Андрей Посняков
Новая Орда
Глава 1
Две пары в сапоге
Осень нынче выдалась слякотной, холодной — с конца сентября нескончаемой пеленой шли дожди, а на Покров даже выпал со всей щедростью снег, правда, не здесь, на границе Верховских земель, что по реке Оке, а севернее, к Твери ближе. Полежал, побелел, да вскорости весь растаял, и теперь, в середине ноября, погода установилась теплая, причем даже не особенно влажная — сквозь разрывы жемчужно-белесых облаков то тут, то там проглядывало лазоревыми заплатками небо. Блестело и солнышко, не все дни, конечно, но выходило, вырывалось из облачного плена, улыбалось радостно, словно наверстывая упущенное за длинную и хмурую осень.
— Ох ты, Господи, чай, весна! — прищурившись от попавшего в глаз озорного луча, сдвинул на затылок шапку кудлатобородый широконосый мужик лет тридцати — в справном кафтане доброго немецкого сукна, какое опытный глаз ни за что не перепутает с местным, в юфтевых, испачканных в бурой болотной грязи сапогах, при висевшей на широком поясе сабле.
Мужик стоял, упираясь рукой в могучий ствол дуба, выросшего на небольшом холме, и старательно всматривался вдаль, словно бы поджидал кого-то. Рядом, у дуба, на небольшой, уже успевшей порасти свежей зеленой травкой поляне, паслись две стреноженные лошади, одна — с черной мохнатой гривой, другая — куда более изящная и, судя по виду, никогда не ходившая под ярмом. Боевой скакун, еще бы!
Хозяин скакуна — молодой статный красавец с чувственными, чуть скривленными будто в вечной насмешке губами и тоненькими усиками с ухмылкой покосился на своего напарника, или — вернее сказать — слугу:
— Весна? Ты так любишь весну, Оженя?
Мужик неожиданно озадачился:
— Да не так чтоб уж очень, господине Яндыз. Однако ж дед-то мой крестьянствовал, это потом уж батюшка в вои попал, а я уж совсем в люди выбился…
— Хм… в люди… — тонкоусый прищурил левый глаз. — Неужели?
— А так и есть! — Судя по всему, Оженя убежденно стоял на своем, да и разговор этот меж этими двумя не впервые уже заводился, все больше — Оженей, а Яндызу было приятно, хоть и насмешник, а все ж…
— Так и есть! — Повторив, напарник-слуга пригладил растрепавшуюся бороду, ловко прикрыв рукой скользнувшую улыбку — о, он-то знал, что господину эта беседа — заместо меда. — Так и есть! Был — никто и звать никак, а ныне — при самом царевиче состою! Шутка ли?
Белолицый красавчик расхохотался и хлопнул напарника по плечу:
— Хитер ты, оглан, хитер!
Оженя ухмыльнулся:
— Чего ж хитер-то? Все, господине, знают, что ты — самого Тохтамыша-царя сын, пусть и не старший… пусть и при Москве, при Василии-князе… пока…
Пока, пока…
Верно сказал, гяур, собака! И верный слуга — преданный, хоть и урус, да таких еще поискать. Эх, Оженя, до чего ж ты прав-то, до чего прав! Знает, иблис, чем уесть… и как о старом думать заставить… и о новом мечтать!
Качнув головой, Яндыз нервно сплюнул: все так и есть, чего уж. Он, чингизид, сын самого Тохтамыша, нынче вот — в служилых человечках у князька московского! Докатился, позор-то какой! А куда было деваться, ежели такая резня пошла — еле ушел, еле ускакал от братца двоюродного Булата, не предупредила бы верная нянька, так и не было б уж давно в живых царевича! Спасся тогда, повезло, а вот нянька… Ее отрезанную голову прислали беглому чингизиду с нарочным — намек яснее ясного. Ах, Булат, Булат, братец… Ничего, у покойного батюшки Тохтамыша — да будет ему вечная жизнь на небесах — сыновей много осталось, а Булат — не самый удачливый хан. Ну и что, что на престол Орды уселся? Сел, да не сам, старый эмир Едигей посадил — лиса та еще и шакал, каких мало! Захочет — другого хана посадит… ежели до него самого другой братец — Джелал-ад-Дин (змей ядовитейший!) прежде не доберется, — а дело, по слухам, к тому идет. А еще хитрый волчина Керимбердей — тоже брат — в Кафе прячется. Видать, и он что-то замышляет, а как же — всей Великой Ордой повелевать кому ж неохота? Вот и Яндызу — охота, а как же, разве ж он не чингизид? Ничего, посмотрим еще, чья возьмет да как кости судьбы лягут — московский князь, конечно, нищий (после того как его какой-то лесной ватажник-атаман потрепал), но войско у него есть, а раз есть войско…
— Господине! — Оженя встрепенулся, посмотрев сквозь голые кусты на черневшую узкой грязной лентой дорогу. — Кажись, едет кто-то… вона, за вербами.
— Не «кажись», а едет. — Щурясь от вновь вышедшего из-за синей тучи солнца, царевич прикрыл глаза рукой. — Не слышишь, что ли, как грязь под копытами чавкает?
