До следующего глотка оставалась еще пара минут. Лейхтвейс лениво прикинул, что станет делать, если гефрайтер не придет вовремя, увлекшись общением с кузнецом. Ничего толком не придумал, понадеявшись на то, что Банкенхоль — парень опытный и виды видал. В конце концов, что за жизнь без приключений? Все лучше, чем «Раз-два!» или чистка оружия. Пребывание в Команде «А» начинало ему нравиться.

— Добрый день! Мы от Вилли. Вы Николас?

Голос был женский, и Лейхтвейс поспешил встать. Возле стола двое — парень лет двадцати пяти с лицом настолько невыразительным, что запоминать не захочешь, и девушка, ему живой контраст. В первый миг подумалось, что она из Японии. Смуглая, темного фарфора, кожа, выразительные карие глаза, яркие большие губы, короткие каштановые волосы, острые скулы. Потом понял: первое впечатление обмануло. Европейка, только очень странная. Почему-то вспомнились баски, которых Лейхтвейс навидался в Испании.

— Я Рената. А это — Альберт. Он — скалолаз, я — нет. Предпочитаю мотоцикл.

Улыбнулась. Лейхтвейс улыбнулся в ответ, Альберт-скалолаз тоже, но с секундной задержкой. Ничего в этом странного не было, но воспитанник Карла Ивановича решил, что так станет вести себя человек, совершенно не знающий языка.

— Садитесь! — как ни в чем не бывало, пригласил он. Хотел сделать знак кельнеру, но тот уже соткался рядом. Распоряжалась мотоциклистка, заказав своему спутнику темного пива, себе же чашку кофе. Лейхтвейс внезапно вспомнил, что на покинутой Родине латинское имя Рената теперь расшифровывается, как РЕволюция, НАука, Труд». Но эти двое — не русские, хотя Рената вполне могла быть и татаркой.

— Мы с Вилли случайно встретились, и он сказал, что один хороший парень скучает в «Подкове». Мы освободились — и зашли. Не помешаем?

Лейхтвейс поспешил заверить, что очень рад, сам же отметил, что гостья говорит не на правильном «хохе», а с заметным берлинским акцентом. Иностранцу «хох» дается труднее, поэтому агентов чаще учат диалекту.

Он прогнал прочь разбушевавшуюся химеру подозрительности, посмеявшись ей вслед. Та не стала спорить, но, исчезая, обратила внимание на пиджак Альберта-скалолаза. Самый обычный, такие здесь все носят, и потерт в меру. Вот только с чужого плеча — маловат, причем на пару размеров. Потому и расстегнут на все пуговицы, что среди немцев не принято.

Распростившись с химерой, Лейхтвейс с интересом посмотрел на девушку. Красивая! Пусть совсем не такая, как Вероника Оршич. После страховидной Цапли — просто приятно кинуть взгляд.

— А какие мотоциклы вам нравятся, Рената?

* * *

— Не люблю горы, — негромко рассказывала девушка. — Нет, они, конечно, очень впечатляют, ими можно даже любоваться, но только издалека. Человек не должен покидать землю. Мы — Антеи, оторвавшись от тверди, становимся другими. Не обязательно слабыми, но уж точно хуже, чем были.

Разговор, начавшийся с легкой пробежки по маркам мотоциклов (Рената предпочитала всем иным Harley-Davidson), внезапно стал очень серьезен, стоило лишь Лейхтвейсу помянуть хапалы с мизерами и страшный «берг». Первое впечатление обмануло: Альберт по-немецки понимал и говорил без акцента, но редко, а главное и не пытался спорить со своей спутницей. Стало ясно, что она в этой паре — старшая.

…Как Цапля.

— Альпинизм — очень жестокий спорт, хуже — он за пределами спорта. Если мотоциклист упадет на трассе, ему всегда помогут. А в горах не принято спасать других, там в первую очередь думают о себе и о собственном успехе. Чем дальше от земли, тем страшнее. Мне кажется, в небе человек вообще перестает быть человеком.

Лейхтвейс предпочел промолчать. Летать он готов каждый день, в любую погоду, в любой сезон. Именно там, в бездонной синеве, он чувствовал себя самим собой. Но человеком ли? Если и да, то не совсем обычным. Совсем необычным…

Не возразил. Отозвался молчаливый Альберт, впервые решившись на спор.

— Скалолазы… Они другие… Совсем другие… Всегда выручают своих.

Между фразами парень делал долгие паузы, словно обдумывая каждое слово. Или (химера вновь задышала за левым ухом) вспоминая.

— Может быть и так, — задумчиво проговорила девушка. — Они не отрываются от камня… Мы с вами в Берхтесгадене, здесь родился Тони Курц, а совсем рядом, в соседней коммуне, Хинтерштойсер…

— Альпы… — внезапно улыбнулся Альберт. — Два года назад. Ходили в связке.

— Вы с ним знакомы? — Рената, резко повернувшись, поглядела прямо в глаза. — С Андреасом Хинтерштойсером?

Лейхтвейс взгляд выдержал, хотя уже понял, что его спутники появились в «Подкове» не только по просьбе гефрайтера Банкенхоля. Если тот вообще их о чем-то просил.

— Не успел. Хинтерштойсер и Курц погибли год назад на Северной стене. Об этом во всех газетах было. Кстати, вы, Альберт, правы, они погибли, но итальянскую «двойку» сумели спасти.

— Ерунда! — отрезала девушка. — Никто не погиб. Их видели во Франции, а потом в Испании. Вам-то наверняка об этом известно!

Лейхтвейс покачал головой.

— Я нашим газетам верю.

* * *

В Испании полетать вволю не удалось. Всякое участие в военных действиях запрещалось, первоначально Лейхтвейс даже не имел права пересекать линию фронта. Никакой помощи от него не ждали, требовалось испытать марсианский ранец в боевых условиях, и только. В воздух следовало подниматься исключительно ночью, желательно безлунной, и совершать недолгие полеты, не приближаясь к «очагам военных действий». Инициатива не поощрялась. Лейхтвейс числился сотрудником миссии Вальтера Варлимонта, а у того хватало хлопот и без свалившегося на голову «марсианина». Однако писавшие приказ очень слабо представляли себе испанскую реальность. В первые месяцы никакой линии фронта не было, воевали везде, утро часто начиналось со стрельбы в собственном тылу. Черный ранец числился строго секретным, и Варлимонт давал разрешения на полеты редко и без всякой радости. В конце концов Лейхтвейс решил рискнуть, и вместо очередного подлета «к очагам», оказался над республиканским Мадридом. Город, на который уже упали первые бомбы, был темен и молчалив. Лейхтвейс, проблуждав над ущельями улиц, нашел площадь Пласа-Майор и бросил к подножию конной статуи короля Филиппа III завалявшийся в кармане медный пфенниг.

На этом его подвиги завершились. В Испанию прибыли первые подразделения легиона «Кондор», миссия Варлимонта увязла в бумагах, и Лейхтвейса, несмотря на его протесты и поданный рапорт, усадили за документы. Входящие, исходящие, инструкции, приказы, сводки… Тогда-то и встретились знакомые фамилии. Среди прочего Берлин требовал сведений о немецких добровольцах, которых республиканцы собирали в Альбасете, где формировались первые интернациональные бригады. Курц и Хинтерштойсер числились среди тех, кем командование интересовалось особо. Позже Лейхтвейс узнал, что оба они воюют в 1-м немецком батальоне бригады Андре Марти.

Полеты Лейхтвейсу разрешили уже перед самым финалом, когда стало ясно, что большой войне пришел конец. Кому-то в Берлине пришла в голову безумная идея — высадить десант в тылу немецких интернационалистов и рассчитаться с «предателями». Вальтер Варлимонт отнесся к этому без всякого энтузиазма, но разведку все-таки провел. Лейхтвейс получил добро на полет в Вильяверде, южное предместье Мадрида. Ничего толком увидеть не удалось: темные улицы, острые зубцы руин, редкие прохожие — гражданские ли, военные, не поймешь. В маленьком пустом переулке он заметил два грузовика без всякой охраны. Возвращаться ни с чем не хотелось, и Лейхтвейс, в очередной раз нарушив все инструкции, опустился прямо в пустой кузов. Испанская безалаберность, ставшая уже притчей во языцех, проявилась и здесь: грузовик был нагружен боеприпасами. Ящик с ручными гранатами оказался открыт. Лейхтвейс взял две, поднялся повыше — и скользнул с невидимой горки. «Вот моя деревня; вот мой дом родной…» Первую — в кузов грузовика, где ящики, в кабину того, что пустой — вторую. «…Вот качусь я в санках по горе крутой…» То, что получилось в итоге, «марсианину» очень понравилось, но докладывать командованию он ничего не стал. Тогда, в ночном мадридском небе, он понял, что приказы начальства можно не исполнять. А еще лучше — отдавать свои собственные.

Конец ознакомительного фрагмента