессиональных навыков. Так давайте дадим рабочему для начала право принимать решения там, где его знаний и навыков вполне достаточно, — на уровне бригады. Неужели бригада сама не сможет управлять собой и ей обязательно нужен надсмотрщик?

— Управлять собой? Так что же это у нас тогда получается — самоуправляемая бригада? — заинтересованно переспросил Шацкин.

— Именно! Пусть сначала на этом уровне овладевают наукой управлять, обучаются принципам хозрасчета и так далее. Освоят этот уровень — по-другому станут смотреть на заводские проблемы. Не на уровне «это не так да то не эдак», а уже точно зная, где есть узкие места и что реально можно своими силами сделать для их устранения. Уверяю: и тяга к учебе появится, к тому, чтобы овладеть недостающими знаниями, — для дела ведь, а не для просиживания штанов на производственных совещаниях. Вот тогда и дальше можно будет двигаться — к плановой работе на уровне предприятия.

— Слушай, — вдруг спохватывается Лазарь, — а что это мы все на «вы»? Давай уж на «ты» перейдем!

— Согласен! — говорю и протягиваю ему руку. — Ну что, решится комсомол выдвинуть идею хозрасчетных бригад: со всеми правами, но и с полной мерой ответственности?

— Решится! — твердо отвечает Шацкин.

— А ведь это — объявление войны, — заявляю, глядя ему прямо в глаза. — Всяким чинушам-бюрократам — и тем, кто привык жить по указке сверху, и тем, кто живет по принципу «моя хата с краю». Таких ведь ой как много! И война эта — не на один год. Что сам ты не отступишься — верю. А комсомол как — потянет?

— Потянет! — слышу я твердый голос. — Иначе зачем было коммунистическим союзом молодежи называться?

Тут мы перешли к обсуждению конкретных вариантов организации таких бригад, не обращая внимания на то, что подошло уже время обеда. Первым спохватился время от времени заглядывавший в нашу комнату Михаил Евграфович. Он тронул свою дочку, внимательно наблюдавшую за нашей беседой, за плечо и что-то ей тихонько сказал. Лида Лагутина, извинившись, куда-то убежала (полагаю, в домовую кухню) и вскоре притащила нам поесть. Чем уж она там нас угощала, ни я, ни, думаю, Лазарь Шацкин не обратили внимания — так мы были увлечены. Впрочем, вскоре после обеда наш разговор завершился, и мы расстались, оба уверенные, что это не последняя наша встреча.

Понедельник, вторник, среда прошли в обычной бюрократической круговерти, а в четверг по наркомату поползли слухи о письме Троцкого, направленном им восьмого октября в Политбюро. Согласно этим слухам, Троцкий выступил против зажима партийной демократии. Так-так, все пока идет, как и шло в моей истории. Никакой видимой реакции на наш с ним разговор Лев Давидович не демонстрирует. Да и вокруг меня никакого шевеления пока не видно — а ведь некоторых моих слов Предреввоенсовета никак не мог пропустить мимо ушей.

По зрелом размышлении решаю не гнать волну и подождать развития событий. Излишняя суета может только навредить. Было бы чересчур большим самомнением воображать себя мастером политической интриги. Любые неосторожные шаги могут привести к тому, что я заиграюсь и попаду под раздачу без всякой пользы для дела.

Как и ожидалось, через неделю появились новые, гораздо более неожиданные для мирка советских служащих слухи. Если про то, что Троцкий бодается с большинством Политбюро, не вынося пока этих конфликтов на люди, было известно уже довольно давно, то вот направленное в ЦК ВКП(б) письмо, подписанное сорока шестью видными деятелями партии (в том числе и членами ЦК), было весьма необычным событием. Обличение бюрократизации партии и государства и требование реальной партийной демократии, содержащиеся в письме, стали предметом многочисленных кулуарных разговоров среди партийцев, да и не только.

Очередной телефонный звонок, раздавшийся в среду, 17 октября, при всей его ожидаемости меня все же удивил.

— Здравствуйте, Виктор Валентинович. Вас беспокоит Бутов Георгий Васильевич, управляющий делами РВС СССР. Не могли бы вы подойти ко мне завтра, восемнадцатого числа, прямо с утра. В девять тридцать вас устроит?

Бутов, Бутов… А что я о нем знаю? Да ничего! Зачем же ему нужна эта встреча? Непонятно…

— Простите, Георгий Васильевич, а каков будет предмет разговора?

— Не по телефону, — коротко бросил мой собеседник.

А, ладно! Кто не рискует…

— Хорошо, я буду.

— Тогда до завтра, Виктор Валентинович.

— До свидания.

И трубка отозвалась лишь щелчками да шорохом помех.

Следующим утром я прошел уже знакомым путем по Знаменке к зданию РВС, заглянул в бюро пропусков и получил необходимую для прохода в это важное учреждение бумажку. Ориентируясь на номер кабинета и подвергаясь проверкам на многочисленных постах, я добрался до приемной управляющего делами Реввоенсовета. Секретарь доложил о моем приходе, и тут вновь пришлось испытать легкое недоумение — Георгий Васильевич сам вышел из кабинета и, поздоровавшись, сообщил: