Андрей Посняков
Черный зверь
Пролог
Конец IX века. Центральная Америка. Сельва
Ах-Чуэн чувствовал, что не успевает, что вот-вот рядом, на террасе храма, начнется что-то страшное. Если уже не началось.
Молодой парень, он бежал из последних сил, рискуя в любой момент сорваться с узкой террасы в пропасть. Светлоокая Ишчель, богиня Луны, сейчас светила в полглаза.
Почему — ночью?
Ах-Чуэн не знал, зачем халач виник собирает народ… и воинов. Жрецы — это было понятно, они присутствовали при строительстве денно и нощно.
Где-то впереди, за черной густой полосой колючего кустарника послышался гул барабанов. Вот оно — началось!
А что именно началось?
Юноша прибавил ходу — наверное, он очень скоро об этом узнает. Еще рывок, на этот раз — последний, и молодой человек очутился на широкой площадке, аккуратно выровненной посреди сельвы, где высилась громада храма. Впрочем, пирамида казалась высокой лишь по сравнению с окружавшими ее приземистыми постройками, а вообще-то, Ах-Чуэн видывал сооружения и куда как выше.
Успел!
Кажется, успел…
Пирамида была окружена воинами в высоких деревянных шлемах. Горели факелы, и стоявшие рядом с пирамидой стелы, окруженные сейчас ничего не понимающими людьми, отбрасывали черные дрожащие тени.
Словно бы демоны ночи слетелись на пир!
Ах-Чуэн поежился — слишком уж страшным показалось сравнение.
— Ну, наконец-то явился. — Кто-то стукнул сзади по плечу.
Молодой человек обернулся, увидев перед собой встревоженное лицо Эб Мена, великого Эб Мена, художника, чей дар, несомненно, был послан богами. Именно он, великий Эб Мен, вот уже третий месяц расписывал храм великолепнейшими фресками, а Ах-Чуэн, в числе прочих одаренных юношей, лишь помогал ему.
— Учитель Эб Мен! Что случилось?!
— Темные враги идут к нам с Запада неисчислимыми полчищами, — перекрикивая гул барабанов, сообщил Эб Мен. Невысокий, плотный, о чем-то напоминал бога маиса Ах Муна, высеченное из камня изображение которого красовалось на вершине пирамиды.
— Враги? — удивленно переспросил Ах-Чуэн. — Да, я что-то об этом слышал. Но наши воины…
— Наших воинов мало. — Художник скорбно покачал головой. — Однако — надежда есть. Надежда на милость богов… и на их Гнев!
Последнюю часть фразы он произнес полушепотом, но юноша все равно услышал. Услышал и ужаснулся!
Он кое-что знал о Гневе Богов, один из старых слуг халач виника как-то проговорился, сболтнул лишнее…
— Я вижу — ты что-то об этом знаешь!
О, Эб Мен был весьма наблюдательным, и на миг исказившая лицо Ах-Чуэна гримаса ужаса отнюдь не укрылась от взгляда художника, даже сейчас, в дрожащем мареве факелов.
Исподлобья взглянув на учителя, юноша вздрогнул, испугавшись еще сильнее.
Многие знания — многие печали: а знание о Гневе Богов вовсе не было чем-то обычным, более того — каралось немедленно смертью.
— Не бойся, Ах-Чуэн, я не стану доносить на тебя, — тонкие губы мастера скривила едва уловимая улыбка, в насмешливых чуть прищуренных глазах отразилось оранжевое пламя, трепещущее, живое, словно человеческие сердца, вырванные из грудных клеток умелой рукою жреца-чилана. О, это тоже было нелегким искусством — приносить в жертву сердца…
— Так ты, о великий…
Юноша не успел закончить — барабаны грохнули в полную силу, завыли флейты, их злобный и вместе с тем какой-то жалобный вой унесся высоко в поднебесье… и упал, низвергнулся вниз, в сельву.
Снова ударил барабан. И затих.
Мертвая тишина воцарилась над городом, над храмом, над сельвой и неширокой, но бурной рекою. Лишь слышно было, как жарко трещат факелы, да в ветвях сейбы испуганно кричит потревоженный красавец кецаль.
Главный жрец — Ахав Кан — Господин Змея — встал рядом с правителем. Длинные волосы жреца паклей свисали на покатые плечи, огромный горбатый нос казался клювом какой-то неведомой птицы, а голова была настолько плоской, лоб был так скошен назад, что составлял с линией носа почти прямой угол.
Такая форма черепа создавалась специально, с раннего детства — голову младенца сдавливали специально привязанными дощечками. У простонародья считалось, что на такой голове удобней носить поклажу, жрецы же знали иное. Именно в изуродованной таким образом голове и могло зародиться нечто божественное, важное, нелюдское…
Такая голова была и у правителя, и у начальника войска — накона, да и у многих… Но только у главного жреца — уж чересчур… Можно себе представить, какими мигренями бедняга мучился! И все ради чего? Уж ясно, не ради пустой моды, и, уж точно, не ради того, чтобы таскать на голове корзины.
