— К весне 1941-го обстановка на границе накалилась до предела. Немецкие самолеты регулярно залетали на нашу сторону. Под видом перезахоронений работали немецкие комиссии, вели разведку. Наши пограничники, не будь дураки, почувствовали, к чему все идет, и начали потихонечку отправлять семьи в Россию. Тот же Сергей свою Тинку, вторым дитем беременную, успел в Москву спровадить.

— Повезло.

— Можно и так сказать. А у Лукина на той стороне был хороший резидент — польский офицер, женатый на немке. Он был вхож к немцам, которые в это время проводили маневры. И вот этот офицер сумел собрать все сведения по этим маневрам, включая карты, и передал их нам. Там были нанесены направления ударов по нашей территории — всё в стрелах. Мы доложили об этом командующему Киевским военным округом, генерал-полковнику Кирпоносу.

— Михаилу Петровичу?

— Слыхал о таком?

— В пору финских событий служил у него в дивизии.

— О как? Тесен мир, лишь океан безбрежен.

— И что Кирпонос?

Михаил Васильевич посмурнел лицом.

— Он нам не поверил. А потом, когда началась война, мы с Лукиным взяли ту карту направлений ударов немцев — всё совпало.

— Я слышал, он потом застрелился?

— Да. Можно сказать, генерал пал жертвой собственного неверия. Цена которому — полмиллиона человек, попавших в окружение.

— Страшная цифра.

— Страшная. Кирпонос попал вместе с ними и застрелился.

— Почему же он вам не поверил?

— Если хочешь знать сугубо мое мнение, он не был достаточно подготовлен. Это не Рокоссовский и не Конев. Совсем другого пошиба человек: как был командиром дивизии, комдивом и остался.

— Очень может быть, — согласился я, немало подивившись столь лаконичной, а главное — исчерпывающе-точной оценке.

— Когда война началась, у нас семьдесят процентов личного состава погранотряда полегло, — горько продолжал мой попутчик. — Там стояла еще 41-я дивизия. Она тоже вступила в бой. Мы дрались, и в первые два дня отошли всего на пять километров. Но затем… — Михаил Васильевич вздохнул и снова потянулся за бутылкой. — Для меня тогда начался, пожалуй, самый тяжелый период в жизни. Отход. Всяко разное было — и до, и после. Но это! Да, не бегство — отход. Но все равно — мы шли, пряча взгляд. Стыдно было смотреть в глаза людям. Знакома такая мизансцена?

— Знакома.

— Сидишь с каким-нибудь колхозником, ешь вместе с ним его суп, а назавтра его бросаешь и уже точно знаешь, что придут немцы. Якорь им в задний проход! Да, попутно проводили много всяких операций. Но все больше так, по мелочи. Не было у нас тогда ни средств, ни возможностей. Разве что сорвиголовы маршрутники, но много ли можно было сделать с их помощью?.. Ну, давай, Николаич. За тех, кто головы сложил. В самое суровое и самое поганое время войны.

Он был абсолютно честен и прав, этот матерый волчара-агентурщик. Именно так оно в те первые месяцы и было. В августе 41-го фашисты заняли Новгород и Старую Руссу. От них до Боровичей, места моей опальной ссылки, оставалось не более двухсот километров. А у нас на тот момент катастрофически не хватало людей, которых можно было оставить в тылу противника в случае вынужденного отступления.

Да, в свое время нам прислали десять человек потенциальных разведчиков, из которых мы взялись готовить радистов, но не успели завершить подготовку к началу войны. Да и радиостанций «Омега» было всего штуки три. А потом меня срочно отозвали в Ленинград, где я получил назначение на курсы командиров разведывательно-диверсионных групп. Так что моя настоящая война, в отличие от большинства сослуживцев, началась лишь в феврале 42-го. Когда я тоже стал плотно работать с маршрутниками, о которых упомянул мой попутчик.

Маршрутники уходили на какое-то время в тыл к немцам, а потом возвращались. Вот только часто они запаздывали, а еще чаще — не возвращались. В какой-то момент дошло до того, что мне самому пришлось вывести группу на маршрут.

Повезло — вернулись без потерь. Потом еще раз. И еще.

Но постоянно везти не может. В мае, в ходе очередной вылазки, я потерял своих ребят. Всех до единого. Парни погибли геройски. Погибли за Родину. А еще — ради того, чтобы я сумел уйти и доставить ценнейшие для командования сведения. И я не мог, не имел права их подвести. И дошел. Хотя без везения снова не обошлось — уцелел лишь благодаря партизанам. Именно тогда я в последний раз увидел живыми Михалыча и Юрку.

— О чем задумался, Николаич?

— Да так, о своем.

— Возвращайся. На прежний галс.

— Слушаюсь! Кстати, все хочу спросить: откуда в твоей речи столько морских жаргонизмов? Судя по твоим историям, ты человек сугубо сухопутный?

— Во-первых, каждый ленинградец по определению не может считаться сухопутным, ибо проживает в морском городе. А во-вторых… В 1956-м меня окончательно раскассировали из армии на берег. В чине военного пенсионера.