Слуга поспешно согласился:
— И правда. А вон и всадник… Ага — один… Послать воинов, господин?
Яндыз резко мотнул головой:
— Нет! Я встречу его один…
— Но…
— Коня мне, и живо!
Махнув рукой, Оженя со всей поспешностью бросился исполнять приказание, знал — царевич в гневе может и плеткой по спине приласкать, с него станется.
Миг, и Яндыз, подгоняя коня, уже мчался к дороге. Молодой, красивый, в легкой походной кольчужице с небольшим серебристым зерцалом, он сидел в седле, как влитой… еще бы. На кольцах кольчуги, на усыпавших рукоять тяжелой боевой сабли камнях-самоцветах играло солнце. Не сбавляя хода, царевич перемахнул широкой овраг и оказался у самой дороги, однако дальше уже не поехал, осадив коня сразу за вербами. Остановился, подбоченился гордо — не дело чингизида к кому-то там спешить, пусть тот, кому надо, сам с подобающей честью подъедет! Ну да, сам… а как же?
Думая так, лукавил молодой царевич Яндыз, сам перед собой лукавил — как раз именно ему-то больше всего этот вот всадник, неприметный такой человечишка, и нужен был в первую голову! Именно ему, Яндызу — не Василию-князю. Впрочем, и Василию — нужен, но… У царевича насчет своей московской службы имелось собственное, в корне отличное от княжьего, мнение, о котором Яндыз, впрочем, предпочитал благоразумно помалкивать, ибо, кроме броской внешности и отваги, природа наделила его еще и умом.
Юный чингизид не сделал более ни одного движения, просто застыл в седле, словно статуя, а приблизившийся всадник, заметив — попробуй такого не заметь! — сразу же заворотил лошадь к вербам, едва не ухнув в огромную черную лужу, в которой отражалось веселое смеющееся солнце.
— От так осень, ядри ее… — Выругавшись, путник встретился взглядом с Яндызом и, спешившись, поклонился: — Не скажешь ли, батюшка воевода, далеко ль отсель до Смоленска?
Яндыз скривил губы:
— По заполошью — к вечеру будешь…
Царевич нарочно произнес лишь половину тайных слов, наслаждаясь явным замешательством посланца, и, лишь увидев в его глазах явную готовность убежать прочь со всех ног, небрежно добавил:
— Ежели на Соловья-разбойника не нарвешься.
— А Соловушка-то в Смоленске, чай?
— Соловушка-то в Смоленске, а вот ты кто?
Яндыз говорил по-русски чисто и правильно, словно этот язык был для него родным… впрочем, вторым родным — в Орде-то? Запросто!
— А я Кузьма, Якшам Кудяма-гостя приказчик, смоленские Ордынцем кличут.
Все правильно, все без подвоха… вроде бы. Царевич все же окинул подозрительным взглядом округу. И сам себе ухмыльнулся — чего так переживать-то? Какой тут подвох, когда с одной стороны купцы — ордынские гости, а с другой… с другой — под его, Яндыза, командованием нынче три с половиной сотни не самых последних рубак, набранных Василием из Верховских княжеств, где никогда не поймешь, чья земля — то ли русская, то ли литовская, одно слово — пограничье, никакой толком власти нет, и повадки у всех соответствующие. Нет, вообще-то эти парни Яндызу нравились — по сути, он и сам был такой же, как они — изгой, и всего за душой — верный конь да острая сабля. Конкистадор! Воитель!
— Что-то ты припозднился, приказчик Кузьма, — не сходя с коня, покачал головой царевич.
Посланец захлопал глазами и снял порядком замусоленную шапку, кажется, беличью, а может, и из собаки, кто его знает? Вообще Ордынец одет был простенько, неприметненько, как при его делах и положено: армячок, грубого сукна полукафтан, сапоги дегтем — чтоб воду не пропускали — смазаны.
Яндыз не удержался, съязвил, нос поморщив:
— Ну и запах же! Ты, Кузьма, словно бы не в приказчиках — в углежогах. Так что скажешь?
— А… — приказчик опасливо огляделся по сторонам и, никого не заметив, привязал коня к вербе.
— Ты глазами-то не стреляй — я заплачу, как уговаривались. Ну? — сощурив карие глаза, чингизид пытливо взглянул на собеседника.
— Припозднились нынче мы, — поспешно, но как-то издалека начал тот. — Растаяло все, поплыло — дороги нету, вот и пробирались шляхами еле-еле, да чрез болота — по гатям, а гати те…
— Хватит про гати, — не выдержал Яндыз. — Дело говори! Какие с Орды вести?
— Дак я и говорю…
Посланник несколько раз поклонился и дернулся, отчего стал напоминать тряпичную куклу, коей по праздникам тешили народ кощунники-скоморохи, потом шмыгнул носом и, понизив голос, поведал о том, что к каравану уважаемого сарайского купца, работорговца Якшам Кудяма, прибились какие-то непонятные люди, и вовсе ни на каких торговцев непохожие.
