Вытесняя телевизор [Polit.ru. 2011. 28 ноября.]
Вышел роман, о котором сейчас модно писать рецензии. «Благоволительницы», Джонатан Литтелл. Это вполне привычное «А теперь, дружок, я расскажу тебе нон-фикшн», но хорошо модернизированное.
Чтобы не морочиться попусту пересказом того, что это такое и про что, приведу аннотацию (они же старались):
...Исторический роман французского писателя американского происхождения написан от лица протагониста — офицера СС Максимилиана Ауэ, одного из рядовых исполнителей нацистской программы «окончательного решения еврейского вопроса». Действие книги разворачивается на Восточном фронте (Украина, Северный Кавказ, Сталинград), в Польше, Германии, Венгрии и Франции. В 2006 году «Благоволительницы» получили Гонкуровскую премию и Гран-при Французской академии, книга стала европейским бестселлером, переведенным на сегодняшний момент на 20 языков. Критики отмечали «абсолютную историческую точность» романа, назвав его «выдающимся литературным и историческим явлением» (Пьер Нора). Английская The Times написала о «Благоволительницах» как о «великом литературном событии, обращаться к которому читатели и исследователи будут в течение многих десятилетий», и поместила роман в число пяти самых значимых художественных произведений о Второй мировой войне.
Словом, полный пафос и глори-глори, «Ад Маргинем Пресс» — как следствие. Поскольку из аннотации уже ясно, про что там, а ничего принципиально иного по содержанию не возникнет, то к тексту можно перейти без дополнительных предуведомлений. Там все просто, добро и зло разделены не только в предисловии, а и сам протагонист начнет свою историю с покаяния, носящего привычный амбивалентный характер типа радуйтесь, если в вашей жизни не было таких заморочек.
Обширно и исчерпывающе:
...Еще раз подчеркну: я не стараюсь доказать свою невиновность. Я виноват, вы нет, тем лучше для вас. Но вы должны признать, что на моем месте делали бы то же, что и я. Возможно, вы проявляли бы меньше рвения, но, возможно, и отчаяния испытывали бы меньше. Современная история, я думаю, со всей очевидностью засвидетельствовала, что все — или почти все — в подобных обстоятельствах подчиняются приказу. И, уж извините, весьма маловероятно, что вы, как, собственно, и я, стали бы исключением. Если вы родились в стране или в эпоху, когда никто не только не убивает вашу жену и детей, но и не требует от вас убивать чужих жен и детей, благословите Бога и ступайте с миром. Но уясните себе раз и навсегда: вам, вероятно, повезло больше, чем мне, но вы ничем не лучше. Крайне опасно мнить себя лучшим.
Дальше этот подход (обстоятельства места и времени и т. п.) раскручивается уже инструментально. Ровно слово за слово, вот как-то все так и складывается, как сложилось, ни малейшей щелочки для свободной воли.
Автор очень технично выстраивает и передает именно локальные ощущения места, времени и обстоятельств. Продавливание заявленной позиции (вышеупомянутые обстоятельства) происходит по мелочам, которые — все как одна — имеют крайне неприятный характер для протагониста. Но вот так складывается, что юриста почему-то отправляют обеспечивать массовые убийства, а там постоянный запах трупов, грязь-кровь-экскременты. Притом еще и при ужасающей логистике всего производимого (ну, за отсутствием опыта). Вся тактика личного поведения протагониста исключительно локальна, укладываясь в день, разбитый еще и на кучу часов. Довлеет дневи злоба его, короче. И да, в самом деле, у него совершенно нет времени, чтобы вести себя как-то иначе. Это, конечно, вполне тривиальная технология, но на массового читателя она должна действовать. Даже не слишком склонный к эмпатии человек уже странице к 350‑й (всего их примерно 700) имеет все шансы вклеиться в предложенное автором тело.
А через него — в весьма умопомрачительный (в прямом смысле) шум военного времени: составленный из мельчайших деталей неразберихи, в которых даже, прошу прощения за крайне неполиткорректное сравнение, передряги швейковского батальона, едущего на войну, выглядят образцом прозрачнейшей логики организации военного дела.
Конечно, это провокация. Через протагониста автор приводит читающего в состояние, в которое ему захотелось его привести. Как не сопереживать чьей-либо карьере и приключениям, если читатель подключился к герою? А автор его подключил, конечно. То есть у него специальных мыслей на этот счет могло и не быть, а так получилось: ну, не зная его конкретных намерений, снижаю степень оценки и считаю это не провокацией, а провокативностью. Конечно, это уместная для восприятия провокативность. Засасывает.