— По болезни?

— Угу. Диагноз: хрущевское слабоумие.

— Понятно. Попал под раздачу.

— Вскоре после будапештских событий. Ну да… Извини, не хочу говорить на эту тему, иначе придется за новой бутылкой дрейфовать… В общем, с годик вел сугубо паразитический образ жизни. А потом знакомые ребята из БМП [БМП — Балтийское морское пароходство.] устроили сторожем в Стрельне, при яхт-клубе Кировского завода. Сутки через трое. Вот там-то я… Вишь, как оно вышло: в юности болел небом, а под

старость затянуло-затралило море. Моя старуха меня за идиота держит. А я, веришь-нет, мечтаю собственную посудину построить. Своими руками. Это меня дружок московский заразил. Андрюшка Некрасов, писатель. Знаешь ведь такого?

— Виктора Некрасова знаю. А вот Андрея… А что он написал?

— Якорь мне в глотку! Да «Приключения капитана Врунгеля» же!

— А, слышал. Но не читал.

— Два якоря мне в глотку! Это же лучшее произведение о море! Из тех, что у нас были написаны за последние лет эдак надцать.

— Но она ведь детская?

— Дюжина якорей мне в глотку! И чего? «Остров сокровищ» тоже детским считается. Что, и его по этой причине не читать?

— Как раз «Остров» регулярно перечитываю. А еще у меня есть приятель, у которого припасен обязательный к произнесению на любой пирушке тост. От капитана Флинта. «За ветер добычи, за ветер удачи! Чтоб мы всех имели, а не иначе!»

— Капитан Флинт никогда не говорил подобной пошлости, — скривился Михаил Васильевич.

— То есть?

— В каноническом тексте Стивенсона действительно произносится тост. Но не устами Флинта, который по сюжету давно мертв, а Джоном Сильвером. Вот только вторая строчка звучит как: «That we became cheerful and have grown rich!» То бишь если в рифму: «Чтоб зажили мы веселей и богаче!» Так что приятель ввел тебя в заблуждение.

— Благодарю за информацию. В следующий раз утру ему нос.

— Утри-утри. Но и «Врунгеля» прочти обязательно. Обещаю — получишь неописуемое удовольствие. Между прочим, Андрюха пару лет назад вошел в состав руководства одного московского яхт-клуба. Можно даже сказать, элитарного клуба.

— И в чем заключается элитарность? Если оставить за скобками отсутствие в Москве достойного для парусов моря?

Вопрос я задал с плохо скрываемым сарказмом, продиктованным извечным противостоянием и взаимной ревностью двух столиц. Удивительное дело: мой былой ленинградский период жизни длился всего несколько месяцев, тогда как в Москве обретаюсь преизрядно. Тем не менее Питер все равно люблю больше. Неужели все это лишь потому, что в городе на Неве я встретил и потерял Лену? Свою первую и единственную любовь. Ту, что, по определению Васильича, с большой буквы «Л».

— У них в яхт-клубе на балансе десятка полтора трофейных судов. Тех, что раньше принадлежали бонзам гитлеровской Германии. В частности, генералитету Люфтваффе и лично Еве Браун.

— Ого! Тогда вопрос снимается.

— Другое дело, из-за неправильной эксплуатации столичными горе-мореходами большинство судов давно не на ходу. А некоторые и вовсе списаны. Вот одну яхту, из таких вот, списанных, Некрасов и прикупил.

— Воспользовался служебным положением? — снова съязвил я.

— Можно и так сказать, — спокойно подтвердил Михаил Васильевич. — Однако заметь: Андрюха ей полный ремонт сделал. Самолично, на машинке, парус сшил. Восстановил полностью — хоть сейчас в кругосветку. Да только с именем прокололся. Взял и, недолго думая, назвал «Бедой».

— Почему «Бедой»?

— Прочтешь книжку — поймешь. И, представь, уже на третьей вылазке в Москву-реку яхта зацепилась вантами за линию электропередачи судоремонтного завода, вспыхнула и выгорела по ватерлинию. Так сбылось пророчество.

— Какое пророчество?

— Как вы яхту назовете, так она и поплывет.

— Смешно.

— Может, и смешно. Только неоднократно проверено. Работает.

А вот в подобные суеверно-мистические штуки лично я не верю. Хотя в случае с тем же Юркой поневоле задумаешься.

Но — подождем делать выводы. Быть может, предстоящая беседа с Пашкой Яровым позволит снять все вопросы и разложить мистические составляющие этой истории по своим, сугубо материалистическим полочкам.

— Так ты, Васильич, получается, по своим военно-морским делам в Москву наведывался?

— Нет. В этот раз я ездил на встречу со своими. С теми, кто остался. А таких, как ты понимаешь, немного. По давно заведенной традиции на квартире у Тины собирались. Сегодня, вернее, уже вчера, Сереге Лукину полтинник стукнул. Мог бы стукнуть.