— Посему слушаю.

— Криптоним «Фогельзанг», — магистр постарался, чтобы его тон был деловым, а голос равнодушным, — придали тайной группе для специальных действий, подчиняющейся непосредственно Жижке. У группы был координатор и связной. Когда он погиб при странных обстоятельствах, контакт прервался. Фогельзанг попросту исчез. Я получил приказ группу отыскать. Предпринял действия. И поиски. Безрезультатно.

Он не опустил глаз, хотя стальные глаза кололи как иглы.

— Факты мне известны. — В голосе пришельца не было и следа возбуждения. — Меня интересует ваше личное мнение касательно этой проблемы. И выводы.

«Выводы, — подумал Домараск, — уже давным-давно сделаны. И сделал их Флютек, Богухвал Неплах, который сейчас лихорадочно разыскивает виновных. Потому что Фогельзанг, и это никакая не тайна, получил из Табора фонды. Колоссальные деньги, которые должны были послужить финансированию «специальных операций». Деньги явно были слишком большими, а завербованные в Фогельзанг люди чрезвычайно специфичными. Эффект: исчезли деньги, исчезли люди. И скорее всего исчезли безвозвратно».

— Связной и координатор Фогельзанга, — сказал он, поторапливаемый, подгоняемый взглядом, — был, как я сказал, убит. Обстоятельства убийства были не только загадочными. Они были угрожающими, а слухи превратили их прямо-таки в кошмар. Страх перед смертью может пересилить лояльность и приверженность делу. При большой тревоге за жизнь о лояльности забывают.

— О лояльности забывают, — медленно повторил пришелец. — Вы о своей забыли бы?

— Моя непоколебима.

— Понимаю.

«Надеюсь, так оно и есть, — подумал Домараск. — Надеюсь, он понял. Потому что я знаю, какие в окружении Прокопа и Флютека ходят слухи о предательстве, о заговоре. Заговор — это хорошо. Формируется некая секретная «специальная группа», в нее завербовывают исключительных мерзавцев, которые при первом признаке опасности дезертируют, уворовывая доверенные им деньги. А потом их хозяева начинают вынюхивать заговоры.

И высылают в Силезию убийцу».

Прачки над Млыновкой ругались и обвиняли одна другую в проституции. Рыбаки ругались. Ученики декламировали Овидия.

                  Adnue conanti per laudes ire tuorum
                  deque meo pavidos excute corde metus…

«Интересно, — подумал магистр, прикрывая окно, — где сейчас этот тип?»

— Ты знаешь эту женщину? — спросил друга Парсифаль Рахенау. — И эту девушку?

— Ты же видел, что я с ней здоровался, — проворчал, немного ослабив пояс, Генрик Барут по прозвищу Скворушка, — что в ручку чмокал. Думаешь, я привык чужие бабьи руки целовать? Это моя тетка, Грозвита, должно быть, едет куда-то. А та толстощекая — ее служанка. А та, что в чепце, — ее экономка.

— А девушка?

— Теткина дочка, моя кузинка, стало быть. Тетка — жена моего дяди Генрика, который в Смарховицах сидит и которого звать Гейеманом, и не того Генрика, с Голой Горы, по прозвищу Журавль, а того третьего, младшего брата отца, которого зовут…

— Генрик, — угадал не отрывавший глаз от светловолосой девочки Парсифаль Рахенау.

— Ты его знаешь? Значит, все в порядке. Значит, он — мой дядька, тетка — его жена, а девчонка — их дочка. Ее зовут Офка. А чего ты так на нее пялишься, а?

— Я… — Мальчик покраснел. — Да нет. Я просто так…

Офка фон Барут только прикидывалась, будто ей больше всего нравится вертеться на корчмовой лавке, дрыгать ногами, постукивать ложкой по тарелке, рассматривать бревенчатый потолок и теребить конец косы. В действительности она уже давно приметила интерес паренька и вдруг решила прореагировать. Показав ему язык.

— Коза, — с отвращением прокомментировал Скворушка. Парсифаль смолчал. Он был целиком увлечен. Единственное, что его беспокоило, — это проблема кровного родства. Рахенау состояли в родстве с Барутами, одна из сестер дяди Гавейна была, кажется, кузиной тетки жены Генрика по прозвищу Журавль. Это наверняка требовало соблюдения церковных предписаний, а с ними бывало по-всякому. Парсифаль думал о женитьбе как о малоприятной обязанности, если даже не наказании, но сейчас вне всякого сомнения, понимал, что если уж это придется делать, то он в тысячу раз больше хотел бы светловолосую Офку фон Барут, чем тощую как щепка и прыщастую Зузанну, которую настойчиво сватал Рахенау ее отец, старый Альбрехт фон Хакеборн, хозяин Пшевоза. Парсифаль твердо решил тянуть с женитьбой сколько удастся. А с течением лет Зузанна Хакеборн могла, самое большее, увеличить количество своих прыщей, у Офки же были перспективы стать красивой девушкой. Очень красивой девушкой…

Красивая in spe девушка, явно довольная проявленным к ней интересом, сначала приоткрыла нижние зубки, а потом снова высунула на подбородок язычок. Сидевшая рядом матрона в чепце резко одернула ее. Офка показала зубы, для разнообразия — верхние…

— Сколько… — пробормотал Парсифаль Рахенау, — сколько ей годков?

