Приятели снова выпили. Собираясь с мыслями, Владимир распечатал очередную пачку болгарских. По въевшейся папиросной привычке долго и тщательно разминал сигарету.
— Знаешь, Пашка, самое удивительное в этой истории то, что ее персонажи — я, ты, Хромов, Юрка, Гиль — переплелись в столь запутанный узел, что выбраться из него не удается даже и по прошествии стольких лет.
— Вот прям с языка смахнул. Я тоже о чем-то подобном подумал.
— И это лишний раз доказывает, что каждое наше необдуманное действие несёт за собой последствия во много раз страшнее изначальной ошибки. Здесь я в первую очередь себя имею в виду.
— Брось. Ты же не виноват, что именно тебя тогда втянули в блудняк с тетрадями Гиля. Кстати, они вообще существовали или это миф?
— Существовали. Тетради хранились в тайнике у Алексеевых и сгорели в блокаду вместе с домом.
— Да ладно? Я ведь прекрасно помню, что после ареста в Москве Гиля в адресе на Рубинштейна проводили обыск.
— Значит, хреново проводили.
— Может быть. — Яровой задумался. — А согласись, любопытно было бы в них нос сунуть? Понять, из-за чего весь сыр-бор приключился. Ты у самого-то Казимирыча не спрашивал: что за крамолу он тогда понаписал?
— Старик отказался говорить на эту тему. Сказал, для него это слишком болезненные воспоминания. И вообще, после войны Гиль пересмотрел свое отношение к Сталину. Так что нынешние хрущевские закидоны для него — как серпом по причинному.
— Но, я так понимаю, держится?
— Та еще, старого лесу кочерга: скрипит, трещит, но не ломится.
— Ладно, бог с ними, с тетрадями. Тебя, я так понимаю, интересуют обстоятельства задержания Алексеева-младшего?
— Именно. Кстати, я захватил с собой копию протокола твоего допроса Юрки. Принести? Чтоб проще было вспомнить?
— Не нужно. Это дело я помню до мельчайших подробностей.
— Почему именно его?
— Потому что имелись в нем, как ты выражаешься, нюансы.
— Тогда давай от самой печки: откуда вообще всплыла тема с Алексеевым? Догадываюсь, что зачин «для проверки документов был остановлен подозрительный…» — это сугубо для прокурорских отписка?
— Правильно догадываешься.
— А с чего на самом деле началось?
— Началось? Хм… Знаешь, перед самой войной я занимался делом драматурга-сказочника Шварца. Слышал про такого?
— Разумеется. И, справедливости ради замечу, как раз сказочного у него мало. Все больше чистоганом реальность.
— Есть такое. Так вот, в записях Шварца я наткнулся на одну фразу. Столько лет прошло, а помню до сих пор.
— И что за фраза?
— Всегда несчастья начинаются с глупого. С умного — не начнется.
— Толково.
— Вот с твоим Алексеевым ровно так и произошло. В общем, если от печки: в ноябре 1942-го, выполняя некое ответственное поручение, Юрий перешел линию фронта и добрался до регулярных частей. Вернуться обратно в отряд, в силу обстоятельств, не получилось, и парня зачислили рядовым в состав стрелковой дивизии. Номера сейчас не вспомню, но в деле должен быть. Дивизия принимала участие в операции по прорыву блокады Ленинграда, после чего была переброшена на Свирско-Петрозаводский участок. Судя по всему, воевал парнишка неплохо. По крайней мере медаль имел. Ну а к августу 1944-го наши закрепились на финской границе и активные боевые действия в Карелии закончились, хотя отдельные стычки продолжались вплоть до середины сентября. Вот как раз в период этого затишья Алексеев был поощрен командованием 10-суточным отпуском и на попутках добрался до Ленинграда.
— И чего его туда понесло?
— А он и не собирался задерживаться в городе. Все равно родных не осталось, дом разбомбили. Могли, конечно, сыскаться какие-то знакомые из довоенной жизни, но Алексееву перед ними светиться было не с руки. Потому как… Ты в курсе, что он жил под чужим именем?
— Да. Василий Лощинин.
— Вот-вот, учащийся ФЗУ… Короче, сразу по приезде парень смотался на могилы матери и деда, прошвырнулся по центру и тем же вечером должен был сесть на поезд до Москвы. Где ни разу не был и которую мечтал посмотреть. Но — не посмотрел. Ибо черт его дернул сунуться в ресторан…
Ленинград, сентябрь 1944 года
Юрий обогнул скучающего перед входом в ресторан старорежимного вида деда-швейцара, прошел еще метров пять, снова скользнул взглядом по манкой вывеске и…
…И решительно повернул обратно. Считав его намерение, швейцар грозно упер руки в боки:
— Осади, служивый. Рядовому составу не положено. Только офицерам.
— Я знаю, отец.
— А чего тогда прешься, если знаешь?
— У меня поезд через два с половиной часа.
— Счастливого пути.
— Разреши, я быстренько чего-нибудь на зуб кину и сразу уйду?
— На вокзале буфет работает. Как раз успеешь.
