Петля Скидана [Русский журнал. 2001. 18 декабря.]
Александр Скидан. Сопротивление поэзии: изыскания и эссе. СПб.: Борей-Арт, 2001
Формально книга состоит из рецензий не рецензий, эссе не эссе — по части имеющихся артефактов, общим числом — 18, примерно. В списке Василий Кондратьев, Ницше, Бланшо, Драгомощенко, Бодлер, Петербург. На самом-то деле это книга реакций — не рефлексий, а реакций — вполне физических, по всем этим 18 поводам.
Поэт Скидан хороший, но если бы он был поэт per se, то есть только поэт, то сие было бы для него доминантой с возможностью отходов/заходов на территорию/землю прозы — так или иначе управляемых (земля и территория) его поэзией. Но вот он знает что-то сверх этой работы.
Конечно, можно сказать, что и тут, в этой книге, происходит вынесение поэтического центра (как сказал бы под мухой Гурджиев) вовне, в области земли, управляемые иными князьями. То есть — набег. Он же может быть миссионерством, привносящим туда новые правила (таблицу умножения, например). Туда, где его не ждали. Что же Скидан, неприкаянный теперь получается?
Да, он в весьма сложном положении, поскольку в своей книге он является признаком кризиса. Но — того постоянного кризиса, в котором всегда находится любой пишущий.
Например, кризиса дескриптивности. Исходные позиции автора по части деформирования текста, известные мне просто от А. С., поневоле выставляют мне точку зрения на книгу (собственно, я и с деформацией текста вполне согласен, разве что полагаю, что незачем об этом рассуждать, когда просто деформировать надо). Так или иначе, эти позиции довлеют книге. Поэтому сразу очевидны две ее весьма внешние проблемы (притом — они явно находятся в связи). Во-первых, сама книга по факту попадает в разграниченное литературное пространство, в котором ей приходится чему-то соответствовать. То есть — как книга лежит относительно литературного пространства, в данный момент размеченного так-то и так? Притом, что написана она сознанием, писавшим ее не в последнюю очередь и затем, чтобы как-то эту разметку снять. Заменить иной. Нетипичность ситуации в том, что измеряющий тут меняет своим присутствием объект измерений.
Вторая проблема — это проблема определения уже в прискорбной жанровой данности. Элитарная, массовая, легкая, серьезная, интеллектуальная, хрен знает какая. Социальная. Для широкого круга читателей и далее — дробясь уже до конкретных целевых групп, над определением которых работают редакторы книжных серий и маркетинговые ресерчеры. Отчего-то, кстати, еще не перенявшие кинотерминологию — не употребляют, например, для простоты термин «артхаус», который и в литературе бы мог помочь.
Например, Скидан написал книгу, которая лежит как бы на краю артхауса, чуть дальше — уже чистая теория, но это — дальше, а он еще тут. Как обычно, в подобных краевых случаях «что и о чем» имеют обыкновение слипаться так, что их не различить. «Сопротивление поэзии» является литературой о литературе того типа, к которому относится сама. То есть: чистая логическая крамола — определение через определяемое. Этакая рекурсивность без малейшего шанса развернуть ее до исходного члена. Но тут определяется сам механизм рекурсии — именно что на конкретном примере. Сам Скидан, говоря об А. Д. [Речь идет об Аркадии Драгомощенко (1946–2012).], замечает: «Существует редкий и опасный род литературы, располагающейся на самой границе того, что принято этим именем называть. Это литература, одержимая своим собственным исчезновением». Это, конечно, он и о себе тоже, хотя ведь можно сказать и наоборот: одержимая своим собственным возникновением. По крайней мере, из этой одержимости она и возникает, а вот исчезнуть ей-то как раз наличие одержимости и не даст.
Предмет этой книги — ее проблемы. То есть где именно лежит письмо такого рода, о котором речь в книге, которая сама относится к этому типу письма. Когда деформация письма является его главным признаком (точнее — основанием), когда теневая сторона письма выдается на бумагу.
Конечно, и эти сущности не вполне главные, а вот деться-то некуда, сквозь них надо проехать, упомянув — чтобы оказаться ближе к окрестностям того, о чем книга. Но и тут снова: книга сама принадлежит к тому, о чем в ней написано. К тому же типу сознания (если снова выстраивать оболочки: которые можно записать и сквозь которые снова проехать, записав), которое обладает способностью оболочки опознавать. К типу восприятия, типу письма — ну вот, они уже и сошлись рядом: тип письма в жанрово-типологической лексике и тип письма в разделке психофизической.
Конечно, это самый интересный случай: тем, что он самый реальный. То есть — вот когда письмо и способ жизни (тоже плохие слова) оказываются одним и тем же, тогда и возникает некий странный феномен. Не точка сборки вовсе, а, что ли, остановка мира. Эта штука достигается редко, обыкновенно-то все просто: один текст — одна остановка (наоборот, конечно: сначала остановка, а уж по ее итогам и точка сборки, она же текст). Конечно, чем больше таких остановок вмещено в текст, тем он лучше. Можно, наверное, предположить существование текста, состоящего сплошь из подобных остановок мира.
На практике же все просто: есть остановка — можно осмотреться и отметить для себя подробности окрестностей этой точки. Такая остановка обеспечивает окружение себя чем угодно: всосет в себя детали, сколько нужно (и никто ж не заметит, что в основе этого всего лишь пауза, дыра). Скидан в книге вот и исследует случаи таких остановок — у тех, у кого ему интересно. Явное достоинство этой игры в том, что на всей длине своей книги он удерживает эту паузу в качестве главного героя. Каждый из его текстов, по сути, — петля, которая возвращает написанный, разбираемый текст/артефакт к его исходной паузе.
Конечно, тут можно сказать, что Скидан выдает главную тайну профессии. Да, эту зону не принято описывать (возможно, по причине слабой осведомленности критиков о ее существовании). Пишущие этого типа и живут примерно так, как у него написано, — в этом смутном, смурном пространстве, в котором Скидан и записывает свои реакции. Да, они ловят, выискивают, провоцируют эти самые точки остановки, паузы, а когда находят ту, что по руке и по вкусу, — начинают писать. Пытаются стать ловушкой для смысла, приманкой для него, что и есть то место, в котором будет остановлен мир. Конечно, описание этих маневров есть также вполне реальный повод к тексту — который в «Сопротивлении поэзии» и предъявлен — со всей заданной заглавием двусмысленностью.
Винни Бренер и Пятачок Шурц [В соавторстве с Евгенией Абрамовой. Русский журнал. 1999. 20 сентября.]
Александр Бренер, Барбара Шурц. Бздящие народы: Документальная повесть. М.: Bad Habit, 1999
Они хотят изменить мир. Они борются. Они за анархию и против власти. Они трахаются и вываливают содержимое тарелок на хозяина. Они обнимают, кого не следует, и воруют. И называют это акциями типа перформанс. Он рисует на картине Малевича знак доллара (синефантомщики даже делают фильм — «Суд над Бренером»), они вместе замазывают граффити Берлинской стены. Поджечь Эйфелеву башню — что может быть радикальнее. Они за правду и против квартплаты. Квартирохозяин — собственник и наверняка конформист, мастдай! Они вообще против денег, денег либо должно быть много (чисто у всех), либо деньги надо отменить. Они предпочли Фуко Делёзу, наслаждение — удовольствию, процесс — результату, поэтому они не будут убивать хозяина квартиры — Бренеру и Шурц спасибо!
В одной из излюбленных, а отчасти и архетипических историй русского интернета Винни-Пух ходит по избе, нервно размахивая маузером. Г-н Бренер всю книгу — да и не только книгу (если ему верить), но тут речь о книге — нервно размахивает несколько иным предметом, но примерно на том же уровне от пола. Что ни в коей мере не ликвидирует излюбленную русскими интеллектуалами архетипичность Бренера как Винни-Пуха с Пятачком, каковым в данной истории является девушка Барбара. Она тоже ведет себя соответствуя.
Акции Бренера критики вписывают в различные структуры, по-разному обозначают, чтобы самих себя обезопасить оценкой-отстранением. Екатерина Деготь (не читавшая, что ли, «Бздящие народы», где Бренер рассказывает историю о том, как он во время ее доклада задавал после каждой фразы вопрос: «Really?» Или, наоборот, читавшая) называет Бренера «феноменом политико-художественного авангарда» («Коммерсантъ», № 167, 15.09.1999), а Владимир Тучков в рецензии на бренеровский «Обоссанный пистолет» причисляет [Тучков В. Детская болезнь мастурбации [Рец. на кн.]: Бренер А. Обоссанный пистолет. М., 1998 // Русский журнал. 1998. 4 сентября.] текст к традиции футуризма.
Нет, — это вопрос соавтора к соавтору: вызывала ли данная книга у тебя чувства? — А при чем здесь я? — отстраненно ответила соавтор. — А при том, что здесь в самый раз подойти прагматически и отвечать на какие-то главные вопросы. То есть, например, есть ли у нас некоторые Жизненная Позиция и Мировоззрение, которые могли бы быть поколеблены данной книгой? Вызовет ли описанное в данной книге чувство сопричастности к душевным метаниям авторов? Является ли предъявленный факт жизни оптимистичным в своей сути?
Они опасны для нас? Вероятно, не более, чем некий Другой, который не-Я, не близкий, не обсказанный словами как защитной оболочкой. Выступай он против президента на Красной площади — сколько угодно, пусть придумывает дальше про «корошо и монтерлан», пусть ездит в Мексику и братается с повстанцами, но только не целует и не обнимает. Пусть не приходят в дом и не пачкают «всю кровать, как суицидальные психопатики. Потом стеснялись, но пачкать все равно продолжали. Кровь, сперма, слюна, курчавые лобковые волоски…».
