— Мальчики тоже должны говорить по-турецки! Надеюсь, вам понятно зачем? Подробности обговорите с протопроедром уже сейчас.

Встав с лавки, Алексей прижал руку к груди и, почтительно склонив голову, осведомился, позволено ли ему будет пройти с мессиром в смежную залу для разговора.

— Я же сказал — сейчас! — махнул рукой базилевс. — Идите, идите… Как закончите, выведите итальянца через запасной выход и возвращайтесь к нам.

— Слушаюсь, мой господин!

Жестом позвав Чезини, Алексей вышел.

В смежной, полутемной с высоким сводчатым потолком зале тускло горели светильники. Гулкое эхо шагов, небольшой стол с парой стульев, затянутые плотными портьерами окна.

— Садитесь, — усевшись сам, кивнул протокуратор. — Итак, мессир, надеюсь, вы хорошо поняли замысел базилевса?

— Более чем. — Чезини улыбнулся. — И клянусь вам…

— Ни мне, ни тем более базилевсу не нужны ваши клятвы… Нужны конкретные дела. И молчание!

— Ну разумеется.

— Только не вздумайте скрыться! — предупредил Алексей. — Это вам не удастся… К тому же — это и не выгодно. Пользуясь поддержкой императора вы заработаете лично для себя такие деньги, о которых раньше не могли и мечтать. Только прошу строго выполнять все наши условия.

— О, непременно!

— А теперь… — Протокуратор прищурился и понизил голос: — Теперь я скажу вам о том, что не упомянул базилевс. В первую очередь вам нужно будет заняться некоторыми людьми… Скомпрометировать их, да так, чтобы людская молва разнесла эту весть далеко и надолго, чтоб и следа не осталось от былого влияния этих… этих…

— Этих любителей турок, вы хотели сказать? — хитро прищурился мессир.

— Ну вряд ли они так уж их любят. Но льют воду на турецкую мельницу — это вне всяких сомнений!

— Сделаем, — заверил туринец. — Назовите имена.

— Некий монах Геннадий, ранее известный как Георгий Схоларий, глава ортодоксов! И — комес Лука Нотара, — гулким шепотом произнес Алексей.

— Господи! — Благообразное лицо туринца на миг исказилось гримасой страха.

— Что? Испугались?

— Отнюдь… Просто хочу заметить — дело будет непростым, очень непростым.

Протокуратор прищурился:

— Вы что же, сомневаетесь в успехе?

— Ничуть! Просто предупредил.

— Ничего, ничего! — хохотнул Алексей. — Зато набьете руку на трудных делах. Таких, как монах и комес, много — вам придется поработать с каждым.

— Отлично! — Туринец тоже засмеялся и азартно потер руки. — Признаюсь — это дело по мне! А что касается трудностей… Я их не боюсь! Эх, господин протокуратор, вы даже себя не представляете, как я рад! Можно сказать, всю жизнь ждал подобного момента. Позволите завтра угостить вас вином в лучшей таверне?

— Не вижу смысла ждать до завтра. — Алексей улыбнулся и, пошарив рукой под столом, вытащил высокий серебряный кувшин с узеньким горлом. Вытащив пробку, понюхал. — Ого! Здесь, кажется, родосское! Пошарьте на подоконнике за портьерой, мессир, — там должны быть бокалы.

Выпив за сотрудничество, оба довольно откинулись на спинки стульев.

— С комесом и монахом не спешите. — Протокуратор предостерегающе поднял вверх указательный палец. — Выберем место, где будем встречаться, там все и обсудим.

— Есть одно хорошее местечко меж церковью Апостолов и стеной Константина… бывший приют Олинф, знаете?

Алексей молча кивнул и прикрыл глаза — еще бы не знать. Сколько сил и нервов было потрачено в прошлом на разработку и ликвидацию этого гнусного притона.

— Я его купил незадолго до… до своего ареста, — негромко продолжил Чезини. — Хотел сделать доходный дом. Уже и управляющего присмотрел — некто Скидар Камилос, честнейший и достойнейший человек!

— Угу, угу… — ухмыльнулся протокуратор. — Он что, сбежал с галер или срок кончился?

— Срок кончился… А может, и сбежал, я не спрашивал. Знаю, что человек верный!

— Черт с ним… Если будет на нашей стороне…

— Будет! — с уверенностью заявил туринец. — Будет, мой господин! И мы все, все сделаем, вот вам моя рука!

Поставив на стол бокал, Алексей с чувством пожал руку афериста. При том не испытывал никаких брезгливых чувств — сопленосым слюнтяям, личным обидам и дурацкому «благородству» не место в таких важных делах! Да, Чезини — негодяй. Но это — нужный и полезный негодяй в данное конкретное время, а потому никакие сантименты здесь попросту не уместны.

Допив вино, протокуратор с вежливой улыбкою выпроводил «негодяя» через черный ход и, условившись о встрече, вернулся в главную залу.

А там происходило, точнее — продолжалось, весьма интересное действо! Сам базилевс, поднявшись на ноги и потрясая скипетром, бросал гневные упреки переминавшимся с ноги на ногу у самых дверей людям — бывшим узникам.

— Ругаете меня в своих пьесах и песнях? Издеваетесь? Пусть так… ваше право. Однако критиковать легко, куда труднее предложить какое-нибудь решение! Взять хоть вас, Игнатий Фламин. — Император строго взглянул на высокого чернобородого мужчину лет тридцати пяти с длинными, стянутыми тонким ремешком, волосами. — А что молчите, господин сочинитель? Поете в своих песнях, будто я целуюсь с римским папой, и скоро совсем уже… как там у вас сказано-то? М-м-м… «скоро причт Святой Софии по латыни запоет» — так, кажется… А вам бы хотелось, чтобы причт запел по-турецки? Впрочем, какой там причт — муэдзины! Неужели вам, высокообразованному человеку — вы ведь учились в Сорбонне и в Мистре, да? — непонятно, что если мы поссоримся с папой, с итальянцами, то тогда уж точно останемся один на один с султаном… И тогда уж не «причт по латыни запоет», а Святая София станет мечетью! Кстати, дружба с папой уже помогла нам собрать крестовый поход… к сожалению, окончившийся неудачей. Но это не значит, что нужно опускать руки и ждать прихода турок! Думаете, людям будет при них легче? Напрасно, смею вас уверить, напрасно… Хотите сказать, что в турецких вилайетах значительно меньше налоги? Согласен, это так. Но вовсе не из человеколюбия! Почему — догадайтесь сами. А также подумайте — что будет с их налогами после падения нашей столицы? Что смотрите? Может быть, я неправ? Тогда скажите… Молчите? Вот то-то же! Что это там за звон?

— Это гремят наши оковы, базилевс, — выставив вперед ногу, усмехнулся Игнатий Фламин. — Признаться, в них трудновато спорить.

— Оковы?! — В глазах базилевса снова проснулся гнев. — Начальника стражи сюда! Почему не расковали? Не успели? Быстро увести и расковать всех! Да, кстати, я приказал вас отпустить… потому что считаю закон об оскорблении величия глупым и устаревшим! Отныне никому не возбраняется критиковать власть… и меня в том числе. Умная власть от этого только выиграет, глупая… глупую сменят турки! Прощайте же… Сейчас с вас снимут оковы — и идите на все четыре стороны. В ваших делах нет преступления!

С минуту все потрясенно молчали. А потом кто-то радостно крикнул, звякнув цепями:

— Базилевс нас простил! Слава императору! Слава!

И все — нет, почти все — с плачем попадали на колени.

— Ну вот! — презрительно прищурился император. — Оглянись, поэт Игнатий Фламин, оглянись, взгляни! Упали на колени… Свободные люди, отнюдь не рабы! И как можно иначе, чем жестокостью управлять подобным народом? Народом, который вовсе не хочет устраивать свою собственную жизнь, почему-то полагая, что за него это сделает кто-то другой — я, Господь Бог, турки… Нет уж, братцы, — думать придется самим. Всем нам! А теперь идите… не смею занимать ваше драгоценное время… которое вы можете с толком потратить на сочинение гнусных песенок. Надеюсь, впрочем, что их героем теперь буду не только я, но и глупая, жаждущая только развлечений толпа, охлос.

