— Перестань, Маюни! — теперь уже зарделась от смущения Устинья. — Что ты говоришь?

— А то и говорю! — вскинулся остяк. — Мне уже больше пятнадцати годов, почитай! Охотник я! Могу тебя под защиту взять, коли нужда такая выйдет. И голодной рядом со мной ты никогда не останешься!

И про бубен свой шаманенок забыл, и про нелюбовь к чародейке из рода сир-тя, и про невозмутимость мужскую — про все сразу. Нет, все-таки Устинья была его самой главной слабостью. Вот только как ею воспользоваться? Никакими заговорами, порчей или зельями до казачки не добраться — развеет шаманенок.

Разве токмо самого спровадить, а опосля и за деву взяться…

Митаюки прищурилась, спросила:

— Скажи, следопыт, как долго вам до городов русских добираться пришлось, когда вы летом кость товлынгов там на зелье и одежду теплую меняли?

— А тебе зачем, ведьма? — моментально насторожился юный шаман, хотя за бубен и не схватился. — На наши ладьи порчу кто-то напустил, вот что я тебе о том путешествии скажу!

Чародейка пожала плечами, словно не понимая, о чем он сказывает, и опять поинтересовалась:

— Интересно, коли вдоль берега на закат плыть, на лодке легкой, под парусом, быстро ли добраться можно, просто ли? Коли припасы собирать, так пары мешков вяленой рыбы на путника хватит али мало выйдет?

— Незачем тебе сего знать, сир-тя! — Маюни, быстро становясь прежним, взялся за бубен. — Знаю я вас, колдунов… До земли большой доберетесь, порчу на города напустите, головы людям заморочите… Весь мир вашими подлостями пропадет. Будет и на русских землях, ако здесь: токмо вы да чудища.

— Не хочешь сказывать, и не надобно! — Митаюки сделала вид, что обиделась. Бросила кожу, поднялась, посмотрела на Устинью, поправила ей выбившуюся из-под платка прядь волос: — Хороша ты на диво, казачка русская. Скажи, а по обычаю вашему токмо мужу волосы твои видеть можно али еще кому?

— Коли по обычаю, то мужу одному, — согласилась девушка. — А коли по жизни, так и подругам, и в бане, с кем паришься, видят. Ну и дети, знамо… Коли будут…

Устинья понурилась, стала сильнее растирать шкуру волчатника, придавая ей мягкость. Чародейка же, отступив и бросив на шаманенка недовольный взгляд, отправилась через весь острог к воеводскому дому, толстостенному, рубленному из еловых стволов пятистенку, уже точно зная, что надобно делать, дабы шельмеца укротить.

Здесь Митаюки повезло — Настю, жену атаманскую, она аккурат за кормлением сына застала. Мужчин же никого не имелось. То ли укрепления и посты атаман с сотниками обходил, то ли с дровами помогал, то ли за стругами присматривал, и потому женщина была одна, излучая волны умиления. Почти одна — причмокивающего малыша на ее руках в расчет брать было еще рановато.

— Славный крепыш! — похвалила младенца Митаюки. — Ишь, какой розовощекий! Ручки толстые, сам упитанный, волосики уже растут. Крепкий воин будет, статный и красивый!

— Сплюнь, сглазишь! — торопливо перекрестилась женщина.

— Я порчи не наведу, ты же знаешь, — спокойно ответила юная чародейка и провела обеими ладонями вдоль тела малыша, внимательно прислушиваясь к ощущениям. — Не, все ровно и тепло, провалов не ощущается. Здоровенький. И сглаза никакого. Хочешь, амулет защитный от наветов и лихоманки сплету?

— Нехорошо это, не по-христиански, — покачала головой юная мать, поправила платок. Юная ведьма ощущала, что в душу подруги просачивается неуверенность. — Грех. Бесовство.

— Так мы отцу Амвросию ничего не скажем, — подмигнула Митаюки женщине.

— Ну, если не сказывать… — еще больше заколебалась Настя.

— Сплету, заговорю, а ты в колыбельку спрячешь. — Чародейка сир-тя отошла к плетенному из толстого лыка коробцу, подвешенному к потолку. Внутри лежал толстый слой мягкого и теплого болотного мха, сверху застеленный серой тряпицей. — Подо мхом никто не увидит.

— Коли не увидит никто… — Женщина прикусила губу, все же не решаясь открыто соглашаться на языческий оберег.

— Зима скоро, — погладила ладонью край колыбельки Митаюки. — Мы здесь от солнца предков далеко, холодно будет. Дитям хорошо бы подстилки из шерсти товлынгов свалять. Шерсть сия от холода зело хорошо спасает. И лечебная она. От половины хворей оберегает. Для малых полезно очень было бы. Их у нас в остроге ныне с полдесятка набирается. Позаботиться надо бы.

Юная чародейка уловила возникшую в сознании атаманской жены волну жалости. И даже поняла, чем она вызвана, ибо ощущала эту эмоцию не в первый раз. Здешние жалели Митаюки за бездетность, муж тревожился за здоровье названой супруги, иные казаки поглядывали с удивлением… Что поделать — дикари пребывали в уверенности, что замужняя баба обязательно должна «понести». И коли пуза нет — стало быть, больная, неладно что-то с женщиной.

Считаться увечной чародейке не хотелось, и она в душе смирилась с тем, что рожать придется. Но момент сей все откладывала и откладывала, надеясь родить не женой сотника в дымном тесном остроге, а супругой вождя в собственном просторном жилье.

Однако, похоже — пора. Еще немного — и вместо удивленных взглядов будут косые, потом пойдут слухи… И все, от пятна не отмажешься. Навсегда болезной считаться будешь.

— Ничего, Митаюки, все хорошо будет, — внезапно утешила ее казачка, словно подслушав тревожные мысли. — Ты еще молодая.

— Да, будет, — рассеянно ответила чародейка. — А шерсть товлынгов зело на пользу острогу нашему пришлась бы. Дитям подстилки, воинам плащи, штаны, малицы теплые, стенам обивка. Товлынги перед зимой линяют, и потому ныне шкуры их особенно теплыми будут. Да и мяса, знамо, с каждого изрядно выходит. Мясо лишнее острогу ведь только на пользу будет? Зима скоро. Реки и море замерзнут, рыбалка кончится. Кушать же токмо сильнее захочется.

— Да, Митаюки, да, — утешающе кивнула Настя.

Ребенок, наевшись, отвалился от ее груди. Женщина промокнула его губы мхом, отнесла в колыбель.

— Пойду я… — завистливо вздохнула юная чародейка.

— Ты заходи, милая, — оглянулась на нее жена атамана. — Поболтаем.

— Зайду, — кивнула Митаюки. — Оберег сплету и приду.

На улице уже наступили сумерки, и почти все обитатели острога собрались в загородке, у длинного пылающего очага. Афоня Прости Господи прочитал молитву, благословляя снятые котлы с мясным варевом, слегка разбавленным найденными на берегу кореньями, луковицами и сушеными травами, — и люди взялись за ложки.

То, что ватага питалась вся вместе, у общего очага, было для Митаюки привычно. В селениях сир-тя тоже весь род за едой собирался вместе. В одиночку, в домах, кушали лишь больные, немочные да иногда — вожди с колдунами, отделяясь ради своих бесед и советов. Странным казалось то, что ватажники не знали разницы между людьми, равно пуская к своим котлам и атамана, и простого ватажника; и русского, и остяка, и пленниц сир-тя, и законных жен. Словно бы и не было меж людьми разницы в происхождении, в родовитости и разноплеменности, разницы меж победителями и побежденными.

Сходив наверх, в спаленку, за ложкой — вместительностью в два кулака, казаки такими пользовались, — Митаюки-нэ зачерпнула варева для себя, нашла взглядом мужа, уселась на длинной лавке рядом с ним, нагло оттерев Кольшу. Казак, впрочем, не противился: как же жену к мужу не пустить?

Чародейка прижалась к Матвею, отхлебнула немного зачерпнутого варева, положила ему голову на плечо:

— Как хорошо, что ты со мной, любый мой, единственный…

Муж молча обнял ее за плечо. Митаюки довольно мурлыкнула, притерлась к нему.

