Но от мысли о лощеных парнях и о том, что смогла бы променять на них Эдди, ей стало неуютно — словно взяла фальшивый аккорд на струнах сердца. Да и вдруг эти франты правда замаскированные ящеры? Вот будет история, когда под фрачным хвостом окажется еще один! Эта мысль так Китти развеселила, что она громко рассмеялась, вызвав недоуменные взгляды спутников.

Когда повозка остановилась у заброшенного склада, уже совсем стемнело. По небу плыли легкие прозрачные облака, едва заслонявшие луну. А та полными боками ярко освещала барак, прилепившийся к склону горы.

Вокруг на кучах мусора и щебня сидели нахохленные вороны и мрачно смотрели на людей, нарушивших их тихое ночное бдение.

— Кыш! — топнул на них Эдди.

— Пусть сидят, что тебе? — заступился за ворон Фред. — Птицы помогают деревьям, деревья помогают людям.

— Эти ни черта не помогают, — Эдди зажег спичку о каблук ковбойского сапога, как делали герои вестернов на его киностудии. — Те же крысы, только с крыльями!

Оставив Китти у повозки, мужчины направились к бараку. Левая створка ворот висела на одной петле, правой не было вовсе. Окна длинного одноэтажного строения были неровно заколочены досками, и она видела, как в щелях замелькали лучи фонарей.

— Только представь, — Эдди водил пятном света по стенам, — в каких-то футах под нами шастали эти хвостатые «шахтеры» и дыханием плавили камни! — Он выпустил дым из ноздрей, сделавшись похожим на одного из людей-ящеров.

Наверху, в темноте стропил, потревоженные светом и голосами, зашевелились, зашуршали крыльями летучие мыши.

— Слушай, дружище, оставил бы ты Китти в покое, — Фред неожиданно направил фонарь в лицо Эдди.

Тот заслонился ладонью:

— Ты что, спятил?

— Бросишь и ее, как жену с малышом?

— Слушай, отстань! — Эдди шагнул в сторону.

— Нет, скажи! — снова подступил Фред.

— Да что неясно? Мэл житья не давала: надо то, надо се — все чертовы мозги сожрала! — он бросил недокуренную сигарету, со злостью вдавил каблуком в пол.

— Так ничего не изменится, — Фред заглянул ему в лицо. — Когда появляются дети, заботы всегда одни и те же.

— Вот что ты сейчас завел? Нашел время! — Эдди отмахнулся, направился в дальний угол, перешагивая через кучи мусора. — Чертовщина, до подвала еще ого-го! — он накинул фонарь на крюк.

— Просто Китти еще ребенок и верит тебе, — Фред шел за ним по пятам.

— Ш-ш! — Эдди поднял ладонь. — Чуйка шепчет, где-то здесь! Ну-ка, давай, разгребем этот хлам! — он с грохотом принялся раскидывать рухлядь, нагроможденную у стены.

Китти тем временем ходила взад-вперед вдоль повозки, с ожиданием и трепетом поглядывая на лучики света, проникавшие наружу.

«Эдди и Фредди — надежные друзья, — завела шепотом на мотив выдуманной песенки. — Эдди и Фредди, им отступать нельзя!»

Стишок, нашедшийся на ходу, помог успокоить разбежавшееся воображение. А Китти уже мерещились сложенные аккуратными пирамидками — да, отчего-то именно пирамидками, как конфеты в золотых обертках в кондитерской на Колледж-стрит, — драгоценные пластины. Не то чтобы она так сильно мечтала о богатстве, просто бояться нищеты вредно для будущей семьи. И еще, Эдди об этом пока не знает, но в приюте у нее остался брат. О нет, у Лаваньи она была одна, но родители Шаши тоже прибыли в Америку с берегов Индийского океана. Про себя Китти считала его родным, ведь всегда лучше, когда ты не один на свете. В приюте она не давала малыша в обиду и вела себя, как старшая сестра, да и сейчас навещала, угощая половинкой своего апельсина. Эх, скорей бы уже стать миссис Флинн по-настоящему — тогда Шаши будет с ней!

Китти залезла на повозку, растянулась на брезенте, глядя в звездное небо.

«Вот мы сейчас используем план инженера Шуфельта, — подумала она. — А если найдем сокровища, надо ли будет с ним делиться?»

Когда в голове возникали подобные вопросы, Китти чувствовала, что не сама их себе задает, а кто-то проверяет ее на непреходящие ценности. То, что такие ценности есть, она знала не только из воскресных проповедей — об этом пели таинственные струны у нее в глубине. Китти прислушивалась к ним не только из-за надежды, которую они вселяли своим нездешним звучанием, но и потому что они точно знали, правильно она поступает или нет. Если ненароком в сердце закрадывалась зависть или другие пришлые голоса, подбивавшие к сомнительному делу, это сразу становилось слышно — струны всегда были настроены так, что любая фальшь вылезала наружу и резала сердечный слух.