Все снова бросились благодарить императора, лишь Игнатий Фламин — ромейский Высоцкий, как его называл про себя Алексей — молча поклонился и вышел. Но по глазам было видно — потрясен!

Когда последний из освобожденных поэтов покинул залу, базилевс вздохнул и устало уселся в кресло:

— Пожалуй, на сегодня хватит. Есть еще вопросы или предложения?

— У меня, господин, — подал голос отец Георгий — молодой настоятель церкви Хора. — Сказано было о крестовом походе… Я вот и подумал… Итальянцы, поляки, император Священной Римской империи Фридрих, король Богемии, Чехии и Венгрии Ладислав — все они хорошо понимают, чья очередь наступит после того, как турки расправятся с империей и, полагаю, не откажут прислать свои отряды, если хорошо попросить. Однако не надо забывать и о наших единоверцах — о сербах, литовцах и русских.

— О русских? — задумчиво переспросил император. — Так им там, кажется, не до чужих проблем. И потом — с кем там говорить? С московским князем? С рязанским? Или, может быть, с тверским? К тому же все они — вассалы татар. Да вы же сами, уважаемый настоятель, об этом не столь уж давно докладывали.

— Мы соберем добровольцев, господин, — Георгий упрямо наклонил голову. — И для этого вовсе не нужно согласие московского князя Василия или кого бы то ни было еще. Нужно просто послать в княжества верных людей. Думаю, добровольцы найдутся, пусть мало, но…

— Согласен, — махнул рукой базилевс. — Еще? Нет? Тогда все свободны… Кроме вас, протокуратор Пафлагон! Задержитесь, поведайте — о чем вы договорились с туринцем?

Дождавшись, когда все вышли, Алексей кратко изложил все содержание недавней беседы с Чезини. Император слушал внимательно, не перебивал, лишь иногда задавая вопросы. Потом улыбнулся и, велев держать его в курсе, задумчиво потеребил бороду:

— Знаете, почему я сейчас столь милостиво разговаривал с арестованными? Почему я вообще с ними разговаривал? Почему решил изменить власть… ибо сейчас нельзя править так же, как лет пятьсот назад?

— Почему же?

— Потому что я видел сон, — тихо проговорил император. — Тот же самый сон, который ты рассказывал протопроедру Гротасу, а уж он поведал мне… — лицо базилевса исказилось. — Я слышал гром — это, круша городские стены, стреляла ужасная бомбарда Урбана!

— Кстати, он теперь работает на нас!

— Я видел лезущих на стены янычар, видел смерть, кровь и огонь пожарищ, видел, как въехал в город султан верхом на белом коне… И видел свою собственную голову, насаженную на турецкую пику! Сон был настолько реален, что я проснулся в поту… Господи! Господи, помоги всем нам!

Командующий имперским флотом — комес — Лука Нотара не особенно скрывал своих симпатий к туркам. От былого величия Ромейской империи ныне ничего не осталось, и могущества базилевса больше не существует — так зачем же цепляться за осколки прошлого? Не лучше ли возродить империю заново, пусть даже под турецкой чалмою? От того ведь будет выгодно всем, кроме этих надменных и жадных итальяшек, что, словно саранча, пожирали доходы империи. Осколка империи — так будет точнее.

Комес имел двух сыновей и, кажется, был верным мужем… Кажется…

Пылкая турчанка Фируза Гюльназ тоже была верной женою в гареме Азака-паши, самой молодой, самой красивой, а потому — постоянно третируемой всеми остальными женами паши. Лишь один Аллах, всевидящий и всемилостивейший, ведал, сколько гадостей сделали эти злобные фурии несчастной юной Фирузе! То заставят на солнцепеке пропалывать сад, то — якобы случайно — обольют кипятком ноги, то подошлют евнуха с какой-нибудь омерзительною запискою, якобы со стороны, и ведь так устроят, что записка эта попадет в руки благоверного супруга. И вот уже не раз нежная спина Фирузы испытывала на себе плеть евнуха Зарифа! О, Зариф знал, как бить… И знал, как усладить старшим женам. О, как они радовались, как смеялись… Курвы!