Вечером в загородке было хорошо. В тесном кругу ватага казалась единой, а все — друзьями друг для друга. Плясали языки пламени, лицо грело огнем, а животы — растекающимся внутри варевом. Казаки шутили и смеялись, целовали своих женщин и ласкали пленниц. И что странно — здесь, в общем веселье, даже невольницы не испытывали такого уж большого страдания. Наверное, потому, что были уверены: что бы ни случилось, как бы ни сложилась судьба, как бы ни вели они себя днем, переча старшим или ленясь, однако каждый вечер здесь, в остроге, они найдут крышу над головой, сытный ужин и… И ласку сильного мужчины. Что за жизнь женщине без жарких объятий? Не всем дано, как Митаюки, самой выбрать себе мужа. Но вкусить сладость крепких объятий желает каждая…

— Ты кого хочешь, мальчика или девочку? — подняла глаза на Матвея юная чародейка.

— Чего вдруг спросила? — прервал рассказ о пляшущих бревнах Серьга. Сегодня у него так вышло, что две сухостоины убежать от струга пытались. Как потом оказалось, из-за упругой ветки, затаившейся под бортом.

— Выбрать можешь, любый мой. — Спрятав за пояс опустевшую ложку, Митаюки повернулась и откинулась на спину, положив голову ему на колени и глядя в лицо снизу вверх, пальцем отводя упругую бороду. — Как скажешь, так и будет.

— Что, уже? — Тяжелая ладонь казака скользнула по ее телу, остановилась внизу живота, поверх кухлянки, чуть сжалась.

— Чтобы сие «уже» настало, муж мой драгоценный, стараться надобно, — задорно ответила Митаюки, — а не на завалинке рассиживаться!

Ближайшие воины дружно расхохотались:

— Эк тебя, Матвей! Поддела дикарка-то! Захомутала, своего требует!

— Пожалуй, оставлю я вас ныне, братцы, — поднялся Матвей Серьга и подхватил хрупкую девушку на руки. — Дела.

Казаки развеселились еще больше:

— Всегда бы нам такие заботы! Бедный сотник, ни днем ни ночью роздыха нету! Вот она, жизнь женатая! Даже поесть, и то толком некогда!

Впрочем, смех смехом — а сами ватажники сразу к полонянкам потянулись, дабы тоже на свою долю «работы» сладкой найти.

Матвей Серьга внес девушку в башню, стал подниматься по ступеням. Казак, казалось, не ощущал ее веса — могучий, как трехрог, и столь же несокрушимый. Митаюки видела его в бою, и воспоминание о той схватке, в которой она сделала свой выбор и в которой решалась ее жизнь и судьба, разбудили желание. Обнимая мужа за шею, она подтянулась, зарылась лицом в курчавой бороде, а потом стала целовать губы.

Сотник преодолел последний пролет лестницы, ногой захлопнул люк, опустил жену на закрытую покрывалом копну сена, стал неспешно раздеваться. Митаюки же торопливо скинула кухлянку, откинула в сторону и сзади напрыгнула на мужа, опрокинув на постель. Вывернулась из-под падающего тела, тут же оседлала. Матвей не сопротивлялся. Юная сир-тя уже давно успела приручить могучего дикаря — доказав, что нежные игры доставляют куда больше удовольствия, нежели грубая похоть. Теперь эта непобедимая гора мяса и воинского мастерства покорно отдавалась ее прихотям, не помышляя о сопротивлении.

Шрамы, шрамы, шрамы. Округлые и вытянутые, угловатые и похожие на паутины. Испещренная ранами грудь казака раскрывала всю его суть и судьбу. Прижав ладонями плечи мужчины к постели, юная чародейка стала целовать эти шрамы, словно соприкасаясь с жизнью мужа, — но бедра ее при этом, конечно, лежали на бедрах мужчины и «совершенно случайно» то и дело касались его достоинства, то отодвигая, то прижимаясь — и тут же отдаляясь.

Само собой, плоть ее жертвы не выдержала издевательства, быстро набирая силу, и вскоре Митаюки ощутила попытки плоти пробиться дальше, к вожделенным глубинам. Однако казак еще владел собой, желая просто получить удовольствие. Потому, верная учению девичества, чародейка не поддалась, прикинулась непонятливой, продолжая оглаживать руками грудь Матвея, то сдвигаясь чуть ниже и почти позволяя мужчине добиться своего желания, то вдруг поднимаясь выше, целуя его в глаза или губы, но тем самым ускользая от почти ворвавшейся внутрь горячей плоти и тут же опять соскальзывая, словно поддаваясь.

