— Во дела, а?! У свиньи оргазм длится тридцать минут… Ни фига се… Хочу быть свиньей в будущей жизни. У сома двадцать семь тысяч вкусовых рецепторов. Там чего, на дне сплошные деликатесы? Тэк-с… Таракан живет без головы восемь дней, после чего умирает от голода. А я все о свинье думаю… Тридцать минут! Блоха может прыгнуть на расстояние в триста пятьдесят раз больше своего тела.
— Все равно что человек через футбольное поле, — удивился его напарник.
— Чего там поле! Тридцать минут! Повезло свинье! Ты только представь! Э… Слоны — единственные животные, которые не умеют прыгать.
— Так оно и к лучшему, наверное, — заметил напарник.
— Львы порой спариваются более пятидесяти раз в день.
— А ты говоришь — свинья… Недаром лев — царь зверей.
— Не, свиньей быть лучше, качество превыше количества. Слушай дальше: глаза у страуса больше, чем его мозг.
— Я знаю таких людей, — сказал напарник уверенным голосом.
— А у морской звезды вообще нет мозга.
— И таких людей я знаю. Кстати, а самое несчастное животное — осьминог.
— Это почему?
— У него ноги от ушей, руки из жопы, жопа с ушами и мозг, естественно, тоже в жопе.
— Да ладно тебе, остряк нашелся. Слушай, тут еще: люди и дельфины — единственные виды, кто занимается сексом ради удовольствия. Эй… а как же тогда свинья?
Ответа на сей вопрос чтец-популизатор не получил.
— Прибыли! — сообщил я, глядя, как к дому подъезжает грузный представительский «Мерседес», сопровождаемый машиной продажной дорожно-патрульной службы. Номерок на «Мерседесе» был полублатной, с двумя передними нулями, но с корявой серией.
Журнал был отброшен в сторону, и оперативники вмиг скучились у смотрового оконца, горячо задышав мне в затылок.
Между тем гаишники, убедившись, что заказ выполнен, тут же с места операции ретировались, счастливо избегнув задержания и неминуемых побоев, а «Мерседес» проследовал на территорию.
Прильнув глазами к окулярам бинокля, я наблюдал, как из машины сначала показался узорчатый модельный штиблет, утвердившийся на тверди земной, после высветился бритый череп, отделенный от шеи жирной складкой, и наконец из салона выпросталось туловище кавказца лет пятидесяти. Низкорослый, с тугим пузцом и коротенькими ручками, он напоминал упитанную блоху. Обрести ему устойчивое горизонтальное положение на дорожке, ведущей к дому, помог любезный верзила-охранник.
Хозяин дома заключил гостя в объятия, а прислуга тем временем извлекла из багажника два увесистых баула. Удлиненные угловатые формы этих баулов, их камуфляжный окрас и ощутимая даже издали гиревая увесистость пришлись мне не по душе. Это было оружие, не героин. А может, то и другое вместе?
Я заметил некоторую растерянность на лице стоящего рядом со мною Акимова, отличил задумчивую паузу в командной рации, находившейся сейчас в руках Тарасова, но тут грянула на выдохе его команда «Пошли!» — и началось!
Черные тени спецназовцев перемахнули через забор, приклады автоматов впечатались во лбы любезничающих между собой пришлых и местных охранников, а далее я увидел Тарасова в бронежилете — длиннорукого, верткого, как мурена, с пистолетом наперевес кинувшегося к парадному входу, за дверью которого скрылись гость и хозяин. За ним ринулись другие бойцы, и я понял, что самое время навестить площадку основного действа.
— Ну, — сказал один опер другому, — иди первым, а я за тебя отомщу…
И напарники покинули пространство чердака, торопясь влиться в сюжет горячего мероприятия.
Их примеру последовали и мы с Акимовым: неторопливо пересекли улицу, прошли через распахнутую калитку, мельком взглянув на корчившуюся под корректирующими ударами шнурованных ботинок на дорожке прислугу.