— Оно понятно, что работает. Войди в положение, отец! Я третий год из котелка хлебаю. Знаешь, как хочется разок, по-человечески, с ножом и вилкой, из тарелки настоящей поесть. Удружи, а? Как ленинградец ленинградца прошу.
Швейцар понимающе посмотрел на Юрку и, смягчаясь, спросил:
— Медальку за что получил?
— За освобождение Петрозаводска.
— А лет-то тебе сколько, герой?
— Семнадцатый пошел.
— Э-эх! Сопля соплей, а туда же. Ресторан ему подавай! — больше для виду и порядку проворчал старик. После чего, понизив голос, зашептал:
— Ладно, дуй за мной. Только мышкой. Я тебя в дальнем уголочке посажу. Но учти! Если патруль с проверкой заявится, я скажу, что ты сам незаметно прошмыгнул. Не по злобе скажу — просто место терять резону нет.
— Договорились, отец! Спасибо тебе…
Уголок, куда швейцар разместил Юрку, хоть и оказался укромным, но имел один существенный недостаток: за соседним столиком гуляла компашка из двух штатских с дамами.
Да и фиг бы, как говорится, с ними, вот только…
Слишком уж шумно она гуляла. Так, что Юрка и не хотел бы, но невольно слышал все ведущиеся за столиком отвязные разговоры. Особенно усердствовал практически в дымину пьяный, долговязый, с неприятными белыми глазами «пиджак», которого дамы попеременно величали то Димочкой, то Димасиком.
Пока тот сыпал разного рода сальностями и скабрезностями, Юрка еще терпел. Хотя и морщился, ибо шуточки отпускались из разряда «битюговых». Но затем Димасик взялся травить байки из своего якобы исключительно героического прошлого. Дамы, понятное дело, реагировали охами и ахами. Юрку же после каждой новой услышанной подробности буквально колотило.
— И тогда я принимаю решение: брать эту сволочь в одиночку!
— Ка-ак?! Но ведь он же был с оружием?
— В том-то и дело, Зиночка. У него в руках вальтер, а у меня, извиняюсь, хрен. Да и тот — в штанах.
Барышни, как бы смущенно, прыснули.
— Ладно, думаю, семи смертям не бывать, и бросаюсь на него. И тут раздается выстрел.
— О господи! Попал?
— Кабы попал, мы бы с тобой, Марусенька, здесь не сидели, винцо не попивали… Кстати, Семен, кончай жрать. Почему посуда опять пустая? Раскидай! Короче: вот тут, у самого виска, пуля чиркнула. Ну да второго шанса я ему не оставил. Подскочил, вырубил и пистолет забрал.
— Димасик, ты просто прелесть!
— Погоди, Зиночка, это еще не конец истории.
— Ка-ак?
— А вот та-ак! Гляжу, из кустов еще трое поперли. Их там, оказывается, целая диверсионная группа была.
— О Господи! Жуть какая!
Здесь, не удержавшись, Юрка хмыкнул. Вышло довольно громко, так что «пиджак» услышал, обернулся и грозно уперся в него своими белыми глазами. Сдерживая смех, Юрка клятвенно сложил ладони домиком: мол, прошу пардона, молчу-молчу, продолжайте, очень интересно.
«Пиджак» побуравил его недобро-пьяным, затуманенным взглядом, а затем вернулся в исходное положение и продолжил:
— Но теперь-то я был с оружием. А потому решил: не-ет, шалишь, мы еще повоюем. И вдруг замечаю, что патронов-то в пистолете больше нет. А главное — и они, суки… дамы, прошу пардона!.. это понимают. А потому прут на меня в открытую, уже не таясь.
— И как же ты, бедненький?
— Щас дорасскажу. Только сначала давайте… — Пиджак взялся за фужер, и остальные последовали его примеру. — Предлагаю выпить за…
— За настоящих героев! За вас, мальчики!
— Вот спасибо, Маруся! Уважила!
Компашка шумно чокнулась, и все дружно выпили. Димасику очередная чарка встала колом: он громко рыгнул, с усилием надул щеки и…
…и в последний момент все же справился. Заглотнул и с видимым облегчением выдохнул. Закусывая, захрустел соленым огурцом.
— Димочка! И чем там все закончилось?
— Где?
— Ну, с этими, с диверсантами?
— А! Беру я тогда вальтера за ствол, размахиваюсь и швыряю первому в харю. Попадаю аккурат в нос и буквально слышу хруст сломанных костей.
— Ф-фу… гадость!
— Это не гадость, Зиночка. Это жизнь. Ну а сам падаю в ноги второму. Заваливаю его на землю, хватаю за горло и начинаю душить. Все едино, думаю, всех живыми не доставить. Возьму главного, и шут с ними — с остальными. Так в итоге и поступил. Хотя тот, который со сломанным носом, потом сапоги мне лизал. Умолял, чтобы я его, вражину, не кончал. Ага, щас! Собаке собачья смерть.
— Кошмар какой! Просто с ума сойти можно!
— Это точно! — не выдержав, предельно отчетливо брякнул Юрка. И вся компания синхронно повернулась на его голос.