Воина хватило совсем ненадолго. Разгоряченный, раздразненный, раздираемый между близостью и недоступностью, он окончательно ухнулся в пучину страстного желания, аж зарычав от ярости, скинул ее и навалился сверху, прорвав сразу все преграды, заполнив всю, да самого потаенного уголка — если не плотью, то желанием, смял, одолел, покорил. И Митаюки с готовностью сдалась, растворяясь в потоках его любви, отдаваясь целиком и полностью, позволяя мужчине все, чего ему только желалось…

«Пусть будет мальчик… — решила она и раскрыла врата своего лона, позволяя мужу стать властелином даже там, где раньше оберегалась ее последняя тайна. — Пусть будет сын!»

Митаюки закрыла глаза и отпустила из сознания последние мысли, оставляя в себе только сладострастие, жар и желание…

* * *

Утром, после завтрака, казаки собрались неподалеку от ворот, слушая атамана, покивали, разбились на три группы, разошлись. Кто с копьями и пищалями службу нести, кто налегке к ладьям за дровами, а еще полтора десятка мужчин пошагали к острогу. Среди них — Маюни со своим бубном и, увы, Матвей Серьга, на ходу поправляющий широкий пояс с саблей и топориком.

Юная чародейка, довольная собой, пригладила волосы. Она точно знала, что поручил казакам их храбрый воевода Иван Егоров, сын Еремеев. Ибо ночная пташка своего всегда добьется. Сказал атаман казакам, что надо бы на товлынгов поохотиться. Ибо зима скоро, одежда нужна и припасы, а каждый шерстистый слон — это груда мяса, теплая шкура и изрядно шерсти. Надобно хоть несколько штук, да выследить…

А где охота — там без следопыта не обойтись. И поедет Маюни из острога на берег дальний дней на десять самое меньшее, перестав путаться у Митаюки под ногами.

— Но самое главное, все это я сотворила без малейшего колдовства, — похвалила себя чародейка и поспешила навстречу мужу.

— Вот, товлынгов атаман набить задумал, — кивнул подбежавшей супруге Матвей. — К обеду выступаем. Собраться надобно, припасы взять, кулеврину приготовить.

— Ты за старшего? — ревниво спросила Митаюки.

— Я стрелок лучший в ватаге, — безразлично ответил Серьга. — Посему от кулеврины меня отвлекать не след. Силантий старшим пойдет, я же при пищалях и кулеврине буду.

Чародейка прикусила губу, с трудом скрывая злость. Вот оно как бывает: старалась, в десятники мужа вытаскивала, опосля в сотники, атаманом даже на время сделала. Но стоило всего ненадолго его одного оставить — и вот, пожалуйста! Уже обратно в стрелки простые сотоварищи задвинули.

Ну, да ничего. Она вернулась — и атаманство Матвею тоже возвернется.

— Плащ возьми обязательно! — забегая сбоку, потребовала Митаюки. — Холодно там, на берегу, я точно ведаю. И полога для чумов, дабы под небом открытым не ночевать!

— Не боись, милая, — поцеловал Серьга заботливую супругу. — Казаки в походах живут, дело привычное. Не пропадем.

Мужчины, конечно же, в первую очередь озаботились копьями, зельем да пищалями. Серьга, с разрешения Ганса Штраубе, сдружившегося с атаманом и ставшего ему правой рукой, выбрал две кулеврины, сняв одну с надвратной башни, а одну — достав из запасов оружейного амбара, самолично выкатил бочонок с порохом и отобрал два десятка ядер, размером с грецкий орех каждое.

Съестными припасами занимался Силантий, прочими хлопотами — Маюни, еще на Каменном поясе прибившийся к ватаге именно как следопыт и охотник, знакомый с местными хитростями.

Люди ватажники, может, и опытные — однако мужу в заплечный мешок Митаюки двух толстых соленых сигов все же засунула. Пусть будут — мало ли что?