Уткнувшись окровавленными носами в бетонный настил, со сцепленными на затылках запястьями, бандиты, чувствовалось, были ошеломлены несуразностью такого налета, и полагаю, их куда меньше бы удивил прилет инопланетян на выстланный перед домом газончик с шелковистой травкой, нежели наш недружественный визит в заповедное мафиозное логово.
Мы поднимались по крыльцу, когда где-то в отдалении, на верхних этажах, хлопнули с явными паузами три выстрела. Гулких, пистолетных, без сухого автоматного подсвиста, а значит, стрелял не спецназ.
По лакированной веерной лестнице мы взбежали на второй этаж, очутившись в просторном холле, застланном узорчатым паркетом, с кожаной гостиной мебелью и проекционным телевизором. Из холла вглубь этажа расходились два коридора. В один из них, дергая по пути ручки дверей, ринулся Акимов. Я, помедлив в замешательстве, последовал его примеру, наугад ринувшись в другой коридор. По пути вытащил из кобуры пистолет, дослав патрон в ствол.
Одна из дверей была приоткрыта, я осторожно сунулся в нее и увидел Тарасова. Сбросив бронежилет, в расстегнутой рубахе, распаренный, как после бани, он судорожно пытался раскрыть заевшую створку окна. У ног его стояла объемистая, наглухо застегнутая спортивная сумка. Поодаль на полу, возле журнального столика, валялись недвижимо два тела, в которых я без труда опознал хозяина и его гостя. Под телами, упорно пропитывая светленький ковролин, медленно, словно нехотя, растекалась кровь, и запах ее — резкий, гниловатый, с металлическим душком — ударил мне в лицо вязко и липко, как ком глины.
— Проветриваешь? — повернул я во рту словно замороженный язык.
Тарасов зорко и холодно посмотрел на меня. На лбу его прозрачно набухали пупырины пота. И в этом его встрепенувшемся ястребином взгляде сразу же вспыхнул озлобленный расчет и досада. Не друг и не соратник стоял перед ним, а враг и помеха. Я понял это мгновенно, нутром, и ствола, направленного ему в грудь, с линии огня не убирал.
Тут створка окна поддалась, он улыбнулся мне вымученно, сунул голову в сумрак, царивший за домом, кивнул сам себе со значением, словно что-то различив в темноте, и, примерившись, швырнул сумку вниз. Раздался далекий шорох кустов, затем он обернулся в мою сторону и сказал, задушенно откашлявшись:
— Сейчас сюда туча народа приблудится. Закончим формальности, выйдешь из дома, с тыла перелезешь через забор, заберешь сумку и уедешь. Ты ведь на своей машине? Вот и хорошо. Объяснения потом…
В комнату вломились спецназовцы:
— Ну, чего тут у нас?
— Стреляли, кто быстрее. Я выиграл, — беззаботно поведал Тарасов, кивнув на трупы.
Только тут я заметил пистолет, косо покоившийся на мертвой ладони хозяина дома. И такая грубая и неестественная подложенность была в этом пистолете, что так и тянуло подправить ее нарочитую фальшь.
Командир спецназа оглянулся на теснившихся в проеме двери бойцов, приказал:
— Все по комнатам! Все проверить! — И, дождавшись, когда стихнет в коридорах рокочущий топот, отвернув с лица маску, продолжил:
— Слышь, Вадим… На стене вон кинжалы висят, возьми один, второй трупешник не вооружен, проблемы будут…
Откатав на рукоятке кинжала и на ножнах отпечатки пальцев убитого, мы спустились вниз, на первый этаж.
Фары подъехавших машин освещали двор, как киношные софиты.
Прибывшие эксперты, прокурорские, местные менты заполонили особняк, а я, сидя на лавочке у ворот, глядел, как группировщиков запихивают прикладами в тесное жестяное чрево автозака и сваливают на крыльцо кучу оружия из привезенных баулов.