Каким-то неведомым чутьем Китти понимала, что надежные помощники принадлежат не только ей и ее сердцем не ограничиваются, а уходят на неимоверное расстояние. В такие моменты ей вспоминалась мамина сказка о Волшебной Ситаре, чьи струны намотаны на колки далеких путеводных звезд. Лаванья говорила, что именно эти звезды, спрятанные в самой глубине мира, ведут душу домой. И если та сохранила свое звучание среди людей, то дорогу обратно найти легко, ведь чистая душа и звезды — один звук. Да, все добрые и справедливые сердца всегда пели под ту самую Волшебную Ситару. «А с мистером Шуфельтом все же надо будет поделиться», — заключила Китти.

Она не сомневалась, что Эдди ее поддержит. А Фред, с его холодными бледно-голубыми глазами, пусть поступает так, как ему велит собственная совесть.

Глава четвертая

Краткая история палеотропа

Сицилия погрузилась на дно лазоревого океана атмосферы — частный бизнес-джет взял курс на Каринтию, к австрийской резиденции Атласов.

Из аэропорта Катании в Клагенфурт-ам-Вёртерзе младшего Атласа и его спасителя сопровождали Михаил, молчаливый великан из службы безопасности (от его признательного рукопожатия у Забавы еще ныла ладонь), и секретарь Полина. Русская по матери, девушка носила фамилию прованского отца — д’Оо. «С двумя “о”», — протянул, поясняя, мальчишка, и у него вышло: «О-го!» Именно такое впечатление изящная платиновая блондинка с агатовыми миндалевидными глазами на профессора и произвела. Отвыкший от женского общества, он даже смутился, но волны искреннего тепла, шедшие, как выразилась сама красавица, к le sauveur de notre garçon, прогнали неуютные вибрации.

За бортом потянулась мутная кисея облаков, и Архимед Иванович отвернулся от иллюминатора, ушел затылком в мягкий подголовник кресла.

События последних дней разворачивались стремительно, и сейчас, прослеживая свой путь, намотанный, подобно «магнитной ленте» палеотропа, на земную ось, он невольно возвращался в самое его начало. А именно к тому чуду, о котором обмолвился в машине и с которого начался его долгий путь к тайнам невидимого мира.

Каждое лето Забавы приезжали в поселок Комарово на берегу Финского залива, где у них была дача. Дом довоенной постройки стоял крыльцом к югу, а глухим тылом к северу. Восток и запад смотрели каждый в свое окно, и в ясную погоду луч солнца проходил насквозь.

В то незабываемое утро Архимед проснулся первым. В саду только запели птицы, в сумерках угла, у кроватки-вольера, тихо спали родители. Из-под приоткрытой двери в комнату струился теплый солнечный ручей — трепетные волны касались лба, и он различал их речь. Янтарные доски пола соединяли с ручьем свой блеск, и малыш зачарованно смотрел в живое текучее золото, как вдруг замер, будто громом пораженный: в дрожащем бело-оранжевом мареве, то исчезая, то проявляясь в смутных, клубящихся формах, маршировали крошечные человечки. Они шли один за другим, один меньше другого, и, двигая руками и ногами, казалось, шагали на месте. А может, ему с испуга показалось, что фигурки обозначают шаг и никуда не уходят. Но тотчас Архимеда осенило: видеть незнакомцев у него права нет, и это закон, который людям нарушать нельзя.

О, тогда еще слыхом не слыхали о синдроме внезапной детской смерти, когда здоровых младенцев находили в кроватках бездыханными, да такую ситуацию никто бы всерьез рассматривать и не стал. Но в тот миг все звезды, планеты и луны выстроились над теменем маленького человека в стройную иерархию, определяя ему место в самом низу, и даже оно еще не было заслужено. И кроха стоял, зажмурившись, до онемения сплетя пальчики с прутьями вольера, и молился. Кому и как это делал, он бы сейчас не вспомнил — то были пронзительные наития, посылаемые добрым миром. Когда же отважился разжать веки, солнечный ручей был пуст.

Потрясенный до глубины души, Архимед молчал неделю, но домашние не забили тревогу — он еще не умел говорить. То утро погребла под собой сель рутины, но полученный опыт открыл двери дальше — пониманием, что мир людей не единственный, и пустота, хоть и прозрачна для глаз, многослойна для ума. Восприятие ее как чудесного шкафа с бессчетными полочками и стало семенем, проросшим в известное изобретение.

Эксперименты со «шкафом» начались в родном Ленинграде, когда Забаве исполнилось пять. Он уже знал, что черный день — не белая ночь, и припрятывал излишки радости про запас. Взяв стульчик, ставил в укромном уголке и, взобравшись на сиденье, складывал их в воображаемую шкатулку. Та располагалась на «полочке» повыше, и когда настроение портилось (в саду, в отличие от дома, такое бывало) Архимед вставал на цыпочки и питался припасенным счастьем, не забывая говорить спасибо. Трюк работал безотказно: настроение улучшалось, и вера в невидимое крепла.