Анита Амирезвани

Кровь цветов

Посвящается моей семье — иранской, литовской и американской

ПРОЛОГ

Сначала не было, а потом стало. Прежде Бога не было никого.

Жила-была в одной деревне женщина, у которой не было детей. Она испробовала все: молилась, пила отвары из трав, ела сырые черепашьи яйца, опрыскивала водой новорожденных котят, — но ничего не помогало. Наконец отправилась она к отдаленному кладбищу, чтобы поклониться древнему каменному льву и потереться животом о его бок. Лев задрожал, и женщина вернулась домой в надежде, что ее заветное желание наконец сбудется. В следующую луну она зачала своего единственного ребенка.

С того дня, как девочка появилась на свет, она стала светом очей для родителей. Каждую неделю отец брал ее в горы, обращаясь с нею так, будто это был сын, которого он всегда хотел. Матушка учила девочку делать краски из оранжевых цветов сафлора, из кошенили, гранатовой кожуры и каштановой скорлупы, а потом и вязать ковры из окрашенной шерсти. Вскоре девочка переняла мастерство матери и стала считаться лучшей молодой ковровщицей своей деревни.

Когда дочери исполнилось четырнадцать, родители решили, что пора отдавать ее замуж. Чтобы собрать денег на приданое, отец день и ночь работал в поле, надеясь на хороший урожай, а матушка пряла шерсть, пока ее пальцы не огрубели, но денег это приносило мало. Девушка знала, что сможет помочь родителям, если для своего приданого соткет ковер ослепительной красоты. В отличие от обычных красных и коричневых, которые были у жителей деревни, этот должен быть лазурным, как небо в летний день.

Девушка попросила Ибрагима, красильщика, открыть ей секрет бирюзового цвета, и он велел ей подняться на вершину холма и найти растение с зубчатыми листьями. А затем найти кое-что в себе самой. Девушка не поняла, о чем говорил Ибрагим, но листья она собрала и вскипятила их с темно-фиолетовой краской. Когда матушка увидела ее смесь, то спросила у девушки, что она делает. Дочь сбивчиво рассказала ей, видя, как брови матери сходятся в грозную черную линию.

— Ты одна ходила в красильню Ибрагима?

— Биби, прошу, прости меня! — сказала девушка. — Я отпустила свой ум бегать с козами.

Когда домой вернулся отец, матушка все ему рассказала.

— Если люди начнут говорить об этом, прощай надежда сыскать ей жениха, — причитала она. — Как можно было поступить так безрассудно?!

— Она всегда была такой! — вскричал отец и отругал дочь за ошибку.

Девушка весь вечер гнулась над штопкой и не смела поднять глаз на родителей.

Следующие несколько дней родители внимательно следили за ней, она же пыталась разгадать загадку краски. Однажды днем, когда девушка пасла овец и спряталась за валун, чтобы облегчиться, внезапно ей пришла в голову мысль. А не это ли Ибрагим имел в виду? Что-то, что есть в ней самой?

Она вернулась домой и приготовила еще один горшок фиолетовой краски. Когда она в следующий раз пошла в уборную, то оставила немного жидкости в старой посудине, а потом смешала ее с блеклой фиолетовой краской, залила шерсть и оставила на ночь. Подняв на следующее утро крышку горшка, она радостно вскрикнула — краска была нежно-голубой, как райские озера. Хотя отец запретил ей, девушка взяла прядь бирюзовой шерсти, побежала к красильне Ибрагима и повязала шерсть вокруг дверного кольца.

Девушка продала бирюзовый ковер заезжему шелкоторговцу по имени Хасан, который так хотел заполучить его, что заплатил серебром, пока он был еще на станке. Матушка рассказала женщинам из другой деревни об успехе дочери, и они похвалили ее золотые руки. Теперь у девушки было приданое, и она смогла выйти замуж, а свадьба длилась три дня и три ночи. Муж кормил ее маринованными огурцами, когда она была беременна, и у них родилось семеро сыновей. Книга ее жизни была написана самыми яркими из чернил, и волей Аллаха да не окончится она до тех пор, пока…

— Ведь история совсем не такая, — перебила я, кутаясь в грубое одеяло; снаружи завывал ветер.

Моя матушка Махин и я сидели рядом, но я говорила тихо, так как другие спали всего в нескольких шагах от нас.

— Ты права, но я хочу рассказать ее именно так, — сказала она, убирая выбившуюся из-под старого шарфа седую прядь. — Мы верим, что так будет у тебя.

— Это хороший конец, — согласилась я, — но расскажи, как все было по-настоящему.

— Не пропускать даже грустные места?