Фируза тоже знала, как угодить Зарифу, он ведь не был евнухом с детства, Зариф Хаким-калы, бывший вор из Анкары… Хитрая девушка знала, как сделать так, чтоб и ему — даже евнуху! — было приятно.

И Зариф не бил ее в полную силу, лишь только делал вид, что бил… Правда, в последний раз уж пришлось постараться и ему — за экзекуцией наблюдал сам хозяин — якобы Фируза разговаривала о чем-то с садовником. Завлекала! Мужа ей мало, подлому отродью! Бить ее! Бить, бить, без всякой жалости.

Девушка кричала от боли, плакала — уже на самом деле, ничуть не притворяясь. Ва, Аллах! Да заслужила ли она такие муки?

— В следующий раз велю содрать с тебя кожу, — отвесив на прощанье пощечину, предупредил любвеобильный супруг.

Правда, Фирузу больше долго не били, она вдруг понесла, забеременела и, как и положено, в срок, родила мальчика — красивого крепенького бутуза с лучистыми черными глазами. Бутуза задушили старшие жены — зачем им конкурент их собственным детям? Фируза не плакала, нет… Она припрятала ножницы и ночью, по очереди, заколола весь гарем. Быстро, деловито и бесстрастно. После чего бежала в порт — а дело происходило в Измире. Пробралась на купеческий корабль и через некоторое время объявилась в Константинополе. Нищенствовала, воровала, заодно учила язык, а потом как-то встретила на рынке Артополион одну девушку, быстро ставшую ее лучшей подругой. Звали девушку Марина… Марина-Гликерья… Сладенькая…

— Душа моя Феодора! — Так мессир Чезини называл Фирузу, впрочем, ее давно так все звали. — Ты хочешь иметь свой дом, душа моя?

— Хочу, — не задумываясь, отозвалась девушка. И, чуть подумав, уточнила: — С фонтаном и садом.

— Предупреждаю, задание будет трудным! — туринец захохотал. — Я еще сам его не до конца продумал… подумаем вдвоем.

— Подумаем!

Мессир Чезини был тот еще фрукт — Фируза это прекрасно знала… как знала и то, что с его помощью можно заработать немало денег. А деньги — это… Нет, не то чтоб она за деньги продала бы родную мать, но… Не думать о деньгах может позволить себе только тот, у кого их много. А у кого мало — увы. Справедливости ради следует сказать, что мессир Чезини никогда своих девушек не обижал и расплачивался с ними честно. За одно это его стоило уважать — и уважали. В том числе и Фируза. Девушка была сейчас искренне рада, что ее покровителю удалось успешно выпутаться из разных нехороших передряг. Говорили, что он в тюрьме, а он — вот, здесь, в Олинфе!

— Что улыбаешься? — прищурился вдруг мессир. — Рада мне?

— Не столько вам, сколько возможности заработать.

— Хвалю за честность! Такая возможность тебе скоро представится.

И быстренько ввел девчонку в курс дела. Нужно было скомпрометировать одного типа, желательно не одного его, а заодно с сыновьями, чтоб вернее. Как именно это проделать, уже соображали вдвоем… нет, не вдвоем, потом еще подключился очень красивый молодой человек, которого мессир почтительно величал «уважаемым господином протокуратором». Неужто и в самом деле — протокуратор?! Такой молодой — и в таких чинах? Вот если б с ним… Нет! На работе Фируза о всяких таких пустяках не думала. Деньги или мужчины — что главнее? Конечно, деньги. Будут деньги — не мужчины будут выбирать тебя, а ты — мужчин. Любых. Какие понравятся. К примеру — вот хоть этого красавчика. План придумали дельный, много чего подсказала сама Фируза, ей лестно было — наравне с мужчинами думает.

Надо сказать, комес Лука Нотара обожал термы и гадания. На том и решили сыграть. Не торопились, приваживали около месяца — как раз столько времени и прошло с того момента, как рыночная гадалка (Фируза) кое-что предсказала комесу по руке, до того времени, когда она же позвала его в термы. В «очень-очень хорошие термы», только для обеспеченной публики.

