Походив по дому и не то чтобы успокоившись, но, скорее, собравшись, Юнкерс вернулся на кухню, где Ермилов невозмутимо тянул очередную кружку чая с вареньем и сушками. Юнгеров молча сел напротив, подняв опрокинутый при выбегании стул, и подпер щеку ладонью:

— Петрович… Что ж они не угомонятся никак? Я ж за свое отчалился — в отличие от многих. Что же им еще нужно?

Юрий Петрович прекрасно понял, кого Юнкерс имеет в виду под местоимением «они», хотя и не смог бы, пожалуй, сформулировать это в одном предложении. Советник усмехнулся — жестко, по-волчьи:

— Ты, Александр Сергеевич, сам человек загадочный. Вроде умный, а иногда, извини, какой-то юношеский романтизм мешает тебе понимать простые вещи. «Им» нужен ты. Вернее, как раз не нужен — в нынешнем твоем качестве.

— Но почему?! — сморщил лоб хозяин «Аэродрома». — Ведь я же… не только разгуляево, я же… Я строю, я дело делаю, мы столько для города…

— При чем здесь это? — махнул рукой Ермилов. — Проблема вообще в другой плоскости лежит. Ты с какого-то времени внутренне решил, что выше государства, к которому ты относишься с плохо скрываемой брезгливостью. Ты посчитал, что государства — в твоем, имперском, понимании — нет, что оно как бабка в маразме: так сказать, учитывать надо, но считаться необязательно. Власть такого не прощает — и особенно тем, кто какие-то конкретные вещи делает вроде бы и на пользу тому самому государству. Ты ведь как бы решил отделиться — выстроил империю, в которой стал фараоном, с умопомрачительной властью внутри и с таким же авторитетом снаружи. Абсолютное большинство представителей настоящей, государственной, власти ты искренне и заслуженно не уважаешь — да, решаешь с ними вопросы, умеешь быть обаятельным, конечно же щедрым, но за всем этим стоят твои гордыня и высокомерие, и щедрость твоя для них оборачивается унизительными подачками. Ты же им, как псам, кости швыряешь — мол, нате, зажритесь, только не гавкайте. И они это чуют. Как собаки. И ненавидят тебя за это. Любят тебя только друзья, а в друзья ты берешь ой не всех. А остальные — они видят, как ты живешь, видят, что считаешь себя человеком вольным, независимым и имеющим право. А с чего у тебя такое право? Это ты решил, что выстрадал его, вырвал у судьбы — своим риском, своим сидением на киче, своей работой сумасшедшей. Ты считаешь, что расплатился за все сполна, — но они-то так не считают. Вот в чем дело. Ты для власти — чужой. Приблуда. А поэтому и твоя «фараонная» власть в твоей «империи» — она ворованная, незаконная, так как никто тебя ею не наделял. Не «помазали» тебя.

— Вона… — У Юнкерса, явно не ожидавшего такого монолога, даже рот открылся. — А я-то, по скудоумию своему бандитскому, думал, что власть — она от Бога.

— От Бога, — легко согласился Ермилов. — Но распределяют ее специально обученные люди. Так сказать, «помазанники», специально уполномоченные. У нас же бизнес всегда на дефиците делался, а самый главный дефицит сейчас — это дефицит власти. Вот так. Так что все, что не через «помазанников», то блуд. Блуд от лукавого. И даже не блуд, а бунт — против настоящей, законной власти. А бунты нужно подавлять — лучше в зародыше и непременно жестоко, в назидание другим. Кстати, чем больше в этом нелогичного — тем лучше, потому что власть должна быть таинственной и непознанной. Вот так.

Александру Сергеевичу в лицо бросилась кровь, и он от души жахнул кулаком по дубовому столу:

— А вот ни хрена не «вот так»! Отсосут они, «помазки» твои! Отсосут, утрутся, а потом еще и жопы растопырят! Хера я им на колени встану! Лучшая оборона — это атака! Монгольская конница не знала поражений, потому что умела идти только вперед!

— В каком смысле? — заломил бровь Юрий Петрович.

— В прямом! «Чужого» у нас организовали?! Ну, суки-пидоры! А мы им своего «чужого» засунем! Хотя их вонючие секреты и даром мне не нужны!

— Какого такого «своего чужого»? — откровенно напрягся Ермилов, не понимая, о чем идет речь, а точнее — пугаясь понять.

— Такого! — Юнкерс, которого изрядно «зацепило», сел на эмоцию, как черт на кочергу, и теперь уже лихорадочно импровизировал в «полете». — Засунем к ним в мусарню нашего парня, такого, чтоб лучшим там стал, и…

— Это кого же, стесняюсь спросить?! — У «старпома» дрогнули крылья носа, он и сам не заметил в интересном повороте разговора, как чуть повысил интонацию, следуя за уже откровенно орущим в бешенстве Юнкерсом:

— Кого?! Да что у нас, своих надежных пацанов мало?! Да хотя бы… хотя бы…

И выплыло в этот момент перед глазами Александра Сергеевича лицо Егора — прямо как в том пьяном сне под утро. Его фамилию Юнкерс и выкрикнул — по своему любимому принципу, что первое решение — оно самое верное:

— Якушев! Чем тебе не кандидат?! Что, не сможет?! Да еще как сможет!

