Когда было очень плохо, можно было положить на клавиши голову и подумать о маме. Это помогало безотказно. На душе становилось легче, пусть и не до конца, но легче, появлялись какие-то мысли. Иначе и быть не могло, ведь в любимый инструмент мама вложила частицу своей души, и теперь эта частица жила в нем. Катерина считала, что в ее любимом мольберте тоже, наверное, живет частица ее самой. Она вообще была склонна думать о предметах, как о живых. А что? Взять, к примеру, кисти. На вид они одинаковые, а на самом деле у каждой свой характер. Одна скользит по холсту гладко, другая вредничает, цепляется, третья подличает, брызгая исподтишка краской… А если кисть крепко обругать (с Катериной однажды такое случилось), то она от огорчения начинает облезать, теряя щетину. А уж про мольберты и говорить нечего. Катерине повезло, ей по случаю достался уникальный мольберт. Она подобрала его на помойке, наверное, умер художник, а родственники или соседи выбросили мольберт. Была осень, моросил мелкий дождик, мольберт одиноко и гордо стоял возле контейнеров с мусором, и от его вида у Катерины защемило сердце. Она взвалила мольберт на плечи (а он был тяжелым, буковым), принесла домой и начала сушить-обтирать. Когда мольберт высох, прошлась по нему наждачными шкурками, покрыла морилкой, а сверху — прозрачным бесцветным лаком. Мольберт ожил, можно сказать — расправил крылья, и в благодарность за спасение и реставрацию верно служил Катерине. Его не надо было долго устанавливать, выбирая наилучшее освещение. Достаточно было легко подтолкнуть его рукой — и он сам становился так, как надо. А если Катерина уставала, подбадривал ее своим задорным видом: «Эй, не раскисай, бери пример с меня!» Небольшой переносной мольберт, с которым Катерина выходила на натуру, был просто набором досочек и реечек, а вот большой мольберт был личностью и заслуживал личного имени. Недолго думая, Катерина назвала мольберт Альбертом. Созвучно и прикольно. «Знакомьтесь, это мой мольберт! — важно представляла она своим гостям Альберта. — Его зовут Альберт». Художники понимающе улыбались, у доброй половины были мольберты с именами, а все остальные улыбались иначе, вежливо, как улыбаются шуткам. Альберт, подобно Катерине, был ревнителем этикета. Если кто-то случайно наскакивал на него, платил за неучтивость по-своему: падая, больно ударял по ногам. Сначала Катерина укрывала мольберт старой простыней, но очень скоро ей стало стыдно, и Альберт получил чудесную бархатную накидку цвета ультрамарин, под которой выглядел этаким испанским грандом, закутавшимся в дорогой плащ.

Сразу же после переезда Катерина попала в передрягу. Так она про себя называла это — «передрягой». Не «трагедией» (что такое трагедия, Катерина знала хорошо), не «геморроем», потому что не любила режущих слух слов, не «неприятностью», поскольку масштабы были покрупнее, а именно «передрягой». Передряга — это когда из огня да в полымя, когда, пытаясь решить одну проблему, получаешь другую, покрупнее. Передряга — это когда, кроме себя, винить некого.

Зарабатывать деньги Катерина начала рано, в девятом классе. Работала по принципу «куда возьмут»: носилась савраской по Москве в качестве курьера, раздавала листовки, занималась обзвонами, была Снегурочкой у соседа Геннадия Петровича, отставного актера больших и малых театров. Геннадий Петрович держал, как он выражался, «семейную антрепризу». Сам он исполнял главные роли, его супруга обеспечивала музыкальное сопровождение на аккордеоне и губной гармошке, сын был шофером, грузчиком и актером второго плана, а жена сына играла женщин и детей. Брал Геннадий Петрович недорого, заказчиков не подводил, поэтому работал много, преимущественно на детских праздниках. Новый год был у семейной антрепризы самой урожайной порой, той самой неделей, точнее — двумя неделями, которые кормили целый год. Когда забеременевшая невестка «подвела» труппу, Геннадий Петрович предложил Катерине ее заменить. На роль Снегурочки высокая голубоглазая блондинка Катерина подходила идеально. Актерских талантов она в себе не обнаружила, но «на подхвате» у ведущего все представление Геннадия Петровича сработала хорошо. И заработала тоже хорошо, было что вспомнить. Тетка, правда, ворчала: «Пост, а ты кривляешься в компании придурков», но Катерина давно научилась пропускать ее ворчание мимо ушей.

Поступив в художественный институт, Катерина стала работать больше. Расходы у студентки совсем не те, что у школьницы, стипендия была небольшой, а на тетку рассчитывать не стоило, несмотря на то что деньги у нее водились. У тетки все было четко разграничено, вплоть до полок в холодильнике. Это твое, а то — мое и попробуй только посягнуть. Она всю жизнь неплохо зарабатывала: что-то «обламывалось», как она выражалась, сверх зарплаты в больнице, что-то приходило с надомных уколов, а что-то — с «добрых дел». «Добрыми делами» тетка называла посредничество в разного рода медицинских услугах. Она всю жизнь проработала в одной и той же многопрофильной больнице, знала всех (и ее все знали) и могла устроить все, что угодно, начиная от аборта на позднем сроке и заканчивая освобождением от армии. Врачи, с которыми она вела «левые» дела, ценили тетку за пунктуальность и молчаливость. Все, что ей было известно, тетка хранила в себе, ни с кем не делилась. Да и как ей было делиться, если она никогда ни с кем не дружила?

