Борис Акунин [Включен Минюстом РФ в реестр иностранных агентов, включен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга. — Примеч. ред.]. «Пелагия и черный монах» [Русский журнал. 2001. 11 марта. Составители считают необходимым отметить, что вопросы, которые А. Левкин некогда ставил в связи с творчеством Б. Акунина, не имеют никакого отношения к претензиям к этому автору со стороны лиц и организаций, в последнее время объявивших автора «Пелагии и черного монаха» иностранным агентом, террористом и экстремистом.]
Исходная точка серии рецензий, заявленная в первом выпуске, проста: тексты пишет не человек. Просто потому, что их писать — значит заниматься только этим, не есть и не пить. Пишет их некая иная сущность, разумеется — подготовленная для этого самим автором. Воспитанная им для этого. Поскольку привычного названия у этой сущности нет — ну не называть же ее авторским эго, alter ego et cetera, или уж вообще вдохновением, я употреблял в прошлый раз эвфемизмы «агент письма», «пишущий аппарат автора» или даже «голем». Это, что ли, со зла, потому что эти сущности и чувствовать, и развиваться умеют; уж сорокинский-то — несомненно. То есть — это не големы в традиционном понимании термина. С настоящим големом встретимся сейчас.
...Борис Акунин. Пелагия и черный монах: Роман. М.: ООО «Издательство АСТ»; ООО «Издательство Астрель», 2001. 416 с. Отпечатано в Минске «Полиграфическим комбинатом имени Я. Коласа». Гигиеническое заключение # 77.99.14.953.П.12850.7.00 от 14.07.2000 г.
Еще одно технологическое отступление. Казалось бы, в данном случае мы имеем дело с наиболее полным проявлением пишущего голема: раз уж даже взят псевдоним. То есть нечто, что пишет внутри г-на Чхартишвили, выносится в мир и нарекается Борисом Акуниным.
А вот и нет; ситуация как бы усложняется (впрочем, только на первый взгляд): тут вбрасывается некий мистифицирующий посредник, уже от лица которого — тут, что ли, предполагается определенный психофизический артистизм самого автора — отправляется писать тексты кто-то еще, следующий.
Процедура, в сущности, веселая, учитывая, что сам Акунин как физлицо по уму — примерно Акакий Акакиевич. Это, конечно же, частная придирка, а вообще — устройство псевдонимов требует специального труда: надо же обеспечить им меру их компетенции, круг знаний, опыта — именно их, а не вообще. Определить меру ответственности, тип личности, особенности восприятия. Такая работа, за исключением случаев простого прикрытия (замены фамилии автора), — не проще, чем подготовить и внедрить шпиона. Понятно, что псевдоним предполагает некоторое расширение возможностей автора, он должен — в рамках выстроенной легенды — уметь что-то такое, на что сам автор отважиться не может. А иначе — зачем?
Тут же все не так. Ровно наоборот. Здесь фиктивный автор строит самого себя из текстов, которые он как бы пишет. То есть тут обратная — относительно авторской — ситуация: он работает не для того, чтобы выведать, скажем, какие-то свойства (кайфы, ужасы) мира, наоборот — он составляет себя из того, что подвернулось под руку.
Разумеется, с научно-технической точки зрения такой поворот интересен: как происходят подобные встраивания, какие вещества требуются искусственному созданию, чтобы заявить свое присутствие на свете. Подсознательное (обычно) желание физического автора в подобных вариантах обречено доминировать.
Понятно, на что обратить внимание — на выбор интерьеров, принадлежностей жизни, включаемых в виде обстоятельств: какие из них легче допускают вписать в них что угодно?
Очень интересная история. По сути, любой живой автор занимается тем же: подбирает для себя подобные обстоятельства, но — чтобы определиться в них своим текстом. Войти с ними, что ли, в отношения. Здесь — ровно наоборот, проход по сложившимся штампам. Неудивительно поэтому, что языком описания в подобных случаях выступает стилизация — примерно соответствующая тому штампу, той фикции, которые выбраны основой псевдонима, виртуальной персоны.
Разумеется, вариант, который употребил Акунин в качестве своего места жизни, известен: некая условная Россия, притом условная настолько, что воссоздавать ее заново ему приходится в каждой очередной книжке (примерно никитомихалковская Россия). Кроме того, виртуалу всего проще работать с чудесами и проч. магиями, на этом, например, стоит фэнтези: так делается не в последнюю очередь и затем, чтобы оттенить мнимость самого «автора» еще большим несуществованием предмета речи (типа Макс Фрай, к примеру).
Ну а далее — чисто производство аппликаций, как на уроке труда в очень младших классах. Ну да, Заволжск, просто название какого-то почтового ящика. Туда же можно запердолить чуточку измененный вариант Нового Иерусалима, переименовав его в Новый Арарат, со всеми имевшими там место переименованиями вроде Острова Ханаана — что заодно позволит употребить и общую топонимику, и природные условия Валаама и Соловков, оставляя при этом объект в пределах того же почтового ящика с секретно-атомным названием Заволжск, да еще и с расположенным под боком несомненно ракетно-ядерным Черным Яром.