— Враги идут, — наконец молвил правитель — халач виник — морщинистое лицо его, освещенное серебряным светом луны казалось высеченным из камня. — Враги скоро будут здесь. Их много. Очень много. Неведомые и жестокие боги ведут их. От них нет спасения… Если только наши боги не помогут нам!
Неслышно подбежал к правителю и главному жрецу юркий мальчишка-раб с золотым подносам в руках…
— Чун-хи чи къин-ил, — отрывисто и четко произнес жрец. — Год начинается на Западе… Ек-йуу-аан у-мам — его покровитель — Черный зверь… ум-цек у-куч — его ноша — Владыка черепов… Ие-кам-ил-тун — отмечен смертью год!
— Ие-кам-ил тун! — Упав на колени, все присутствующие, не исключая сановников и воинов, повторили последние слова жреца: — Отмечен смертью год!
И тотчас же, едва закончив фразу, жрец — и почти сразу — правитель — взяли с золотого подноса острые иглы агавы и суровые бечевки. Высунув языки, одновременно проткнули их иглами и, просунув в раны бечевки, принялись терзать плоть, и ползающие внизу слуги благоговейно собирали падающую крупными каплями кровь в широкие листья пальмы. Собирали и несли к жертвеннику… к которому вскоре обратились и их хозяева.
То же самое происходило снизу — выпрашивая милость богов, люди разрывали себе языки, царапали мочки ушей, икры… Щедро, щедро лилась кровь этой ночью!
Йе-кам-ил тун — отмечен смертью год!
Великий художник Эб Мен терзал свой язык с такою же яростью, что и все прочие. Пожалуй, даже яростнее, у стоявшего рядом, на коленях, Ах-Чуэна даже зародились опасения — а сможет ли потом великий мастер есть или говорить? И — если сможет — то как скоро?
Сам же юноша пока только расцарапал себе колючкой уши и щеки… Нет, левую щеку все же проткнул насквозь и непроизвольно дернулся, вскрикнув от боли.
— Плачь, Ах-Чуэн, — едва ворочая языком, одобрительно поддержал Учитель. — Пусть все плачут. Пусть льется кровь… Без крови — ничто Гнев Богов…
Вот так — или примерно так — он сейчас и выразился: без крови Гнев Богов ничто. Что ж тут непонятного? Все боги очень сильно любили и человеческие сердца, и кровь… ведь еще не успевшая свернуться кровь и еще бьющееся, но уже вырванное из груди сердце — носители души, которая и отправляется к богам с особо важными посланиями. Сейчас был как раз такой случай…
По знаку окровавленного Ахав Кана, на пирамиду, по узкой лестнице торжественно поднялись семеро молодых людей — четверо юношей и три девушки. Обнаженные тела их, украшенные золотыми браслетами и изумрудно-зелеными перьями кецаля, лоснились от масел и благовоний. Ярко светила луна, и желтый свет факелов взрывал темноту ночи. Серебряный и золотой свет, серебро и золото… Красиво!
Богам все это тоже должно понравиться — ну, еще бы! Семеро! Все не какие-нибудь там рабы или крестьяне — отпрыски самых знатных семей. А как же иначе? Ну, разве раба пошлешь со столь важной просьбой? Боги явно обидятся… А сейчас… Сейчас они будут довольны.
Под негромкий рокот барабанов и благоговейные крики собравшихся у подножия пирамиды людей, процессия медленно поднималась к храму, точнее — к жертвенной плите из черного базальта, рядом с которой молодых людей уже давно поджидали жрецы. Ах-Чуэн узнал мукулистого накона с измазанной синей краской кожей — синий и голубой — цвета смерти! Након — жрец, отвечающий за человеческие жертвоприношения — терпеливо ждал, выставив вперед левую ногу и положив ладонь на рукоять торчащего за поясом жертвенного ножа из острейшего обсидиана. Рядом с ним толпились чиланы — жрецы-пророки — и чаакобы — старцы, в чьи обязанности входило удерживать жертву…
Вот первый молодой человек несмело вступил на террасу… Након низко поклонился ему и дал знак старцам… Те, не заставив себя ждать, тут же схватили несчастного, распяв его на жертвеннике так, что грудь бедняги выгнулась, туго натянулась кожа…
Гулко ударил барабан.
Быстрокрылой птицей взмыл вверх жертвенный нож… и так же быстро опустился, рухнул, раскроив дернувшемуся юноше грудную клетку слева, чуть ниже соска… Рука жреца выхватила, выдрала из кровоточащей раны сердце и — еще живое, еще трепещущее — швырнула на золотое блюдо, которое тут же поднесли Ахав Кану, и тот, схватив сердце в руку, немедленно пошел к идолам, обмазывая им губы свежей сочащейся кровью…
Ах Чуэн содрогнулся — он все никак не мог привыкнуть к этой отвратительной церемонии… Да и многие не могли привыкнуть, но…
Жрецы схватили второго… Ударил барабан… Взметнулся нож. Слабый вскрик… И снова — брошенное на золотое блюдо сердце…