Катерине очень понравилось работать на промоакциях. Из-за модельной внешности ей доставались лучшие, самые «хлебные» предложения, начиная от рекламы парфюмерной продукции и заканчивая работой на выставках. Сеть парфюмерных магазинов «Пальмира-престиж» предлагала Катерине постоянную работу, но она отказалась, потому что такую работу совмещать с учебой было невозможно, а учеба стояла у Катерины на первом месте. По двум причинам. Во-первых, ей очень нравилось рисовать. Она рисовала всю жизнь, сколько себя помнила, рисовала всем, что попадалось под руку, и не видела себя в какой-нибудь иной профессии. Во-вторых, не имевшей высшего образования маме очень хотелось, чтобы Катерина его получила.

— Диплом вуза — это совсем другие перспективы, — часто повторяла она с ноткой горечи в голосе.

— Перспективы! — хмыкала тетка. — У нас некоторые санитарки побольше докторов заколачивают!

«Заколачивать» Катерине не хотелось. Ей хотелось заниматься любимым делом и иметь большие перспективы.

События, предшествовавшие разъезду с теткой, надолго выбили Катерину из привычной колеи. Вернуться к жизни ей помогла работа. Когда тебе не на кого надеяться, когда у тебя закончились последние деньги, то выходов два: помирать с голоду или сделать над собой усилие и пойти работать. Но с работой стало хуже. Подурневшую, поникшую, осунувшуюся Катерину на промоакции больше не брали. «Поглядитесь в зеркало! — грубо сказали ей в одном агентстве. — Вам же только на Хэллоуине выступать!» В сущности, сказали правду: на роль живого мертвеца или оголодавшего вампира Катерина подходила идеально. Правильные черты лица, заострившись, стали карикатурно-зловещими, круги под глазами просвечивали сквозь тональный крем, как их ни замазывай, волосы поредели, потеряли шелковистость, превратились в какую-то паклю. Катерина с горя попробовала подстричься коротко, но вышло еще хуже — узница концлагеря, да и только. С такой внешностью брали только в курьеры и на раздачу листовок. Не самые «хлебные» работы, если честно.

Для того чтобы рассчитаться с риелтором Светой, Катерине пришлось влезть в долги. Крупных сумм ей никто бы не одолжил, поэтому занимала понемногу у многих, не только у подруг, но и у однокурсниц, с которыми была знакома шапочно. Небольшие суммы одалживаются легче, к тому же все знали про Катеринины обстоятельства и сочувствовали ей. Что-то еще пришлось занять на переезд, а переехав, Катерина поняла, что ей нужна мебель. Из старой квартиры она не взяла ничего, кроме маминого пианино. Мебель, купленная в семидесятые годы прошлого века, была далеко не в лучшем состоянии, патологически жадная тетка претендовала на каждую вещь, вплоть до кровати, на которой спала Катерина (как только надеялась впихнуть всю обстановку из трехкомнатной квартиры в однушку?), да и не хотелось Катерине тащить в новую жизнь рухлядь из старой. Тем более что прежние жильцы оставили ей диван, пару стульев и стол. Неплохо для начала, многие и с худшими активами новую жизнь начинали.

У Катерины было составлено некое подобие графика погашения долгов, но вдруг одна подруга попросила вернуть деньги как можно быстрее, потому что решила купить машину, за ней другая собралась замуж, третьей срочно понадобились деньги на лечение матери… Отказать было нельзя, ведь люди в свое время ее выручили. Заработать больше того, что она зарабатывала, Катерина не могла — и так пахала как проклятая на своих доставках-листовках, а по ночам писала пейзажи, которые сдавала знакомой художнице, торговавшей по выходным на Измайловском вернисаже. Выход у нее был только один: влезть в новые долги, чтобы рассчитаться со старыми. Она начала «перезанимать», но занимать уже в сущности было не у кого, давать деньги повторно при наличии непогашенного долга почти никому не хотелось, к тому же пошел слушок о том, что Катерина Ютровская — аферистка. Аферисты часто используют такой метод. Берут в долг у знакомых небольшие суммы, из-за которых судиться себе дороже, и не возвращают. Никто уже не давал Катерине в долг, но все захотели получить свои деньги обратно. Обстановка сложилась крайне нервозная. Кредиторы без конца названивали по телефону, в институте показываться было нельзя, потому что сразу же обступали с вопросом: «Когда отдашь долг?!» — некоторые, наименее близкие и наиболее нахальные, являлись скандалить домой, в результате чего на Катерину начали коситься соседи.