По пути к умывальнику Леденцов достал телефон, хотел отключить, но передумал — и набрал номер Портнова.

— Да, — сказал очень спокойно. — Нет… И не буду… Я её сжёг. Иван Иванович, я решил… Да, правильно… Прощайте.

В спальне его уже ждали. Из-под верблюжьего пледа торчал только носик любимой жены. Прежде чем допустить Леденцова до тела, она спросила:

— Портнову звонил?

— Угу.

— Что сказал?

— Правду. Что папку сжёг и общаться с ним больше не буду.

— А он?

— Я не понял. Что-то вроде “Ну вот вы и выросли, мой юный мастер силы”. Прям магистр Йода.

— Это кто?

— В “Звёздных войнах”.

— А теперь… Ай! Все равно руки холодные!

— Ничего, сейчас тебе жарко будет, — пообещал Емельян Павлович и нырнул под плед с головой.

17

Следующий Новый год Леденцовы встречали за городом в узком семейном кругу. Губернатор вежливо отказался, да, честно сказать, Емельян Павлович и не настаивал. В последнее время он все чаще слышал за спиной шепоток, что-де своим коммерческим успехом он обязан только личным связям с бывшим главврачом. Напоминать, что Леденцов заложил свою империю областного масштаба ещё до выборов, было глупо. Хуже того — альтернативный шепоток утверждал, что губернатор “в кармане” у Емельяна Павловича, а сам Емельян Павлович через “Мулитан” отмывает чуть ли не колумбийские наркодоллары.

Словом, не приехал губернский голова — и слава богу. С ним увязалась бы стая приближённых, у которых на Леденцова была устойчивая идиосинкразия. От новых знакомцев, которые лезли к Емельяну Павловичу в приятели, удалось отболтаться. Самые лучшие друзья, из прежних, искренне сокрушались, что не смогут составить компанию.

Так и получилось, что в загородный дом приехали четверо: Леденцовы-старшие, Юлька и огромный сенбернар Плюмбум. Емельян Павлович звал его запросто Свинец, а то и просто Свин или Свинтус. Обзывал понапрасну, потому как Плюмбум был кобель основательный и аккуратный; Его приобрели ещё весной, как сказал Леденцов, “ребёнка пасти”. Покупка полностью оправдалась. Катенька даже отваживалась оставлять Юльку на сенбернара и убегать в магазин или парикмахерскую: Свинец умудрялся по полтора часа удерживать шуструю девочку в пределах коврика для игр — и безо всякого применения мощных челюстей, одним носом.

А уж в снегу они с Юлькой смотрелись просто замечательно, прямо ролик “Использование служебных собак для спасения альпинистов”. Девочка в ярком непромокаемом комбинезоне была непрерывно спасаема мощным Плюмбумом из сугробов. Удовольствие получали все, включая зрителей-родителей.

“Не простудилась бы, — подумал Емельян Павлович, — вернётся, придётся греть и переодевать в сухое”. На секунду Леденцову захотелось просто пожелать дочке здоровья… Но в следующую секунду желание пропало.

После прошлого Нового года они с Катенькой долго судили-рядили и договорились — зарыть “топор” в землю. Даже во благо ребёнка Леденцову запретили становиться мастером силы, тем паче — мастером сглаза. “Не надо, Палыч, — сказала тогда Катенька, — Юльке все это потом боком выльется. Давай, как все”. Поначалу Емельян Павлович срывался, пытался мухлевать, “колдовать” вполсилы, но бдительная жена умудрялась обнаруживать любое, самое мизерное, применение “топора” к ребёнку — и на любом расстоянии. Изредка Леденцов применял свои способности для решения конфликтных ситуаций в бизнесе, но потом обнаружил, что особой необходимости в этом нет.

Последние полгода он если и подправлял судьбу, то едва заметно даже для себя самого. В такие моменты Емельян Павлович воображал себя маститым художником, который решил завязать и посвятил освободившееся время покраске заборов. То и дело намётанная рука начинает выводить на заборе то портрет, то натюрморт, но экс-художник спохватывается и торопливо замазывает широкой малярной кистью набросок.

Голос жены вытряхнул Леденцова из размышлений:

— Пойду приведу Юльку, а то уже темнеет.

Емельян Павлович порадовался, что больше ему никуда ехать не придётся, снял с каминной полки бокал, с предвкушением восторга понюхал нагревшийся коньяк и вернулся к окну. Возле ворот стоял автомобиль. Приглядевшись, Леденцов опознал в нём такси. Это было странно — никто из потенциальных гостей не пренебрёг бы личной иномаркой в угоду сомнительной “Волге”.

Из такси в сугроб вывалилась фигура в невзрачном пальто.

“Черт, — подумал Емельян Павлович, — там же Юлька! И Катенька!” Одеваясь на ходу, он вспомнил, что на улице и Плюмбум, но не слишком успокоился. Он никогда не видел своего пса злым и потому не был уверен в надёжности его как охранника.

Когда Леденцов добрался до калитки, Катенька (на два шага отступив внутрь двора) уже вела насторожённую беседу с незнакомцем. Свинец маячил в отдалении, аккуратно оттирая от ворот любопытную Юльку.

— Вы кто? — спросил Леденцов, изображая высшую степень негостеприимства.

— Николай Николаевич, — ответил гость, — Романов. Вы должны помнить меня по фотографии. Иван Иванович рассказал, как вы меня… выхаживали.

Леденцов промолчал. Катенька покосилась на мужчин и отправилась к детям и животным с твёрдым намерением загнать их в дом.

— Мне вы тогда очень помогли, — сказал Романов. — Надеюсь, теперь и Ивану Ивановичу поможете. Он тоже в коме.

Этого Леденцов не ожидал.

— Слушайте, — взмолился Николай Николаевич. — Пустите меня в тепло, пожалуйста. А то придётся меня снова спасать. От обморожения.

18

Емельян Павлович расхаживал перед камином и злился. “Всякая злость, — пытался он урезонить собственную ярость, — есть злость на себя”. Мантра помогала мало. Если бы можно было выбросить из жизни и из тёплой комнаты этого сухонького мужичка.

Но выбрасывать было уже поздно. Да и не за что вроде бы. Подумаешь, ввалился человек в новогоднюю ночь в чужой дом… “Не заводись, — повторял Емельян Павлович про себя. — Думай!”

Думать было о чём. Звонок в “Скорую” подтвердил, что Портнов Иван Иванович госпитализирован в состоянии глубокого обморока. Сестричка из регистратуры даже кликнула врача, который с ходу взял быка за горло:

— Вы его родственник? Срочно приезжайте! Как зачем? Расскажете о его заболевании. Было ли у него раньше такое? На какие лекарства аллергия? Чем болел в детстве? А почему не знаете? Какой же вы после этого родственник? Ах, никакой! Ладно, давайте телефон родственников.

Тут Леденцов из мстительности пытался сунуть трубку в руки незваному гостю, но Романов замахал руками, как будто на него напал рой диких пчёл. Так и отмахался. А теперь сидел в кресле, пил коллекционный коньяк (Леденцовым для себя припасённый) и собирался окончательно испортить семейный праздник.

Емельян Павлович совершил ещё один рейс вдоль камина и подбросил в него совершенно не нужное полено.

Николай Николаевич досмаковал ароматный напиток, вкусно крякнул и посмотрел на часы:

— Ага. Полвосьмого. Значит, полчаса на рассказ, пятнадцать-двадцать минут на расспросы… А в девять за мной заедет такси, и вы сможете нормально отпраздновать Новый год.

— Такси? — недоверчиво переспросил Леденцов.

— Да, я сразу с ним договорился. Вы за три часа как раз успеете приготовиться к празднику.

“А он не такая уж и сволочь”, — подумал Емельян Павлович.

— А о чём рассказ? На целых полчаса.

— Полчаса — это краткая версия. Полная займёт куда больше.

Романов с видимым сожалением отставил бокал и потянулся за портфелем. Леденцов вдруг обнаружил, что Николай Николаевич повадками очень напоминает Ивана Ивановича: та же лаконичность, подтянутость, те же размеренные движения. Даже когда Романов отмахивался от телефонной трубки, делал он это ровно с той экспрессией, какая была необходима. Ни больше, ни меньше.

— Может, ещё коньячку? — спросил Емельян Павлович.

— Спасибо, пока не стоит. Может позже, на посошок. А пока краткие факты. Иван Иванович попал в больницу через десять часов после моей встречи с ним. Причина его глубокого обморока медицине неизвестна. Можно сказать, сверхъестественная причина. Разговаривали мы с господином Портновым не столько о вас, сколько об Андрюше… Простите, об Андрее Валентиновиче Гриневе.

“Даже оговорка у него, — подумал Леденцов, — выдержана строго в положенном тоне”.

— И последний факт: мы с Гриневым достаточно долго работали вместе. Поэтому я вполне допускаю ситуацию, при которой Андрей Валентинович через меня вышел на Ивана Ивановича, а его конечная цель — вы, любезный Емельян Павлович.

Тут Леденцов вспомнил, что он-то коньяк может пить и не на посошок, а в качестве аперитива. Выпил стремительно, неприлично быстро для такого напитка.

— Будем считать, — продолжил Романов, — что на первый вечный вопрос “Кто виноват?” мы ответили. Остался второй вечный вопрос: “Что делать?”. Вы от борьбы отказываетесь, я знаю. Даже знаю почему, не трудитесь разъяснять. Вы ведь считаете, что ваш дар вам только мешает? Не только вам, но только мешает… Нет-нет, я не буду переубеждать! Я даже горячо поддержу.

Леденцов под аккомпанемент убедительного голоса гостя уже налил очередную порцию.

— Однако я готов предложить способ решить обе проблемы сразу. То бишь избавиться и от недруга, и от недуга, — Романов улыбнулся тонкими губами. — Гринев перестанет быть для вас опасен. И ваш дар тоже исчезнет. Вы готовы к такому повороту?

Емельян Павлович задумался. Почему-то он не смог сразу ответить “Да”.

— Поясните, — сказал он.

19

Катенька спустилась из детской, где она укладывала Юльку, без пяти восемь. Она уже почти придумала, как выпроводить гостя, но этого не понадобилось. Как только она показалась в дверях, Николай Николаевич приложил руку к сердцу и торжественно-виновато объявил:

— Ещё раз прошу прощения за вторжение! Через час с небольшим я снова исчезну из вашей жизни!

— Подождите, — вмешался муж и потянул гостя за рукав, — а на третьей ступеньке что?

Тот обронил ещё один виноватый жест и снова склонился над листом бумаги, по которому Леденцов водил осторожным пальцем.

— Да то же самое, что и на первой! “Осознание”, изволите ли видеть.

— А-а-а, — сказал Емельян Павлович и замер на какой-то закорючке с видом пирата, обнаружившего чужой клад.

Катенька решила посмотреть на загадочный документ и встала за плечом мужа. Он уловил движение, не глядя погладил её руку.

Рисунок на бумажке был прост: извилистая линия, напоминающая ступеньки лестницы в Катенькином родном подъезде. Рядом с первой ступенькой мелким, но очень разборчивым почерком отличника-переростка было написано: “Осознание тезы”, возле второй — “Обучение тезе”. Над третьей Николай Николаевич уже выписывал “Осознание антитезы”. Ещё две ступеньки оставались пока без подписи.

— Ничего не понимаю, — сказала честная Катенька. — А что такое “теза”?

— Это, — Леденцов пощёлкал пальцами и подобрал идеальное определение, — что-нибудь.

— Позвольте, — вмешался Николай Николаевич, — я на примере объясню. Ваш супруг, когда он ещё не был вашим супругом, уже был мастером силы. Помните?

Катенька хмуро кивнула. Она так и думала, что вся это чертовщина не закончилась.

— Во-о-от. А потом он поднялся на первую ступеньку, — Романов ткнул в надпись “Осознание тезы”. — Он осознал, что является мастером силы.

Слово “осознал” Николай Николаевич подчеркнул в воздухе нешироким жестом.

— Не сам осознал, — сказала Катя, — добрые люди помогли.

— Сердитесь? Напрасно. Раз уж у Емельяна Павловича есть эта способность, лучше о ней знать, чем не знать.

Катенька упрямо покачала головой.

— Тогда на четвёртой, — сказал Леденцов, — должно быть “Обучение антитезе”?

— Позвольте я быстренько закончу ответ вашей супруге. Итак, после осознания своего дара ваш муж стал учиться его использовать. Это вторая ступенька. На третьей он, как вы знаете, понял, что является ещё и мастером сглаза…

Катенька вцепилась в руку мужа. Ей очень не хотелось возвращаться в мир мастеров сглаза и силы. И Леденцова она отпускать не собиралась.

— Вы не беспокойтесь, — Романов опять принял виноватый вид, — прежние способности вашего супруга остались при нём. Просто в ходе столкновения Емельяна Павловича с Андреем Валентиновичем они оба несколько… перенапряглись, что ли? Словом, открыли в себе дополнительные источники. Второе, некоторым образом, дыхание…

Катенька решила, что её роль гостеприимной хозяйки на сегодня можно считать перевыполненной.

— Уходите, — сказала она голосом Снежной Королевы, — такси подождёте во дворе.

— Он же замёрзнет…

— Помолчи. Хорошо. Подождёте здесь. Мой муж пойдёт к ребёнку. С вами останусь я.

Емельян Павлович переглянулся с гостем, и тот вдруг улыбнулся:

— А может, так и лучше. Вы ступайте, а мы пока побеседуем. Вы не против?

Когда они остались одни, Николай Николаевич попросил:

— Не могли бы вы присесть? Неуютно себя чувствую, когда дама стоит, а я сижу.

Катенька осталась стоять над столиком со скрещёнными на груди руками.

— Как знаете. Итак, давайте я расскажу вам, как избавить вашего мужа от всей этой мистической чепухи.

Катя, которая только что собиралась демонстрировать полное безразличие, невольно вздрогнула.

Через полчаса Леденцов не выдержал, бесшумно отворил дверь, на цыпочках спустился и стал подглядывать в щёлочку.

Гость и жена сидели за столиком друг напротив друга и разговаривали.

— Это сработает? — спросила Катя.

— Это всегда срабатывает.

— Но почему тогда, когда они в казино…

— Нужно было пройти ещё две ступени. Ваш супруг тогда ещё не стал “отбойником” и ещё не научился этой способностью пользоваться.

Разговор затих. Емельян Павлович затаился.

— Палыч, — позвала Катенька, — хватит прятаться. Иди сюда, лечить тебя будем.

Леденцов внутренне чертыхнулся, но почувствовал облегчение оттого, что не нужно больше изображать Штирлица. Чуть не бегом он пересёк комнату и глянул на бумагу. На четвёртой ступеньке, как он и предполагал, чёткими бисеринками букв было выведено “Обучение антитезе”.

На пятой — размашистыми Катиными каракулями — было написано “Теза + Антитеза”.

Надпись перечёркивало несколько жирных чёрных линий.

— Это я ручку сломала, — пояснила Катенька, — пришлось углём рисовать.

20

Романов уехал, хотя хозяева и уговаривали его остаться. Емельян Павлович брался даже компенсировать расходы на такси. Впрочем, тут заревела Юлька (проснулась, а окружающий мир пуст), и прощание пришлось быстро сворачивать.

Ребёнок так и хныкал ещё полтора часа, но Катенька не ворчала по обыкновению, а весело носилась вокруг стола, что-то напевая. Леденцов так устал уговаривать дочку, что не выдержал, и попросил:

— А можно, я её… так… успокою?

Катя сделала ещё несколько шагов с салатницей и замерла.

— Всё равно скоро всё это кончится, — Емельян Павлович умоляюще посмотрел на жену. — Хоть попользуемся напоследок.

Жена сделала неопределённое движение головой. Леденцов воспринял это как знак согласия. Он закрыл глаза и сосредоточился. Край внимания ещё фиксировал суету Катеньки (она уже не напевала), невнятное болботание дочки, но весь Емельян Павлович уже устремился вглубь и вниз. Он вдруг понял, как соскучился по своему тёмному миру, в котором он мог быть и богом, и дьяволом одновременно. Прежние умения обнаружились внезапно, будто и не было года воздержания. Леденцов чувствовал себя, словно гурман после разгрузочной недели: смаковал и нежил в себе полузабытые ощущения — только что губами не причмокивал.

“Э, братец, — сообщила ему та часть сознания, что не была ещё охвачена экстазом вспоминания, — да ты наркоман. Ты хоть помнишь, для чего ты здесь?”

Емельян Павлович вспомнил. Он неторопливо представил себе Юльку — и она тут же раздвоилась. Первый, светлый, образ дочки сидел спокойно, улыбался и время от времени произносил те забавные полусловечки, которые так радовали родителей. Этим образом занимался мастер силы. Вторая, серая и мутная, Юлька ревела пуще прежнего, истерически стучала по столу и покрывалась малиновой сыпью. Мастер сглаза внутри Леденцова заволакивал этот образ, туманил его, но отчего-то Емельян Павлович продолжал видеть дочку вполне отчётливо. Вернее, не видеть — чувствовать. На секунду Леденцов прислушался к реальности. Там всё обстояло по-прежнему: дочка хныкала. Только Катенька стояла неподвижно. Компенсировала.

— Солнышко, — попросил Емельян Павлович, — не мешай, а?

Жена не пошевелилась.

Тогда он немного усилил воздействие. “Топор” с неслышным скрипом двинул вперёд, “отбойник” вязко потянул на себя. Леденцов представил себя матросом, вращающим штурвал. Ему нужно повернуть налево, и правая рука привычно крутит тяжёлое колесо снизу вверх, левая — сверху вниз.

Копии Юльки в голове заметно раздвинулись. “Положительная” начала светиться изнутри. “Отрицательную” обволокло дополнительным мраком. Емельян Павлович физически почувствовал, как изменяется будущее. Это было здорово. Это было ни с чем не сравнимо. И это было знакомо. “Я ведь с детства это умел, — думал Леденцов, осторожно поворачивая штурвал судьбы, — зачем от этого отказываться…”

Экстаз был прерван жёсткой, с оттяжкой, пощёчиной.

— Сдурела, что ли? — Емельян Павлович заморгал, потирая ушибленную щеку.

— Сам сдурел, — ответила Катенька и отвесила оплеуху слева. — Скажи спасибо… Ты знаешь, который час?!

Леденцов посмотрел на настенные ходики, и удивление вышибло из него всю злобу. Часы показывали половину двенадцатого.

— Я испуга-а-алась, — взвыла жена. — Ты был как мёртвый.

— Я только хотел, чтобы Юлька, — Леденцов осёкся и резко развернулся к дочке.

Юля изображала самого милого в мире ребёнка: тихо веселилась, играла сама с собой и не лезла к родителям.

Так Емельян Павлович и встретил Новый год, между улыбающейся дочкой и всхлипывающей женой.

А вечером 1 января они вызвали для Юльки няню и вдвоём поехали к Николаю Николаевичу.