— А мне-то какое дело? — фыркнул Скворушка. — Да и тебе тоже, раз уж мы об этом заговорили. Ешь быстрее свою кашу, надо ехать. Господин Пута будет злиться, если мы вовремя в Клодск не приедем.

— Если не ошибаюсь, — раздалось рядом с ними, — я имею честь общаться с благородными господами рыцарями Генриком Барутой и Парсифалем фон Рахенау?

Они подняли головы. Рядом стоял священник, высокий, седоволосый, с глазами цвета стали. А может, они только казались такими в задымленном помещении корчмы?

— Воистину, — Парсифаль Рахенау наклонил голову, — воистину, святой отец. Это мы. Но мы не рыцари. Нас еще не посвящали…

— Однако, — улыбнулся священник, — это всего лишь вопрос времени. Причем, уверен, недолгого. Позвольте представиться. Я отец Шлосскнехт, слуга Божий… Ну и холод нынче… Хорошо б выпить подогретого винца… Господа рыцари окажут мне честь и не будут возражать, если я принесу по кружечке и для них? Желание есть?

Скворушка и Парсифаль переглянулись, сглотнули. Желание было, к тому же большое. С наличными было хуже.

— Отец Шлосскнехт, — снова назвал себя слуга Божий, ставя на стол кружки, — ныне при бжегской коллегиате. Некогда был капелланом рыцаря Оттона Кауффунга, упокой Господи душу его…

— Капеллан господина Кауффунга! — Парсифаль Рахенау оторвал взгляд от Офки фон Барут, чуть не поперхнулся подогретым вином. — Клянусь головой святого Тибурция! Так ведь он, зарубленный в бою, на моих руках преставился! Два года тому назад это было, в сентябре, в Голеньевских Борах. Я был в той его свите, на которую напали разбойники! Когда они двух девушек похитили, Биберштайновну и Апольдовну. Чтобы потом их обеих опозорить, безбожники.

— Господь, будь милостив, — сложил руки священник. — Невинных дев опозорили? Сколько ж зла в этом мире… Сколько зла… Сколько греха… Кто ж мог на такое решиться?

— Рыцари-разбойники. Атаманом у них был Рейнмар Беляу. Мерзавец и колдун.

— Колдун? Невероятно!

— Поверите, когда я расскажу. Я собственными глазами видел… Да и слышал многое…

— Я тоже много чего рассказать могу! — Скворушка отхлебнул из кубка. Щеки у него уже крепко порозовели. — Ибо видел и я колдовские дела этого Белявы! Ведьм видел, летящих на шабаш! И людей, побитых на тракте под Франкенштайном, у Гороховой Горы!

— Не может быть!

— Может, может, — усердно закивал Скворушка. — Я правду говорю! Людей госпожи Дзержки де Вирсинг, торговки лошадьми, побили черные всадники. Рота Смерти. Дьяволы! У этого Белявы сами черти на посылках! Вы не поверите, когда я вам расскажу!

Сталеглазый священник заверил, что поверит. Подогретое вино ударяло в головы. Развязывало языки.

— Что вы сказали, преподобный? — наморщил лоб Фричко Ностиц, закидывая седло на балку. — Как вас зовут?

— Отец Хабершбрак, — тихо повторил священник. — Каноник у Пресвятой Девы в Рачибуже.

— Как же, как же, я слышал о вас, — подтвердил с совершенно уверенной миной Фричко. — И какое же у вас ко мне дело? Настолько срочное, что вы меня аж в конюшне отыскиваете? Если речь о Гедвиське Страуховне, той, что из Рачибужа, то клянусь, пусть меня святой Антоний сожжет, она лжет. Отцом ее бекарта я никак быть не могу, ибо всего только один раз ее трахал, да и то в зад.

— Ах нет, нет, — быстро сказал священник, — речь, уверяю вас, совершенно о другом, не о Страуховне. Хотя, я бы с казал, столь же деликатном. Я хотел бы узнать… Хотел бы узнать обстоятельства смерти моего близкого родственника. Ах, может, все же не… Я предпочитал бы…

— Что б вы предпочли?

— Поговорить об этом с кем-нибудь другим. Поскольку…

— Что-то ты крутишь, святой отец. Или говори, или пошел вон! Мне в дом пора, други ждут. Знаешь, что такое други? Дружина? Ну! Давай говори, в чем дело!

— А вы ответите, когда я спрошу?

— А это, — выпятил губы Фричко Костиц, — будет видно. Потому что слишком уж часто вы, попы, не в свои дела нос суете. Слишком часто. Вместо того чтобы на свой нос смотреть. И в молитвенники. Богу молиться, бедным помогать, как закон велит.

— Так я и думал, — спокойно ответил священник, поднимая глаза, у которых, как оказалось, был цвет стали. — Предвидел, что вы так ответите. Поэтому хотел вас просить только о посредничестве. А поговорить я хотел бы с вашим другом, тем итальянцем… Его мне особенно рекомендовали. Как самого мудрого и опытного среди вас.