В те же термы заманили и юношей — сыновей комеса. Особо с ними не цацкались, взяли на чисто сексуальный интерес — уж тут Фируза показала себя во всей красе. И тоже позвала — разумеется, каждого в отдельности — в термы. Те самые. Расположенные рядом с площадью Аркадия.

Комес явился первым, разоблачился, вошел в «горячую» залу, окунулся в бассейн, окруженный густым паром.

Туда же, в бассейн, Фируза — одного за другим — препроводила и юношей.

Тем временем Сладенькая — ну как же без нее-то! — выскочила голой и мокрой на улицу — а как раз начинался вечер, и рядом, у портика, собралась охочая до новостей и сплетен толпа.

— Люди добрые, помогите! — громко закричала голая Сладенькая. — Там, в термах — насильники!

И — бежать! Народ, конечно, рванулся следом, распахнул двери… Плывший над бассейном туман быстро рассеялся.

— Это, что ли, насильники?

— Нет, братцы! Это же комес! Нотара! И его сыновья, я их знаю!

— С одной девкой, господи!

— А девка-то — турчанка!

— Теперь ясно, почему комес турок любит!

Алексей радовался — пошли, пошли слухи! По всему городу. Как там у Высоцкого? «Ходят слухи тут и там, а беззубые старухи их разносят по углам». «Беззубым старухам», кстати, за распространение нужных сплетен неплохо платили — а как же?!

* * *

Монах Геннадий — в миру Георгий Схоларий — вне всяких сомнений, был человеком благородным и честным. И вот этого честного и благородного человека нужно было смешать с грязью! Ради того, чтобы Константинополь жил, честное имя Схолария должно было умереть. Навсегда!

Цинично? Да, но политика вообще… нет, не то чтобы цинична и безнравственна, она никакая. Разве может быть циничным, скажем, закон Ома для участка цепи? Или какая-нибудь теорема — безнравственной? Так и здесь… Политик, а уж тем более государственный деятель, не доллар, чтобы нравиться народу. Иногда как раз и нужно не нравиться, идти на непопулярные меры. Особенно — в кризисные времена. Заморозить тарифы и цены, снизить раздутые зарплаты в различных отраслях, сократить всякого рода замов, пенсионеров — на пенсию, на их места — молодых специалистов, — а то куда ж их прикажете девать? Наиболее одиозных махинаторов — показательно расстрелять. Цинично? А тихой сапой девальвировать рубль — не цинично? Впрочем, как может быть циничной аксиома?

Вот и здесь…

Схолария подловили на том, что он так любил — на проповедях. Монах частенько выступал на паперти у церкви Хора. С некоторых пор там появился один юноша, красивый чернокудрый отрок с чудными карими глазами, преданно смотревшими на проповедника. О! С каким благоговением он внимал каждому слову брата Геннадия! И — о неожиданность! — какие умные вопросы задавал!

Еще бы не умные, коли над их составлением ломали голову Алексей Пафлагон и Филимон Гротас!

А по вечерам, после проповеди, Георгий Схоларий любил прогуляться до Влахернской гавани. Дышал воздухом, любовался морем, отвечал на вопросы многочисленных поклонников.

Вот и в тот день…

Поклонники уже, правда, отстали, привлеченные загорающими нагишом девицами. Те не просто загорали — бегали, заразы этакие, по песку, смеялись… Вот люди и остановились — вразумить. Заодно — поглазеть, ничего не скажешь, девки-то красивые оказались, чего ж не поглазеть забесплатно?

Отец Геннадий, конечно, с возмущением от девиц отвернулся, перекрестился, да и зашагал себе дальше по узкой, вьющейся меж камнями тропинке. Как всегда дошел до старого кипариса, повернулся… и тут услыхал крики. Кто-то тонул!

Не раздумывая, монах бросился в море… О господи! Тот самый чернокудрый юноша с карими глазами, что так внимательно слушал проповеди… Бедняга! Кажется, нахлебался воды… Скорее вытащить его на берег.

Подхватив утопающего на руки, отец Геннадий понес его к берегу… На полпути — когда из-за камней показались разочарованные поклонники (девки как-то быстро ушли), юноша неожиданно ожил… И — как видно, в знак благодарности — наградил спасителя долгим братским поцелуем!