ПЕРВЫЙ. Маша, давай дефибриллятор!..

Второй вариант гораздо интереснее в плане просмотра, верно? И гораздо информативнее. Не только ясно, что у пациента дела плохи, но и характеры обоих врачей обозначены, драматический накал начал проявляться… Все так, только покажите эту сцену врачам, и они скажут: «Что за хрень?» И будут абсолютно правы.

Но вернемся к Смирнову.

Смирнова глубоко оскорбило то, что его обожаемая и невероятно талантливая Лизонька сыграла врача «не так, как в жизни».

— Если ты после стольких лет жизни со мной не можешь нормально сыграть врача, значит ты совершенно не интересуешься ни моей работой, ни мной! — сказал он. — Примириться с подобным равнодушием невозможно. Я развожусь!

И развелся. Мужик сказал — мужик сделал.

Долго, с полгода, ходил печальный, но затем повеселел и стал прежним жизнерадостным оптимистом, желанным гостем на всех больничных тусовках. А то — такой завидный жених! Добрый, симпатичный, без вредных привычек, с двухкомнатной квартирой и хорошей машиной… А самое главное, это ж так приятно небрежно обронить в обществе «Мой муж раньше был женат на актрисе Елизавете ***». Понимать следует так: «Он предпочел меня ей». Красота!

Так что долго в холостяках Смирнов не проходил. Спустя год после развода он женился на невропатологе Ветлугиной. Она, конечно, не актриса, но, если что, врача может изобразить достоверно. Хоть на сцене, хоть на съемочной площадке.

Психопат

Доктор Зелинский считался на подстанции знающим и ответственным врачом, а также кристально честным человеком.

Надо сказать, что на подстанциях «Скорой помощи», где люди сутками на виду друг у друга, характеры проявляются и оцениваются очень быстро и крайне точно.

Зелинский не позволял себе никаких «шалостей», ни крупных, вроде очистки карманов пациентов, находящихся в бессознательном состоянии, ни мелких, таких, например, как тайное поглощение чужой еды, оставленной в подстанционном холодильнике, или питья чужих соков. Правда, из водителей он пил кровь по полной программе, требуя четкого и неукоснительного исполнения ими должностных обязанностей, но это другое дело.

Более того — если кто-то из сопровождающих пациента при госпитализации забывал в машине сумочку или борсетку, Зелинский не передавал находку диспетчеру подстанции, а отвозил ее по назначению сам, после смены. Предварительно составлял опись содержимого, подписанную фельдшером и водителем. Во избежание кривотолков. Ему говорили: «Да позвони и скажи, что сумка в диспетчерской, пускай приходят и забирают». «У людей беда, родственника госпитализировали, некогда им по подстанциям бегать, — отвечал гуманный Зелинский. — Лучше я сам завезу, мне не трудно».

А еще Зелинский был психопат. В том смысле, что если уж овладевала им какая-нибудь идея, то овладевала всецело и яростно. Например, невзлюбит водителя (за дело, исключительно за дело, по веским причинам), так не успокоится, пока не выживет его с подстанции к чертям собачьим. Вообще-то, многие врачи и фельдшеры предпочитают не связываться с водителями, а ладить с ними. По ряду причин. Во-первых, водители в основной своей массе брутальны и не склонны к интеллигентному ведению дискуссий, чуть что — срываются на мат, а то и кулаки в ход пустить могут. Во-вторых, при обострении противоречий между водителем и врачом или фельдшером водитель может причинить оппоненту больше неудобств, чем оппонент ему. Откажется подъезжать близко к подъезду («потом оттуда не выеду») и вынудит бригаду топать сто метров по снегу и льду. Или же не притормозит около киоска с едой («не положено»). Или возить станет так, что все кости растрясет… Машина для бригады — дом родной, а хозяин в этом доме — водитель. Так что делайте выводы.

Но Зелинского подобные соображения не останавливали. Не понравилось Зелинскому, что водитель Аникин не подчиняется его распоряжениям, а заставляет себя уговаривать, всякий раз какие-то поблажки выторговывает, так он Аникину прямо сказал:

— Мы с тобой на одной подстанции работать не можем.

— Так вали на другую! — осклабился Аникин, уверенный в том, что уж ему-то самому никуда валить не придется.

Аникин был бригадиром водителей, а бригадирами обычно назначают самых стойких (и самых наглых).

— Николай Иванович, вас надо спасать от Аникина? — спросила заведующая подстанцией, узнав о конфликте.

«Спасать» означало «не ставить работать вместе». Всегда «спасали» врачей или фельдшеров от водителей, а не наоборот.

— Нет, не надо! — отказался Зелинский. — Мечтаю работать исключительно вместе с Аникиным и больше ни с кем!

