Положи на стол, убери руку.

А нет стола — так и не пытайся строить из себя делового.

Помимо гения, в комнате находились ещё несколько мужчин и женщин; все элегантные, умно прищуренные. Одна из женщин шустро поместила рядом с конвертом официальную, в двух экземплярах, бумагу.

Я подписал, не читая. Сложил вчетверо, сунул в задний карман.

Семён цинично мне подмигнул. За пятнадцать лет практики в русском бизнесе мы с ним составили, может быть, тысячу всевозможных договоров и контрактов. Мы ненавидели юридические бумажки лютой ненавистью. Мы полагали основным элементом любого контракта рукопожатие.

Возможно, я подписал соглашение о продаже души дьяволу. Возможно, дьявол тоже был кинорежиссёр.

Мы сели. Стулья под нашими костлявыми задами заскрипели. Питерский гений посмотрел с беспокойством.

— Эта книга… — произнёс он, изящно протерев очки краем шарфа. — Вы что, писали её вдвоём?

— Он писал, — ответил Семён, кивнув на меня.

— А он — помогал морально, — добавил я, кивнув на Семёна. — Вам понравилась книга?

— Трудно сказать, — веско процедил гений. — Не мой материал.

— То есть, вы не будете это снимать?

— Конечно, нет. Но права куплю. Может, перепродать получится.

— Хотите заработать?

— Да, — лаконично ответствовал Ржанский.

— Великолепно, — вступил Семён, пока я засовывал конверт в тот же карман, где полчаса назад покоилась бутыль. — Я вас понимаю. Кино должно себя окупать. Нужен разворот в сторону зрителя. Тарковщина губит наш кинематограф.

— Тарковщина? — переспросил Ржанский.

Все присутствующие в комнате бросили свои дела и обратили взгляды на двоих визитёров — пьяных, оскалившихся дилетантскими улыбками.

— Именно, — сказал Семён ледяным тоном. — Безответственная погоня за эстетикой. Картинка ради картинки! Философия ради философии! Зритель желает внятных историй. Первый акт… Второй… Далее, сами понимаете, третий… Ясные мотивировки… Внятность и конкретность…

— Вы работаете в кино? — осведомился Ржанский.

— И в кино тоже.

— Мой друг окончил ВГИК, — пояснил я.

— Ага, — печально произнёс Ржанский. — Я знал, что там теперь двигают зрительское кино. К этому всё шло.

Все присутствующие осклабились. Гений щёлкнул зажигалкой.

— Ещё как двигают, — ответил Семён. — Пора учиться делать чистый энтертейнмент. Зритель всегда прав. Он голосует кошельком.

— Погоди, — сказал я. — Тарковщина — это да. Это, так сказать, очевидно. Но кто же будет снимать фильм?

— Понятия не имею, — ответил Ржанский. — Кто купит права, тот и снимет. Для меня это слишком жёстко и угрюмо. Без обид, ага?

— Ага, — сказал я. — Но где там жесть? Где угрюмство? Может, в пятой главе есть немного…

— Я не дочитал книгу, — перебил Ржанский. — Не успел. В самолёте начал… Написано — вполне… Но в целом — повторяю, не мой материал… Тем более, у меня готов большой проект… Надеюсь запуститься в этом году…

— Кстати, — я спохватился. — У меня есть и другие идеи. Много интересного…

— Присылайте, — вяло разрешил гений.

Я понял, что пора сваливать.

— Познакомиться с вами — большая честь.

— Ага.

Семён засопел.

— Кстати, а угоститься сигареткой…

Ржанский протянул пачку.

Попрощались любезно, но мгновенно.

В коридоре я извлёк конверт и пересчитал.

— Не на…бали? — спросил Семён.

— Нет.

— По-моему, мы им не понравились.

— Значит, кина не будет.

— Будет, — сказал Семён сурово. — Я видел их глаза. У нас есть то, чего у них нет.

— И что же, — спросил я, — у нас есть?

— Синяки и шишки.

Покинув территорию всемирно известного концерна, мы срочно приобрели ещё одну бутыль с тем же примерно содержимым. Глотнув и подышав носом, я понял, что пребываю под большим впечатлением. Питерский гений однозначно излучал блеск. После пятого глотка это стало очевидным, и возбуждение выродилось в резкий приступ голода.

— Возьмём такси, — предложил я. — Доедем до дома, как белые люди. Отварим пельменей. Сегодня мы это заработали. Сегодня хороший день, я хочу быть сытым.

Семён яростно засмеялся.

— Дурак! С таким подходом у тебя не будет будущего в кинематографе. Вон, видишь, палатка? Куры-гриль?

— Вижу, — ответил я. — Чёрт возьми, брат. А я всё думал, кто из вас двоих — гений. Теперь вижу: ты.

— Не надо оваций, — скромно ответил товарищ. — И не бери целую курицу. Половинки хватит.

Мы отошли в кусты, мощно глотнули и радикально закусили. Ангел успеха бесшумно сделал круг над нашими лохматыми головами и улетел в сторону центральной проходной «Мосфильма»; безусловно, он где-то там и обитал.

Установился вечер.

Французскую сигарету — подарок Ржанского — Семён курить не стал, заложил за ухо бережно.

— Когда будут снимать фильм, — сказал он, — потребуй для меня роль. Третьего уголовника в пятом ряду. Во ВГИКе мне все говорили, что я фактурный.

Шли пологим спуском с Ленинских гор по Мосфильмовской улице. Москва открылась навстречу, как толстый подробный роман. Светились строчки окон; за каждой буквой — чьи-то нервы. Поворот реки, купола Новодевичьего, увесистые дома, плавные арки мостов, разнонаправленное скольжение автомобильных огней, химические цвета реклам, сырой весенний ветер — читай дальше, человек, у этой книги нет счастливого конца; вообще никакого нет.

Самые лучшие сюжеты не имеют финала.

— Зря мы пришли к нему пьяные, — сказал я.

— Чепуха, — ответил Семён. — Пьяного понять легче. Этот малый, режиссёр, был трезвый, и я его совсем не понял. Чего хотел? Зачем тебя позвал? На кой чёрт ему твоя книга?

— Он же сказал — заработать хочет.

— Нет. Он не за деньги рубится. Он мечтает прогреметь. По нему видно.

— Ещё прогремит, — сказал я.

— Неважно, — сказал Семён. — Слава, деньги, успех — всё неважно. Будет кино, не будет — тоже неважно. Для меня фильм уже снят. Я вижу, как зрители покупают билеты. Я вижу афишу. Там нет твоего имени… Там чьи-то другие имена, крупными буквами… Лица каких-то актёров… В главной роли какой-нибудь плечистый педераст… Я вижу титры… Первый акт, второй акт… Третий… Всё на три аккорда, как в блатной песенке… Там мало общего с твоей книгой… Никакой жести, всё гладенько, ровненько… Но это тоже неважно… Важно, что мы до них докричались… И сейчас я счастлив… Так счастлив, что даже не опьянел… Счастье — это ведь совсем трезвое состояние…

Семён достал из-за уха французскую сигарету, отломил фильтр и закурил.

Фильм так и не был снят.

С тех пор прошло десять лет. Я написал ещё десять книг. Ни одна из них не заинтересовала кинематографистов; они говорили, что мои истории — слишком жёсткие и угрюмые.

Четыре слезы в чёрном марте

На втором месяце жена сильно заболела. Многочисленные опытные подруги в один голос подтвердили: всё правильно, у беременных слабый иммунитет. Без паники! Надо спать, есть и пребывать в комфорте.

Она впервые забеременела. Умная, твёрдая, иногда излишне твёрдая девушка, железная леди — метр шестьдесят, она не собиралась паниковать; но для страховки переселилась к маме.

Жили отдельно, в «гостевом браке», я снимал студию, она имела личную персональную собственную однокомнатную квартиру; съезжаться не спешили. Вообще никуда не спешили.

У матери ей было просторно и спокойно.

Когда я приезжал — выходила полупрозрачная, бесшумная. Аптечную фармакологию презирала, лечилась травами, лимонным соком и кипятком. Я сидел полчаса или час, уезжал к себе и тоже падал от слабости, поскольку тот же самый коварный вирус поразил и меня.

Однако я не носил в себе зародыш нового человека, моё тело осталось плоским, костлявым, сорокалетним, ко всему привыкшим, невосприимчивым к заразе. Много всяких диких штук я вытворял с организмом: и спортом изнурял, и алкоголем пропитывал, и не кормил, и не уважал, — но ничего не произошло ни с мясом, ни с костьми, износ был в пределах нормы; раны заживали, как на собаке, болезни переносились на ногах.

Совершенно некогда было болеть. Уважаемый московский журнал предложил командировку и оплатил авиабилеты. Я бегал по метельному мартовскому городу, подготавливая экспедицию на отдалённый остров в отдалённом море. Скупал в обменных пунктах мелкие долларовые купюры, гладил белые штаны, раздавал распоряжения и даже выписал доверенность на автомобиль, чтобы, значит, в случае моего падения в синие воды с высоты десять тысяч метров родственники смогли хоть как-то материально утешиться.

Жена — сквозь болезненный туман, тихим голосом — посмеивалась. Хотя, если бы не беременность и не болезнь, — сорвалась бы со мной, бросив все дела. Моложе меня на двенадцать лет, она принадлежала к резкому и циничному поколению «детей перестройки», школу закончила кое-как, зато государственный институт кинематографии — с отличием, и объездила половину мира ещё до того, как ей исполнилось двадцать пять. За то время, пока я её знал — семнадцать месяцев, — она прокатилась в Израиль, Италию, в Осло, в Стокгольм и в село Великовечное Краснодарского края.

Я это в ней уважал. Сам я в мои двадцать пять путешествовал только по ближнему Подмосковью, только в машине с тонированными стеклами и только имея при себе бейсбольную биту.