— Да.

— Они до сих пор заставляют меня плакать.

— Меня тоже.

— Ох! — вздохнула матушка, и лицо ее заострилось от печали.

Мы затихли на минуту, вспоминая. Капля ледяного дождя упала рядом с моим халатом, и я подвинулась поближе к матери, чтобы вода не капала на меня из щелей в крыше. Маленькая масляная лампа не могла нас согреть. А всего несколько месяцев назад я носила теплый бархатный халат, расшитый узором из алых роз, а под ним шелковые шаровары. Глаза мои были подведены сурьмой, одежда была надушена благовониями. Я ждала любовника, который срывал с меня одежду, и в нашей спальне было жарко, словно летним днем. Сейчас же я дрожала от холода в тонком голубом халате, износившемся настолько, что казался серым.

Матушка жестоко закашлялась — этот звук ранил меня в самое сердце, и оставалось только молиться, чтобы она поправилась.

— Дочь моя, я не смогу рассказать до конца, — хрипло проговорила она. — А ведь это еще не все.

Я глубоко вздохнула и ответила:

— Ну и хвала Богу!

Вдруг у меня появилась мысль, хоть я и не была уверена, стоит ли просить об этом. Голос моей матери всегда был сладок, как горный мед. В нашей деревне она славилась своими сказками о седовласом Зале, воспитанном птицей, о Джемшиде, который изобрел ткацкое искусство, и о веселом мулле Насреддине, который всегда заставлял нас задумываться о многом.

— Что, если… что, если в этот раз историю расскажу я?

С минуту матушка разглядывала меня, будто увидела по-новому, а потом улеглась на старые подушки, разложенные вдоль стены.

— Да, ты ведь уже взрослая, — ответила она. — За последние месяцы ты словно выросла на годы. Возможно, ты не изменилась бы так сильно, не сделай то, что сделала.

Хотя я продрогла до костей, мое лицо вспыхнуло. Я больше не ребенок, которым была когда-то. Я не могла и представить себе, что способна солгать и, хуже того, не сказать всей правды, что способна предать тех, кого любила, убежать от человека, который заботился обо мне, хотя и не слишком; что смогу пойти против своих родных и едва не убить того, кто любил меня больше всех на свете.

Матушка глядела на меня с нежностью и ожиданием.

— Продолжай. Расскажи мне, — сказала она.

Я сделала большой глоток крепкого чая, села прямо и заговорила.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весной в год, когда меня собирались отдать замуж, в небе над моей деревней пролетела комета. Она была самой яркой из всех, которые нам доводилось видеть, и самой зловещей. Ночь за ночью, пока она ползла по небу, разбрасывая холодные белые зерна печали, мы пытались разгадать страшные предсказания звезд. Хадж Али, самый образованный человек в деревне, уехал в Исфахан за списком календаря главного астронома, чтобы мы могли узнать, каких бед ожидать.

Тем вечером, когда он вернулся, люди собрались на улице, чтобы услышать предсказания на ближайшие месяцы. Мы с родителями стояли около старого кипариса, единственного дерева в деревне, увешанного лоскутками, олицетворяющими обеты, данные людьми. Все смотрели вверх, на звезды, подбородки людей будто упирались в небо, лица были мрачны. Я была маленького роста и видела только седую длинную бороду Хадж Али, похожую на пустынный кустарник. Моя матушка, Махин, указала пальцем на Отсекающего Главу, пылающего красным в ночном небе.

— Смотрите, Марс загорелся, — сказала она, — это усилит зло от кометы.

Многие односельчане уже видели таинственные знаки или слышали о несчастьях, вызванных кометой. На севере Ирана свирепствовала чума, убившая тысячи людей. Землетрясение в Дугабаде убило невесту за минуту до встречи с женихом — она и ее гостьи не смогли выбраться из-под обломков дома и задохнулись. В моей деревне красные насекомые, которых никто раньше не видел, уничтожали урожай.

Голи, моя близкая подруга, приехала с мужем, Гасемом, который был намного старше нас. Она приветственно расцеловала меня в обе щеки.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

Она поднесла руку к животу.

— Тяжело, — ответила она.

Я поняла, что она волнуется о судьбе новой жизни внутри ее.

Вскоре после нашей встречи собрались все жители деревни, кроме стариков и немощных. Многие женщины были одеты в яркие свободные рубахи поверх узких штанов, головы покрывали шали с бахромой, а мужчины носили белые рубахи, шаровары и тюрбаны. Хадж Али носил черный тюрбан, указывавший на его родство с пророком Мухаммедом, и не выходил из дому без астролябии.

— