Барон этот нехитрый фокус раскусил, но вида не подал — заказал еще графинчик, присовокупив щедрый за-

кусон. Очевидных знакомцев у него в Перми не имелось, а потому вопрос с ночной перекантовкой проходил по разряду актуальных. Конечно, на крайняк можно было пойти по пути наименьшего сопротивления и сунуться в гостиницу. Но светить ради одной ночевки документы и рожу в казенном учреждении не хотелось. Мало ли что. Особенно в свете задуманного завтрашнего. В общем, таксист с его частной домовладелицей тещей подвернулись как нельзя кстати.

В итоге, основательно выпив и закусив, случайные знакомцы покинули ресторан и неспешным пешочком прогулялись до уже известного Барону домика. Торговались недолго — червонец и в самом деле произвел на Гертруду Генриховну действие сродни магическому. На том и расстались. Договорившись, что завтра, к одиннадцати утра, Валера подскочит за Бароном и отвезет в центр.

В цветнике сыскалась небольшая скамеечка. Барон опустился на нее, закинул ногу на ногу и задымил в ночь. Вот только табачный дым все равно не мог перебить аромата вплотную подступающих к скамеечке кустовых роз. Тех самых, что нынче осиротели на букет, оставшийся в руках у изумленной Ольги. Но, странное дело, вовсе не к сестренке, встреча с которой вместо запланированного жизнерадостного мажора обернулась душераздирающим минором, были сейчас обращены тягостные думы Барона. Из головы не выходил Самарин. В отношении которого требовалось принять некое решение. И если еще этим утром Барон был по-прежнему настроен валить крысу, то теперь в душе поселились сомнения. И в своей недавней кровожадной решительности он уже не был столь категоричен.

Во-первых, это только на словах просто. Валить.

Нет, конечно, лишить человека жизни как раз нетрудно. Но вот осознавать, что тем самым ты автоматически вписываешься в потенциальную расстрельную статью, мягко говоря, некомфортно. Это только молодым неопытным бакланам, напрочь лишенным привычки задумываться о последствиях, все нипочем. Да и то… Однажды в Вологде Барон присутствовал на сходняке, на котором шумно обсуждали беспредел одного зарвавшегося уркагана. Молодые шумели, волновались: «Беспредел! Валить его, козла, надо!» Тогда местный авторитет Сыч оборвал базар всего одной фразой: «Валить, говорите? Хорошо. А кто валить-то будет? Кто больше всех горланил? Ты и будешь валить! Или передумал уже?!» И сидел потом самый горластый тихо-тихо, засунув язык в задницу.

А во-вторых… Теперь, когда Барон воочию убедился, что Ольга жива и здорова, насколько оправдана будет его возведенная в абсолют месть? В самом ли деле заслуживает дядя Женя, по совокупности всех совершенных в отношении членов семейства Алексеевых подлостей своих, лишения жизни? Не правильнее ли оставить этого почти старика в покое и наедине с угрызениями совести? Ежели таковые, конечно, в нем обитают. Бог ему, как говорится, судья. Вот только…

Бог-то бог, но и сам бы помог. Оставить все, как оно есть, — значит, простить. Но он, Юрка Барон, не простил Самарина. Никогда не простит и не забудет.

Потому что ТАКОЕ невозможно забыть и простить.

Ленинград, февраль 1942 года

— Кто? — напряженно отозвался на Гейкин условный стук (бум — пауза — бум-бум-бум) хриплый голос.

— Бабай, это я.

— Кто я?

— Да Гейка же! Открывай.

Щелкнули замки, брякнула цепочка.

Дверь со скрипом приоткрылась, из-за нее высунулась голова мужика. Мало того что неприлично мордастого, так еще и без шапки. «Неужели у них в квартире так тепло?» — поразился Юрка, отводя глаза от неприятного изучающего взгляда.

— А это что за доходяги?

— Со мной. К Яковлевичу. Он в курсе.

Мужик не сразу, но распахнул дверь, и окоченевшая троица шагнула в темную прихожую. Внутри и в самом деле оказалось тепло. С подобной непозволительной роскошью — отапливать ВСЮ квартиру — нынешней зимой Юрий столкнулся впервые.

Снова скрип и щелканье замков. И от этих звуков Олька испуганно прижалась к брату.

— Ждите здесь, — отрывисто бросил мужик и, протопав по коридору, скрылся в дальних комнатах.

— Юра! Какой дядька страшный!

— Цыц, ты!.. Гейка, а это кто? Родственник?

— Это Бабай. Он у Яковлевича навроде ординарца.

— Бабайка? Тот самый? Из сказки?

— Я же тебе сказал — помолчи! — Юрий сердито одернул сестренку за рукав.

— Хорошо. Помолчу. Только ты меня больше так не дергай — больно.

Через пару минут из глубины квартиры показались двое — Бабай и всемогущий, если верить рассказам Гейки, Марцевич. Здесь «всемогущий» — от «могущий достать всё». Не за красивые, разумеется, глаза.