К полудню, перекусив напоследок густой рыбьей ухой, охотники погрузились на струги и отвалили от берега. На берегу их провожало несколько женщин. Митаюки, конечно же, до последнего держала Серьгу за руку. Ее подруга по Дому Девичества, Тертятко-нэ — так же тоскливо расставалась со своим молоденьким Ухтымкой. Похоже вели себя еще несколько круглолицых девушек сир-тя, нашедших себе избранников среди иноземцев. К ним Митаюки-нэ относилась с легким презрением. Пленницы, выбравшие себе новую жизнь, в большинстве до сих пор не удосужились выучить речи своих мужей!

Пришла на берег и статная, большеглазая Устинья, провожая своего маленького преданного Маюни. Вроде как в кухлянке, подаренной пареньком, вроде как согласная с тем, чтобы он всегда находился рядом, вроде как грустящая из-за разлуки. Но… Но по-прежнему отчужденная, словно меж ней и остяком стояла тонкая, но прочная ледяная стена. Никаких поцелуев, никаких объятий. Руками соприкоснутся, и то редкость.

— Устинья и следопыт никогда не будут рядом, — отступив подальше от Тертятко, на языке сир-тя сказала Митаюки. — Маюни не способен ее удовлетворить. О прошлом лете Устинья с менквами переспала. Теперь обычный мужчина для нее ничто, с людоедами простому воину не сравниться.

— Да ты что?! — дружно охнули полонянки.

— А то, подруги! У менквов он знаете какой? Обычным мужикам такого даже и не унести! Потому после менквов женщины на своих соплеменников больше уже не смотрят. Хотят еще раз удовольствие, как от менквов, испытать, а воины простые повторить сего не в силах.

— Не может быть!

— Да вы сами у нее спросите, какое это ощущение крепкое: менква могучего в себя допустить! Такое в простой жизни не повторится… — Не обрывая рассказа, Митаюки улыбнулась казачке, помахала рукой отплывающему мужу.

Это было на удивление удобно — говорить так, чтобы тебя понимали лишь те, кому нужно. Теперь сим дурочкам достаточно память слегка подтереть да любопытство усилить, и откуда слух пошел, полонянки уже не вспомнят. Но сам слух и интерес к постельному приключению казачки у них останется. Где это видано, чтобы девицы подобную историю, да позабыли? Тепереча половину зимы обсуждать достоинства менквов станут и то, здорово сие отличие или ужасно.

— Устинья, твой следопыт не сказывал, как долго они охотиться будут? — громко спросила подругу юная чародейка.

— Ден десять полагает, — вздохнула казачка. Видно, уже скучать по поклоннику начала. — Коли не выследят никого, за припасами вернутся и снова поплывут. Мясо перед зимой запасти на ледник надобно. И шкуры зело потребны.

— Долго, — цокнула языком Митаюки. — Кстати, шкуру ты вчера для чего теребенила?

— Сапоги старые вконец истрепались, — опустила глаза вниз казачка. — Новые нужно сшить. Вот, Маюни после охоты недавней шкуру отложил.

— Так давай помогу! Неудобно ведь одной-то, — взяла подругу под локоть юная чародейка и решительно повела к острогу.

Полонянки провожали белокожую женщину изумленными взглядами. Устинья внимательных глаз покамест не замечала, но чародейка знала, что это ненадолго. Женское любопытство — страшная вещь. Особенно если его поддержать наговором, подпиткой эмоции и наводящими подсказками. Но сегодня слух, понятно, разбежится только между своими и до тех, кто говорит по-русски, не доберется.

Шитье сапог — дело несложное. Однако же одному управляться неудобно, а потому помощь подруги Устинья охотно приняла. Вернувшись на двор, казачка достала из мешочка размятую накануне кожу, скинула старую обувку, поставила ногу на край отреза. Митаюки, подобрав возле очага уголек, опустилась перед ней на колени, загнула короткий край спереди, закрывая ступню, а длинный прижала сзади.

— Тебе длинные нужны, милая Ус-нэ, али короткие? — поинтересовалась девушка.

— Почему ты называла меня «Ус-нэ», Митаюки? — вскинула брови казачка.

— Слышала, Маюни тебя так кличет. Забавно звучит, мне понравилось.

— Ну его, придумывает, — отмахнулась Устинья. — До колена отмечай. Выше неудобно будет.