Память как-то лениво провернулась, и лицо девочки совместилось с именем.

— Лерочка? Откуда такое богатство гастрономических изысков?

— А кто же ещё! Говорила тебе, придурок, не ходи с Сявкой. Эти козлы вообще озверели.

— Сергей Гаршин… — произнёс Александр вслух то, что крутилось на языке. — Берега он вконец потерял, ну да я найти помогу…

— Ну, да я же и говорю Сявка-Параша. Гад! — Девочка наконец справилась с верёвкой и заглянула в лицо Александру. — Пойдём, тебе к доктору надо. Как выбрался-то?

— Выбрался, — Саша задумчиво растер сорванные в кровь запястья и внимательно осмотрел себя. Серые штаны из тяжёлой плотной ткани, с которых струями текла вода, такая же куртка и под ней рубашка неопрятного серого цвета. На шее мокрая красная тряпка — видимо, пионерский галстук, схваченный белёсым, потертым до латуни зажимом с изображённым на нём костром.

— Белов? — прозвучало откуда-то сверху.

Подняв голову, Александр увидел молодого горбоносого мужчину в таких же серых штанах, но в рубашке-косоворотке и небольшой тюбетейке на голове.

— Почему ты мокрый?

— Это Гаршин с дружками его связали и бросили в воду! — выкрикнула Лера и шагнула так, чтобы заслонить Александра.

— Вечно твои фантазии, Конева… — Мужчина нахмурился. — Пионеры не врут! А тебя уже сколько раз…

— Вы бы лучше приглядывали за своими урлоидами, товарищ Шпильрейн, — спокойно произнёс Ладыгин-Белов, которому тут же вспомнилась фамилия воспитателя, и мягко отстранил девочку, скользнув вперёд. — Сегодня я последний раз позволил этим мразям прикоснуться к себе. Ещё одна попытка — и будет четыре трупа. Доступно объяснил?

— Ты у меня, Белов, в домзак [Одно из милых проявлений «новояза» в 20-30-е годы в СССР. Слово «тюрьма» не применялось, так как считалось, что тюрьмы — принадлежность буржуазного строя, поэтому использовалось определение «дом заключения», сокращенно — «домзак».] улетишь, по статье «угроза убийством», — лениво произнёс воспитатель, оглядываясь кругом. — Этап, баланда, то-сё.

— Это будет потом, если будет… — Бывший полковник ощерился в волчьей усмешке. — А трупы будут сейчас. Трупы, расследование, неудобные вопросы: как это воспитатель, комсомолец допустил такое в порученной ему группе? И соответствующая запись в вашей биографии… хотя этим дело, я думаю, не ограничится. Так что баланда в домзаке — ваша перспектива, на сто процентов. Меня-то — в колонию, систему товарища Макаренко на практике изучать да фотоаппараты делать, а вот вас… Вас, товарищ Шпильрейн, энкавэдэ за такие художества точно прихватит, — Александр с усмешкой оглядел полноватую фигуру воспитателя. — Ваша-то задница для прихвата куда как удобнее…

Воспитатель побагровел, постоял какое-то время, сверкая глазами, но, не сказав ни слова, повернулся и ушёл.

— Странный ты какой-то, Белов. — Лера пристально посмотрела на друга. — Даже выражение лица какое-то…

— Какое? — машинально спросил Александр.

— Жёсткое. Словно у дяди Ляо, — девочка поправила волосы, сбившиеся на глаза.

— Ясно… — Александр начал стаскивать мокрую одежду и развешивать её на куст, росший у самого берега. — Спички есть?

— У тебя точно что-то с головой… — Лера нахмурилась. — Нет, конечно, и не было никогда.

— А зря, кстати, — Александр хмыкнул. — Полезнейшая вещь. И костёр разжечь, и пожар устроить… — Он зажал высушенные жарким весенним солнцем щепки в руках и начал быстро тереть друг об друга. Через пару минут из-под деревяшки потёк тонкий сизый дымок, а ещё через пять минут небольшой костерок уже весело хрустел валявшимися на берегу корягами.

— Ловко, — одобрительно оценила девочка розжиг костра. — Ты мне не говорил, что так умеешь.

Александр, лежавший на песке и незаметно ревизовавший организм, доставшийся ему от канувшего в пустоту Александра Белова, четырнадцати лет, сына антифашистов-спартаковцев, погибших в Германии, и принятого на попечение Советской республикой, лишь кивнул:

— Невелика наука.

— Слушай, давай я с девчонками договорюсь, у нас в корпусе переночуешь. А то эти ведь точно не успокоятся.

— Знаешь, почему нельзя бегать от снайпера?

— От кого?

— Ну… от меткого стрелка…

— Э-э… почему?

— Умрёшь уставшим, — лениво сказал Александр, переворачиваясь на живот. — Всё равно приползут. А прятаться у девчонок это как-то не комильфо.

— Не замечала я в тебе любви к французскому.

— Tout utilis? pour la premi?re fois [Всё когда-то впервые (фр.).], — машинально ответил Александр и посмотрел на солнце. — Сегодня у нас…

— Двадцать седьмое мая.

— Двадцать седьмое… — Он кивнул. — Значит, ещё часов восемь светлого времени. Нормально. Всё высохнет через пару часов, и пойдём.

— На обед опоздаем.

— Добудем чего-нибудь на кухне, — отмахнулся Александр.

— Клавсанна будет ругаться…

Память настоящего Белова услужливо вызвала образ огромной женщины, саженного роста и гигантских форм, с ярким румяным лицом и мощными кулачищами. Она неплохо относилась к воспитанникам, но воровства на кухне не терпела, и многим, в том числе и Белову, не раз попадало мокрой тряпкой. Воспоминания об этой тряпке были особенно яркими…

— А мы ей не скажем… — Тут память подбросила новые воспоминания, и Сашка добавил: — Или выпросим чего-нибудь…

Результаты ревизии были не блестящими. Тело прошлый хозяин не то чтобы запустил. Нет, следы физподготовки явно наличествовали. Но вот с координацией всё было плохо. Хотя плохо это по меркам его тогдашней подготовки. Для этого времени, а год шёл… Трудно сказать, но… О! Вон на пляже плакат, с годом… Тридцать четвертый? Сойдет…

Так вот для этого времени Саша был развит очень даже прилично. Можно сказать даже, что не по годам развит. Стройный, жилистый и без капли жира под загорелой кожей. Впрочем, в эти времена толстые дети в Стране Советов были большой редкостью. Мускулы?.. Ну, в общем, имеются, но вот справится ли это тело с тремя-четырьмя противниками — ещё вопрос. Хотя…

Он задумался в поисках решения, и память мальчишки подсказала ему, что в детском доме была неплохая мастерская, за которой присматривал старый мастер, которого все называли Ляо. И там наверняка можно было раздобыть всё, что нужно, и даже сверху.

— Так и будем молчать? — подала голос девочка.

— Есть предложения? — Александр, лежавший на мягком речном песке, повернулся в сторону Леры, внимательно окинул взглядом её по-детски нескладную фигуру и лицо, отметив про себя, что лет через десять девочка расцветёт и станет настоящей красавицей. Но чувств к ней не было вообще никаких. Даже спортивного интереса.

— Ну, раньше ты был как-то разговорчивее.

— Раньше не сейчас, — Александр вздохнул. — Но если тебе непременно нужно что-то говорить, можешь рассказать чего-нибудь.

— Нет, ты сегодня какой-то не такой, — Лера покачала головой. — Тебя по голове не били?

— Нет вроде, — Александр улыбнулся. — Чуть не притопили, как котёнка, а так — всё нормально. Ты давай, иди, а я позже подойду. Мне ещё подумать нужно. Кстати, можешь для меня порцию заначить, чтобы не пришлось устраивать экспроприацию на кухне и доводить Клавсанну до инфаркта.

— До швабры её скорее доведёшь! — Фыркнула девочка и поднялась на ноги. — Только не влипай никуда.

— Oui, mon general! [Слушаюсь, мой генерал (фр.).] — Александр не вставая отсалютовал подруге и, дождавшись, когда она уйдёт, снова перевернулся на спину и закрыл глаза.

Старик не соврал, и память предыдущего владельца тела была в порядке, хотя и лишена всякой эмоциональной окраски.

Родители, выглядевшие словно на чёрно-белом снимке, их смерть от рук нацистов, о которой Белов узнал только от друзей семьи. Пароход до Ленинграда, и долгих пять лет бродяжничества по городам и весям России, всё выглядело достаточно подробно, но спокойно и бесцветно, будто перегоревший костёр.

Детский дом, в который попал Александр, находился на берегу Волги в старинной усадьбе, не сохранившей имён владельцев, а лишь затейливую монограмму на воротах. Зато сохранился большой парк с пересохшими ныне фонтанами, и пруд глубиной всего в метр.

Революция и гражданская война почти обошли стороной дворянское гнездо, и когда сюда пришли новые хозяева, почти ничего не пришлось переделывать. В правом крыле усадьбы находились комнаты воспитанников, а в левом жили воспитанницы. Воспитатели и работники дома обжили два флигеля, стоявших чуть в стороне, а директор жил в главном здании, занимая комнаты, где раньше жили хозяева особняка.

Тёзка Александра попал в этот детский дом после облавы на Казанском вокзале. Здесь одевали, кормили и учили, и если бы не группа юных подонков, прихвативших власть при попустительстве воспитателей, жизнь можно было бы назвать безоблачной.

Александр легко вскочил на ноги и оглянулся. Наблюдатели ему сейчас были совсем не нужны.

Начав с лёгкой разминки, он постепенно вошёл в динамическую медитацию «падающего листа». На удивление, голова и тело довольно быстро синхронизировались, и уже не было раздражающего вихляния конечностей, и не требовалось контролировать каждый миллиметр движения.

Зато ничего не болело, не тянуло и не стреляло, словом — всего того, чем грешила его старая оболочка.