Андрей Терехов

Гамон

К несчастью, Збышек так и не научился читать.

Он подозрительно смотрел на камень и ни черта не понимал. Камень был старый, мшистый. Поставили его на пересечении двух большаков — видно, еще в те далекие лета, когда крестили Старую Волотву. С тех пор минуло немало ветров и морозов, и письмена перешли в трещины, а трещины в сколы и выбоины — так, что и ученый муж не уразумел бы смысла.

— Куда поедем-то, панна Булка? — спросил Збышек кобылку и вытер пот со лба.

Лошадке было все равно: она обгрызала кровавые-красные ягоды с куста брусники и изредка мотала головой, отгоняя мух и слепней.

Збышек приложил ладонь половником ко лбу и ещё раз осмотрелся.

Правый большак скрывался в тенях вековой дубравы, которая глядела величаво и презрительно, как древний царь. Левый большак уходил через пыльные холмы, и там далеко-далеко за горизонтом чудились дымки.

Жильё.

Збышек Старую Волотву не любил. Она совсем не походила на родные Ялины: деревни держались в стороне от дорог и закапывались в ямы да землянки, где люди спали бок-о-бок со своим скотом, где ели хлеб из непросееной муки, пили одну воду да жгучую водку. Вместо открытых лиц глядели лица угрюмые, высохшие, полные страха перед местной шляхтой, которая набегала подобно язычникам, подобно грозе — забирала все съестное, тащила девок да коров, а мужиков вешала на ближайшем суку.

Словно учуяв опасения Збышека, слева, со стороны холмов, показалось облако пыли, а вскоре и телега, которую оную пыль вздымала.

Збышек прихлопнул муху и устало облокотился о луку седла. Переступила с ноги на ногу Булка. Солнце скрылось за облаком и выглянуло снова, пока телега приближалась.

На передке восседал мужик: с рожей цвета сухой земли, со стеклянным взглядом. Не доезжая до Збышека, он охолонил лошадей, и те пошли медленно, величаво. Блеснула радугой упряжь, и в глазах возницы отразился узор облаков.

— Скажи, добрый человек, — обратился Збышек, — что на камне тут намалевали?

Мужик не повернул головы, будто не слышал, и Збышек повторил вопрос.

— Да что ты пьянь эту спрашиваешь? — раздалось из телеги на волотовском наречии. — Ну, стой, скотина. Стой, тебе говорят!

Возница, не меня ни позы, ни выражения глаз, натянул поводья и буркнул «Бжалте». На Збышека пахнуло крепким перегаром.

— Как ехать, так вечно зальется по самые уши! — донеслось из телеги. — У-у, проклятый!

Збышек наконец разглядел над бортиком пшеничный колосок и чьё-то колено. Выходило, лежал кто-то внутри: закинул ногу на ногу и жевал травинку.

— Дай побачу… — Телега скрипнула и наклонилась набок, из-за бортика показалась рука в перстнях — как если бы путник потянулся со сна. — Да гамон [Гамон — конец (бел.).] там написан. Гиблый лес.

Збышек не сразу догадался, что последняя фраза предназначалась ему. Он чуть наклонил голову, силясь разглядеть очертания за бортиком, но солнце скрывало детали.

— Чем же гиблый?

— Да ну как везде. Идолопоклонцы резали единоверцев, единоверцы — идолопоклонцев, так что дед лесной не разберёт, кто там воет по ночам. Пошто тебе болото это?

— Да особо не по што, пане. Ищу, куда руки свои приложить.

— Ищет он! — телега вновь скрипнула, и в щелях бортика мелькнул зелёный глаз. — И на что твои мотыги годятся?

— Да много на что, пане, только душа ни к чему не лежит.

Конец ознакомительного фрагмента