Разумеется, и граф Литте, и проч. хренотень по части употребления имен и слов. Бронзовый исполин над рекой и т. п. (и все это Заволжск), а там еще и Чика Зарубин — решительно непонятно зачем понадобившийся, впрочем, как и Ермак Тимофеевич, которому, значит, бронзовый истукан и воздвигнут. Между тем на подобные вдохновенные умопостроения за чужой счет (истукан, например, — это уже какие-то уицраоры, друккарги и дуггуры от Даниила Андреева) ушло уже определенное число страниц, а за счет оного достигнута уже и приличествующая желанию рассказчика основательность.
Тут, соответственно, появляется и Черный Монах, что уж вовсе похабно, а также присутствуют вполне себе аракчеевские поселения, старцы, книжка какая-то по психиатрии, старательно переписываемая на предмет рассуждений и диагнозов, которые уместно превратить в персонажи (в самом деле, отчего б не расписать в лицах диагнозы, если есть склонность?), Лермонтов — по части организации «водяного общества» как прообраза общества богомольцев. Ну и ложками употребляемый Достоевский, которого поэтому явно не упомянуть нельзя. Из него «аллюзии» заимствуются уже настолько килограммами, что гонорар за книгу следует поделить с его наследниками.
А в сумме интересный, между прочим, результат. Россия — это типа то, что придумал Никита Михалков, присыпанное адаптированными до полной кастрации русскими литераторами и украшенное Достоевским, который авторскими утаптываниями и толкованиями переведен на максимально общественнодоступный уровень, так что все его бездны и проч. предоставят обществу приятную изюминку бытия. Таков роковой треугольник Чхартишвили — Акунин — русская проза. В нем есть даже некая общественная весть, суть которой — в том, что не все еще в родных пределах разворовано за десятилетие грабительской приватизации (так бы это констатировали коммунисты).
Конечно, все это — именно употребление чужих фактур, а вовсе не игра с литературными аллюзиями; в случае игры аллюзиями предполагается некий добавочный смысл, а тут они — просто еда для существа, которому задано производить страницы из жизни каких-то недочеловеков: примет реальных существ персонажи книги не имеют, так что избавляться от них возможно практически без объяснений и проч. проблем — это о сюжете, мотивировках и т. п.
Но вот что красиво: и самому виртуальному автору приходится делать голема уже для себя («Алеша поедет, Ленточкин» — сообщается по ходу дела), возлагая на данную сущность задачу расследовать (соответственно — рассказывать) некие происшествия с позаимствованным понятно у кого Черным Монахом. Далее туда поедет следующая фактура в виде знатного фельдфебеля-полицмейстера Лагранжа, далее — выкрест Бердичевский; в его случае заодно будут описаны чуть ли не все его разнообразные дочки, просто Розанов какой-то. Всех их можно запросто перетасовать.
Разумеется, это уже совсем напоминает строительство пирамиды типа МММ, которая в силу своей вымышленности может удержать себя лишь путем привлечения новых участников. Тем более что на ввод каждого очередного персонажа также пойдет определенное количество бумаги; к тому же в описаниях вполне будут уместны заимствования уже даже из путеводителей — по городу К., скажем, вплоть до «светила Носачевского» (видимо, к Чхартишвили попал учебник по математике — Лагранж, Лобачевский…).
Ну, разумеется, отправленные в место действия герои по очереди еще раз заново опишут все, что уже описывалось ранее, как бы на свой лад. Столь же очевидно, что пирамида не развалится, — потому что она — стопка листов бумаги и ее можно прижать обложкой, когда начнет расползаться: в подобном варианте сочинительства это можно сделать в любой момент — как мы еще увидим. Пока же легко обнаружить, что относительно данной прозы бессмысленны рассуждения о завязке, саспенсе, катарсисе, торможениях, да и о разнице между фабулой и сюжетом — за их полным совпадением. Потому что такие тексты не пишутся, а составляются.
Разумеется, дальше все примерно так же — пирамида удваивается: есть последовательность приехавших, с каждым что-то происходит. Появляется главная фактура, Пелагия, которая аккуратно отксерокопирует все то, что уже сообщили предыдущие визитеры, после чего наступит черед версий относительно ксерокопий.
Дело нехитрое, заниматься им можно сколько угодно, тем более что в результате выяснится, что все изложенное не имело никакого отношения к искомой тайне и ничем на нее не намекало. Она появится совершеннейшим приделанным довеском: конец книги — там, где эту историю наконец приделают. Так что и детектива даже никакого тут нет. А Б. Акунин, который как бы писал как бы детектив, — да, можно считать, что возник.