Ну, собственно, как же у него не было специальных мыслей: он аккуратно подсовывает разного рода детали из списка оправданий протагониста: «красные» перед отступлением из Луцка расстреливают всех, кто был в тюрьме (— Есть ли там евреи среди убитых? — Откуда? Они сами это и организовали). А во Львове евреев и так не любят, так что с удовольствием уничтожают их даже без немецких намеков на сей счет. Всякое такое. Протагонисту приходится все время иметь дело со множеством деталей, на которые можно смотреть так и этак. И вот, все складывается именно так, будто никак иначе и быть не могло.
В кино такую провокацию не устроить: картинка и что? А проза подсовывает кучу кодов для всех органов чувств, и отделить себя от ощущений «за первое лицо» читателю крайне трудно: ему же не стороннюю картинку показали, все это идет через его мозг. И если читателю не нравится, когда его так юзают, он должен найти способ отстраниться. Но внутри текста автор ему помогать не станет. Серьезное такое психофизическое грузилово.
Да, в качестве бонуса (если тут можно говорить о бонусах) имеется весьма полная — разумеется, излагаемая с одной стороны, но вполне достоверная история того, что происходило во время войны от Украины до Сталинграда и обратно до Берлина. Деталей чрезвычайно много, и автор в них крайне точен. Скажем, в киевской части я обнаружил только одну неточность: у него там стадион «Динамо» почему-то сильно сдвинут к Лавре («Я вспомнил о большом стадионе „Динамо“; он находился далеко от места пожаров, около Лавры на Печерских холмах, маловероятно, что Красная Армия позаботилась заминировать и его»). Ну так я литератор и не въезжаю в протагониста с полной верой в его обстоятельства.
Но для читателя вопрос достоверности не возникнет. Он вовлечен, у него текст, и он не должен представлять, что там все могло быть как-то иначе. Как написано, так и есть. Вплоть до более подробного, чем туристическое, описания функционирования концлагерей, где сообщено даже о преимуществе муфельных печей берлинской фирмы «Кори» против эрфуртской «Топф». Печи, понятно, для крематориев, и нет сомнений, что фирмы и сама коллизия употреблены в соответствии с исторической правдой. Разумеется, это описание будет окружено также вполне прописанными заметками о том, как исполнителям все эти акции были неприятны, как они напивались и как их там мутило.
Тут уже никаких оснований для морализаторства: чисто познавательная реальность, не оставляющая зазора для вынесения моральных суждений. Да, вот так — слово за слово. И что делать с этим читателю, который оказался в ситуации, когда он по факту принимает участие в решении проблемы экономии бензина при осуществлении Бабьего Яра? Он проникается проблемой. Он, конечно же, может ужасаться на каждой странице — да, но вот так и проникается.
Очевидна избыточность текста — для того, чтобы сделать из этой истории роман, можно было бы уменьшить объем на треть или раза в два. Просто урезая объем фактуры, которая, да — свидетельствует о въедливости автора, но, в общем, разве что только об этом. Не подозревать же автора, что такой переизбыток страниц и букв ему был нужен для того, чтобы перевести тему в обиходную и тривиальную? Приучить к ней, вызвать скуку на ее счет? Или он текст такого объема держать просто не может?
Последнее вполне возможно. Вообще, если письмо от первого лица, то любой протагонист-рассказчик может наговорить сколько угодно, пока автору не надоест тюкать по клавишам или же он не достигнет оговоренного в контракте объема текста. Поэтому интереснее считать, что демонстративный переизбыток фактов неспроста, а именно — чтобы и произвести такую избыточность. Она, собственно, как «стена звука» у рокеров: все время наезжает, деться от нее некуда и книга по факту является не изложением чьих-то воспоминаний, а инструментом прямого воздействия на читателя. Сначала эмпатия, потом вовлеченность, а там и полное включение. А зачем? Ну да, есть предположение, что — «а вот чтобы!».
У автора в самом начале был простой трюк. Да, никто не знает, во что вляпается, как будет за это отвечать, и вам повезло, если вас это не коснулось, а что бы вы делали на моем месте? Ведь так же: кто же хочет отвечать? Но автор тут же еще и отбивает эту глубокомысленно-инстинктивную тему банальной историей про то, как протагонист очень-очень мечтал научиться играть на пианино, но ленился, а мать виновата — не настояла. И тут же, чтобы уж полная ясность, раскрывает свою гендерную идентичность. Собственно: