Андрей Марченко
Хранитель ключа
…На Южфронте сложилось архинеблагоприятное положение с авиацией и военлетами. Нельзя ли хотя бы для нужд аэроразведки привлечь ведьм и прочую летающую нечисть, сочувствующую большевикам?..
Из письма В. И. Ленина председателю Реввоенсовета Республики Л. Троцкому от 5 февраля 1918 г.
…You say you want a revolution well you know
We all want to change the world
You tell me that it's evolution well you know
We all want to change the world
But when you talk about destruction
Don't you know that you can count me out (in?)
Don't you know it's gonna be Alright
Don't you know it's gonna be Alright
Don't you know it's gonna be Alright…
The Beatles. Revolution
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Все началось с того, что в семье палача ожидали наследника, а родилась девочка. Не то чтобы родители были не рады ребенку, просто отцовский топор для нее оказался тяжеловат. А может, дело в том, что один старик на распутье семи дорог подобрал щенка. И не съел его, как было принято в те времена и в тех краях, и пес со временем отплатил старику ровно тем же — пожалел своего нового хозяина. В нашем мире это не так уж и мало.
Или нет… История завязалась, когда один старый дракон, возможно последний в этом мире, стал страдать цингой, и целое поле оказалось засеяно драконьими зубами. А что вы, собственно, хотите от дракона? Ему не положено быть вегетарианцем: братья-чудовища просто засмеют. Вот и накладываются друг на друга нездоровый образ жизни, вечная изжога, нервы опять-таки. Насчет нервов дракона можно понять: в те далекие времена, когда драконы летали над землей, слова «непорочная» и «красавица» не противоречили друг другу. Хотя что для взрослого дракона полдюжины субтильных девственниц? Так, перекус на один зуб. Даже если свалить рыцаря, разумеется благородного, то вместе с конем еды поболе будет. Но ты попробуй их выковырять из доспехов! К слову, некоторые считают: драконы исчезли из-за того, что не стало больше благородных рыцарей и непорочных красавиц. Был нарушен экологический баланс, и драконы натурально вымерли с голодухи. Впрочем, последнее предположение для нашего повествования никакого значения не имеет. Как и стоматологов, нас интересуют зубы, но не личная жизнь субъекта. По крайней мере данного субъекта.
Если смотреть шире, у любой истории обычно имеется более одного начала. Ниточки из разных земель, времен сходятся, переплетаются, образуя его самый — Клубок Жизни. Он катится, сталкивается с иными историями, теряет обрывки некоторых нитей, подхватывает совершенно чужие судьбы и имена. Иные волокна истончаются, рвутся, зато в самом клубке, будто ниоткуда, рождаются совершенно новые истории. Но обычно клубок распадается, веревки рвутся на клочки, являя то, что в синематографе любят обозначать пошлейшим словом «Fin». Как бы история ни завершалась, жизнь продолжается. То или иное приключение может закончиться, но никогда не оборвутся все ниточки. Пройдет время. Дни, года, может быть, столетия. А может, и четверть часа… И кто-то своей рукой, необязательно сильной, необязательно умелой, соберет обрывки, добавит что-то свежее, все перепутает, бросит новый клубок и скажет ему: «Катись!»
1
БОЙ НА РАССВЕТЕ
Четверо выехали на кручу. И лошади и их плащи были черны, словно еще недалеко ушедшая ночь. Они разговаривали, хотя давным-давно понимали друг друга без слов. Из-под капюшонов речь звучала гулко, словно из недр колодца. И даже от самого звучания этой речи веяло абсолютной чернотой.
— Вон он, едет… — сказал Мор, указывая на далекого всадника. — Жаль его. Чем-то он мне симпатичен. Лет через двести из него получился бы толк.
— Чепуха, — ответил Хлад. — Выкрутится и тут. Он всегда выкручивался.
Мор задумался, из кармана достал счеты. Рука в черной перчатке стала перебрасывать костяшки.
— Один к ста двенадцати… — заключил Мор. — Неважные шансы. Если хочешь — мы поспорим.
— Я не спорю. Я — Хлад…
— Давай со мной поспоришь? — предложил Глад.
— На что?
— Да на чью-нибудь жизнь. Идет?
— Идет!.. Эй, Война, разбей…
Хотелось спать, но для этого не имелось никакой возможности: шинель, которой укрывался Евгений Аристархов, на исходе ночи пропиталась холодом сверх всякой меры — на дворе был сентябрь. По утрам уже было прохладно, и солдаты кутались кто во что, но ближе к обеду солнце еще по-летнему жгло нещадно, и к вечеру можно было запросто купаться в реке. Но было ясно: вот и осень пришла.
Спросонья хотелось чаю, да покрепче, погорячей. Просыпаясь на ходу, Евгений направился к выходу из палатки, и тут далече послышались звуки перестрелки — рубанул пулемет, потом защелкала винтовка. В отряде было три пулемета, но Аристархов по звуку понял: это чужой. Кричали что-то неразборчивое. Евгений быстро выскочил на улицу, протирая глаза, чуть не налетел на отрядного комиссара Чугункина.
— Что происходит? — спросил у него Аристархов.
— Это я у вас должен спросить: что? У нас тут бой, а вы спите! — вспылил комиссар.
— Вас послушать, — ответил комбат, — так я вообще никогда спать не должен. Лучше доложите диспозицию.
Клим Чугункин не нашел ничего веского, что бы ответить ни на первый, ни особенно на второй вопрос. Вдвоем заспешили к реке, на полдороге выяснилось: недавно к речке отправились трое с ведрами, ну и, разумеется, с оружием. Времена неспокойные, по нужде и то лучше идти с наганом. И действительно, скоро началась стрельба. К месту пальбы подтянулись солдаты из ночного. После — на ноги поднялся весь батальон. Многие рванули к реке, кто в чем был, но их встретила пулеметная очередь. Залегли.
— Ваше высокоблагородие… — по старой привычке начал доклад солдат, но тут же исправился: — Товарищ комбат, противник прижат к реке, но отстреливается.
Как раз пронесли первого раненого. Им оказался один из тех троих, ушедших поутру за водой. Паренек был молодой, всего боящийся, а потому и осторожный. С его слов выходило так: отстал от сослуживцев, к месту стычки подошел последним. Вроде бы возле водопоя его товарищи с кем-то зацепились, началась перестрелка. Этому раненому пареньку батальон был обязан тем, что противник не вышел из соприкосновения. Когда началась заварушка, молодой упал на землю, перекрыл единственную дорогу, ведущую с водопоя, и стал патрон за патроном посылать в сторону места столкновения. Повредил он при этом только камыш, но зато его самого задело рикошетом. Ничего толкового сказать паренек не мог: ни сколько было противников, ни что случилось с его товарищами. Чугункин сурово покачал головой: дескать, надо будет взять человека на карандаш. Но Аристархов потрепал раненого по плечу:
— Молодец, что не побежал…
Комиссар с комбатом пошли к месту боя, залегли в рощице, осмотрелись: за полем и дорогой стояло рассыпавшееся здание, откуда и стрелял противник. Бил нечасто: из винтовок одиночными, а стоило пехоте поднять голову, кратко вступал пулемет. Развалины находились чуть на возвышении: с одной стороны их прикрывала река, с трех имелось достаточно широкое простреливаемое пространство. Солдаты из камышей бросали бомбы, но не добрасывали. Они рвались, едва долетев до стен, наверное, оглушали обороняющихся, но не причиняли им серьезного вреда. Подойти ближе никто не решался.
— Надо атаковать! Поднимайте людей! Мы возьмем противника штурмом! — Чугункин старался быть главным.
— Возьмем, конечно. Но двоих уже убили, и еще человек двадцать положат. Приказа так расходовать людей я не имею.
Комиссар просто отвернулся.
— А что за здание такое? Мельница, что ли? — спросил Аристархов. — Не похоже что-то…
— На вашем месте я бы об этом думал в последнюю очередь, — сделал ехидное замечание Клим.
— Энто насосная была, — пояснил лежащий рядом солдат. — Тута помещик имелся, так он построил, поля поливал. Год назад сожгли мироеда, видите, стеночка прикопленная? Все растащили, только трубы остались, они в цемент залиты — не достать. Они к реке выходят…
— К реке? А что за трубы? Велики?
— Ага. Дюймов по семь…
— Это интересно… Ну-ка, вы двое — за мной…
— А я? — забеспокоился комиссар.
— А вы — за старшего!
И Аристархов отправился куда-то назад, в тыл.
Чугункин злился на Евгения до такой степени, что уже даже жалел — не стрельнул ему в спину как бегущему с поля битвы. Оставил, понимаешь, комиссара наедине с противником. И что самое обидное: бой продолжался совершенно без участия Клима. Бойцы посылали пулю за пулей, целя в разрушенное здание. Среди развалин кто-то мелькает, отстреливается, порой затихает.
У комиссара появилась крамольная мысль: поднять батальон, повести его в атаку на многочисленного врага, добыть первую славную победу. С иной стороны, опыта таких отчаянных атак было ровно никакого. И что командовать? Крикнуть: «Вперед»? А дальше что? Вернее, что именно — ясно. Дальше — неширокое поле. Сбоку густые камыши, вероятно заболоченный берег. Вот, скажем, крикнет он: вперед! Даже рванет сам. А вдруг за ним никто не побежит? И стрелять противник будет только по нему. Бежать до развалин далече, за неимением иных целей его, Клима, успеют уложить раз пять. Умирать в самом начале блестящей полководческой карьеры не хотелось. Ничего, вернется Аристархов, поведет солдат в атаку, будут погибшие — а куда деваться? И вот тогда… тогда Чугункин напишет докладную записку куда надо…