Всхлипывающий Дима, сидя на стульчике на веранде, размахивал руками, повествуя о своих злоключениях участливо внимающему прокурору и ошарашенно осматривался по сторонам, как ослепленный прожекторами филин.
А мною владела озлобленная досада. Я понимал, что разрушил комбинацию Тарасова и в какой-то момент мог быть без трепета приплюсован им к тем двум покойникам на втором этаже. Что это за сумка, спешно брошенная им в кусты? Неужели он спер наркотики? Неужели это входило в его план? Но, если так, сумка сейчас же приобщится к делу, я не наркоделец и не пособник таковых. Кстати, следов наркотиков в доме покуда не обнаружено, а в привезенных баулах находились гранатометы. Так о каком же «Герыче» тогда шла речь?
— Вьетнамца нашего только что приняли, — выплыл из темноты голос Акимова. — Тебя вызывают в управу.
Рядом словно материализовался Тарасов:
— Вот и хорошо. А мы тут все сами докрутим. — И, многозначительно подмигнув, добавил с заботой в голосе: — Руки не обдери, когда на забор полезешь, перчатки надень…
— И куда-нибудь… в нейтральное место… — неожиданно поддакнул Акимов.
Я хмуро опустил подбородок в согласии, которого и не требовалось. Значит, эта парочка уже обо всем договорилась. Братья-разбойнички. Хитроумные, цепкие и беспощадные. Не ровня мне, который сейчас обмирал, трусил и дурными предчувствиями угнетался. Недаром они всякий раз с успехом внедрялись в самые суровые группировки. И бандиты почитали их за себе подобных и по ухваткам, и по характеру, и по тысяче признаков, адекватных их сигнальной системе.
Недавно, когда брали группу торговцев оружием, уловив лишь первое движение выскочивших из машин спецназовцев, Акимов, не раздумывая, пальнул из автомата в ляжку продавца стволов, хотя зачем — непонятно. Ни малейшей угрозы не было, торговцы стояли словно замороженные — руби их, как ватные куклы, а он все же пальнул. Полагаю, из удовольствия. Объяснил и отписался просто: показалось, задержанный потянулся к поясу, где могло быть оружие… А на мой вопрос о дурной жестокости выстрела пожал плечами, отсмеялся: дескать, прокурор у нас свой, начальство такую лихость и твердость одобряет, посему — отчего не покуражиться?
Я никогда не задавался вопросом, кто и по какой причине идет работать в милицию. Так все-таки за чем? За властью? За деньгами? За стабильным положением государственного служащего? За приключениями и романтикой? Как я уже уяснил, романтики в милиции долго не держатся. Что касается меня, то я угодил в нее по недоразумению. Наверное, основополагающий фактор — комплекс неполноценности, выраженный явно или тайно. И недаром основоположник нашей карательной машины Дзержинский говорил: в ГПУ идут служить либо святые, либо мерзавцы.
А потому в органы, полагаю, надо отбирать тех людей, кто никогда в них не устремлялся. За исключением жулья, разумеется.
Братцы по крови проводили меня до калитки, где, неожиданно скучившись, тепло, с имитацией полуобъятий со мной попрощались, неуловимыми движениями сунув мне за ремень, под фалды пиджака два увесистых ствола, воровато конфискованных, конечно же, из бандитского арсенала. Камеры наблюдения еще работали, и постановка подобной мизансцены была продумана их циничными умами привычно и непринужденно. Тарасов пояснил доверительно:
— Один тебе. Подарок. Беретта. — И, прежде чем я рот успел раскрыть, сделал легкий, балетный отступ назад, обернулся словно на смазанной оси и пошел обратно, канув в милицейскую суету, где уже растворился Акимов, бесшабашная забубенная голова, — привычно готовый отвираться перед прокурорской законоутверждающей въедливостью.
Конец ознакомительного фрагмента