Юрию Петровичу вдруг показалось, что «император» просто бредит с перепоя, и он снова попытался сбить эмоции логикой:

— Сможет-то он, может, и сможет, но… Зачем?

— А затем! Чтоб знали, суки!..

— Нет, если чтобы знали — тогда точно не надо…

— Ну оговорился я! Не чтобы они знали, а чтоб я сам знал… И вообще…

Юнгеров схватил сигарету со стола, закурил и смолк, зло сопя. Ермилов также молчал, не желая спровоцировать еще одну вспышку. Он надеялся, что дурацкая идея относительно Егора сама собой рассосется, когда Юнкерс успокоится. К сожалению, Юрий Петрович при этом очень хорошо знал характер своего шефа, бычье упрямство которого редко позволяло отказываться от спонтанно родившихся идей, и особенно родившихся от того, что за живое зацепили. Вот и сейчас Ермилов видел, что Александр Сергеевич не столько успокаивается, сколько уже обдумывает идею внедрения Егора. Когда молчание стало казаться тягостным, Юнгеров почти весело прищурил левый глаз и спросил:

— Значит, ты полагаешь, что эта моя идея с Якушевым-младшим — пустые хлопоты?

«Старпом», видя, что сбываются его худшие предположения, даже встал и прошелся по кухне, перед тем как ответить:

— Не хлопоты, а… а опасная химера! И дело даже не в том, что с государством нельзя в такие игры играть…

— А в чем?

— А в том, что ты на кураже не можешь просчитать всего… в том числе все возможные последствия… А еще — ты убежден, что все, кто рядом, — являются твоим зеркальным отображением. А это — спорно.

Юнгеров несогласно помотал головой:

— Егор, конечно, сын Валеры. Но отец — это не только тот, кто родил, но и тот, кто дал шанс и направление в жизни.

Ермилов остановился, упер кулаки в стол и навис над Юнкерсом:

— Ты Волгу на кладбище давно навещал? Ты видел, как старший Якушев глядит с могильного гранита на Южном? Он и с того света смотрит нагловато и себе на уме. И стоит этак игриво — одна нога вперед, мол, как оно, пацаны?

— Это ты к чему? — привстал по-медвежьи и Александр Сергеевич. — К тому, что яблоко от яблоньки недалеко укатывается?

Юрий Петрович вздохнул и сел:

— Егор — славный мальчик. Но он — романтик. Тот романтик, который искренне верит, что умрет за царя и отечество. Но он еще ни разу не воевал за «царя», поэтому — большой вопрос; станет ли он «Сусаниным».

В глазах Юнгерова вспыхнули огоньки:

— А мы его что, в тыл к полякам засылаем, что ли?

— Так точно, ваше сиятельство, — кивнул Юрий Петрович, начавший уже уставать от этого дикого разговора.

От недопонимания сути своей идеи Юнкерс аж плюхнулся обессиленно обратно на стул:

— «Ну вы, блин, даете!» [Культовая фраза из кинофильма «Особенности национальной охоты».] Ты искренне считаешь, что я собрался засылать его куда-то с секретным шпионским заданием? Мне что, нужен несмышленый опер? Я что, — шмаль [Шмаль — наркотики.] у метро надумал продавать?! Опомнись! Юра, что происходит? Ты меня понимать разучился? Хорошо, из уважения к тебе — разжую. Да, мне приятно будет вставить твоим «помазкам» пистончик. Но только ради этого… Ну не настолько же я самодур. Я и так о судьбе Егора думал, прикидывал. Он юрфак закончит, ему что — в нотариусы идти? А уголовный розыск — это школа. Это — интересная жизнь. Это — уважение к своим силам. А он сможет, я вижу! А мы… мы подсобим. Я, я, как дед мой, — хочу видеть его «офицером в форме». Ну а если спустя много-много лет он сможет и нам какую-нибудь пользу принести… Так до тех времен еще дожить надо. Мысль понятна?

— Понятна, — кивнул Ермилов, в очередной раз поражаясь природной способности Юнгерова по-налимьи изворачиваться, маскируя даже для самого себя подлинные побудительные мотивы своих «идей» путем их трансформации по ходу пьесы: — Понятно-то оно понятно, но… Попав в иную систему, Егор начнет меняться. И интересы иного стереотипа поведения могут перевесить.

Александр Сергеевич взялся за сердце:

— Мне плохо. Если вокруг — все сумасшедшие, значит, это мне пора на уколы. Какие интересы?! Мы давно занимаемся бизнесом и уже много лет — не звериным! Я дошел уже до того, что искусственные кредиты беру в банке, чтобы все считали, что мне денег не хватает! Если нам куда-то штирлицев засылать, так это в налоговую, в арбитражи и… к ебени-матери!..

Юрий Петрович успокаивающе положил руку на плечо шефа:

— Ну не расходись ты так! Мне ведь Егор тоже симпатичен, а мы сейчас не новогодний розыгрыш обсуждаем — о судьбе парня толкуем…