Аникин выдержал пять «образцово-воспитательных» смен и свалил на другую подстанцию.

— Ну ты монстр! — восхищались коллеги. — Самого Аникина «съел».

— А наглеть не надо, — скромно отвечал Зелинский.

Как-то раз Зелинский не смог с первой попытки заинтубировать [Интубация трахеи — введение специальной трубки в трахею с целью обеспечения проходимости дыхательных путей.] пациента с короткой толстой шеей. Это очень сложно, даже очень опытные анестезиологи-реаниматологи в стационарных условиях, то есть, при всех удобствах, не всегда ставят трубки с первой же попытки. А Зелинский производил интубацию в машине, скрючившись, в тесноте и при не самом лучшем освещении. И работал он в ту смену один, без фельдшера, умотался вконец, а усталость — она на все влияет. Поэтому в некоторых странах врачам запрещено работать дольше двенадцати часов подряд.

Но Зелинский не искал себе оправданий. Для него, перфекциониста в квадрате, было важно только то, что он, доктор Зелинский, не смог произвести интубацию с первой попытки. Все прочее не имело значения. Целых два месяца после смены Зелинский отправлялся не домой отсыпаться, а в морг ближайшей больницы — тренироваться на трупах. Натренировался так, что равных ему в деле интубации не было на всей московской «Скорой помощи». Народ шутил: «Зелинскому хоть на живот пациента положи — заинтубирует в лучшем виде». (Для тех, кто не в курсе, поясню, что человека, который лежит на животе, заинтубировать невозможно, это все равно что сделать укол в ягодицу лежащему на спине.)

Как-то раз, в конце суточного дежурства, Зелинский ощутил одышку при быстром подъеме на восьмой этаж. Странно было бы, если бы ее не было. Бегом, уставший, на восьмой, да еще и с грузом — кардиографом и портативным аппаратом ИВЛ. Но Зелинский решил, что он теряет форму, и начал бегать по утрам. Двадцать кругов по школьному стадиону, благо тот был рядом с домом, и затем еще двадцать раз бегом на девятый этаж и обратно. Он бы и на шестнадцатый бегал бы, да вот незадача — жил в девятиэтажке. По этажам скакал не налегке, а с двумя полными пятилитровыми канистрами в руках.

Умение правильно организовать работу бригады, стремление к повышению собственного профессионализма и забота о своем здоровье похвальны и приветствуются. Только вот ко всему похвальному у Зелинского примешивалась некая яростная ожесточенность, этакая героическая упертость, этакая самоотверженная несгибаемость. В иных условиях из него бы, наверное, получился бы спортсмен-чемпион или герой войны. А в реальности Зелинский получил срок за кражу.

Дело было так.

Однажды у жены Зелинского украли кошелек. На вещевом рынке в Выхине, в тот момент, когда она выбирала себе дубленку. Сумма была крупной, потому что кроме дубленки несчастная женщина хотела купить шапку и сапоги. В первой половине 90-х врачебно-учительским семьям на такие покупки приходилось копить долго, месяцами. Да и вообще на любое обзаведение приходилось копить, поскольку самый паршивый китайский пуховик стоил больше, чем месячная зарплата врача или учительницы (жена Зелинского преподавала в школе географию).

Жена, ясное дело, сильно расстроилась: такая потеря и такой облом. Нашла, наконец, подходящую дубленку, которая сидела на ней как влитая, сбила цену, полезла за деньгами, а в сумочке — дыра. По уму-то, собираясь на такое стремное место, как вещевой рынок, кошелек надо было не в сумку класть, а куда поглубже прятать, но жена Зелинского в таких вопросах не разбиралась, это же не география.

Зелинского «замкнуло» — он разозлился на весь белый свет и решил, что раз так, раз уж жену его обокрали, то и он станет красть, чтобы возместить утраченное. Имеет полное право. Это ему знак судьбы — засунь ты, дружок, свою честность сам знаешь куда и живи как все! Хотя бы до тех пор, пока не возместишь потерю.

Не спрашивайте меня, как Зелинский пришел к такой идее, этого, кроме него, самого никто понять не мог. Сказано же — психопат. Опять же, в лихие девяностые сама обстановка в стране толкала людей на скользкий путь. Да и мысль «до тех пор, пока не возмещу потерю» была для честного человека чем-то вроде спасательного круга.

О том, что он временно сворачивает с честного пути, Зелинский во всеуслышанье объявил на подстанции. Рассказал утром в диспетчерской о случившемся и о том, что жена прорыдала всю ночь, и заявил под конец:

— Я никогда не узнаю, кто это сделал, но это не так уж и важно. Важно то, что я теперь стану поступать точно так же — хватать все, что идет в руки. Принципы в карман не положишь и на хлеб не намажешь!