Марцевич был невысок, поджар и кривоног. Голова, словно у ужа, — маленькая, лысая, с желтыми бегающи-

ми глазками. И хотя смотрели эти глазки приторно-ласково, угадывались в них раздражение и недовольство. Последнее, судя по всему, было связано с визитом в святая святых незнакомцев.

— Анатоль Яколич! — считав сокрытое, заторопился-затараторил Гейка. — Это Юрка, про которого я вам рассказывал. Помните? Он фамильное рыжьё принес. А пацанка — сеструха его. У них бабка умерла, и теперь малолетку не с кем дома оставить.

— Сочувствую. Ах, война-война! — Марцевич сокрушенно поцокал языком. — Сколько же ты всем принесла горя! А сколько принесешь еще… Ну?

Хозяин квартиры вопросительно уставился на Юру.

— Доставай! — пихнул парня в бок Гейка.

— Ах да. Сейчас.

Порывшись за пазухой, Юра извлек на свет толику фамильного наследства. Не без опаски засветив покупателю, пояснил:

— Сережки золотые с камушками рубиновыми. А к ним цепочка, тоже с камушком. Бабушка говорила: конец прошлого века.

— А бабушка при жизни слыла специалистом?

— Как это?

— Ладно, проехали.

Марцевич небрежно подмахнул ювелирку, явив холеную, ухоженную ладошку и идеальную чистоту под ногтями, и удалился в свои покои, оставив гостей под присмотром Бабая.

— А… э-э?

— Стой ты, не дергайся, — осадил Гейка. — Ему надо на светý это дело посмотреть. И в лупу специальную. Такую, знаешь, которая прямо в глаз пихается?

— Юрка! А зачем ты этому дядьке противному мамины сережки и цепочку отдал?

Бабай сердито зыркнул на девочку, и Юрий зашипел:

— Между прочим, кто-то обещал молчать?

— Ну и пожалуйста. Буду молчать. Только учти! Вот вернутся мама с папой с Северного полюса, всё им будет сказано-рассказано.

Хозяин возвратился нескоро, но зато с двумя банками тушенки.

— Это за серьги. — Анатолий Яковлевич вручил Юрке банки. — А это за цепочку. — Марцевич достал из кармана кацавейки похожую на миниатюрные бусы связочку вяленых снетков и, пресекая возможные возражения, уточнил:

— Цепочку беру исключительно за парность комплекта. Надеюсь, мы в расчете?

— В расчете, — буркнул Юрка, пряча сокровища в отцовский, еще времен Империалистической, вещмешок.

И здесь, неожиданно для всех, в торги вступила маленькая Олька. Расстегнув верхние пуговички облезлой шубейки, она достала из-за пазухи любимую игрушку — маленькую резиновую овечку.

— Дяденька, а мою овечку не возьмете? За хлебушек?

— Спасибо, девочка. Оставь себе, — покачал головой Марцевич и, демонстрируя широту натуры, протянул Ольге засохшую карамельку.

И тут девочка удивила всех вторично: посмотрела на благодетеля насупленно и упрямо помотала головой.

— Значит, не такие уж мы и голодные, — показно вздохнул Марцевич. — Что ж, молодые люди, я вас больше не задерживаю. Всего доброго. Да, если вдруг поскребете по сусекам и сыщете еще что-то фамильное — милости просим. Вот только приходить сюда больше не нужно. Отдадите вот ему — он все сделает. Кстати, Гейка, задержись. Ты мне нужен.

Бабай снова взялся орудовать хитроумными замками. Открыв дверь, он сперва опасливо выглянул, осмотрелся и лишь тогда кивком головы указал гостям на выход. Юрий взял Ольгу за руку и вывел на лестничную площадку.

И снова щелканье замков. А следом — донесшееся из-за двери приглушенное, выговариваемое:

— Я ведь, кажется, неоднократно просил не приводить сюда своих дружков?! Да еще с детским садом!

Брат и сестра стали осторожно спускаться по обледенелым ступеням.

— Олька! Ты почему конфету не взяла?

— Потому что дядька — плохой.

— Вот и надо было забрать у него конфету. Пусть лучше хороший человек съест.

— А хороший — я, что ли?

— Ты-ты. Кто ж еще?

— Ур-ра!

Юрка вдруг резко затормозил и прислушался. Судя по звуку шагов, кто-то, тяжело пыхтя, поднимался по лестнице им навстречу. И этим кем-то оказался тот, кого он меньше всего ожидал сейчас встретить. Дуля — кореш Гейки, которого тот две недели назад так жестоко отметелил на Чернышовом мосту.

— Здравствуй, — машинально поприветствовал Юрка.

— Здоровее видали, — огрызнулся Дуля, шествуя мимо.

Преодолев еще два лестничных пролета, он остановился и заколотил кулаком в дверь Марцевича. Всё тем же условным стуком.

«Интересно, а ему-то здесь что понадобилось?»

— Юр, а мы сейчас к Лёле в гости?

— Да.

— Надолго?

— Не знаю. Смотря как примут.

— Я, конечно, хочу пойти к Лёле. Но немножечко боюсь туда идти.

— С чего вдруг?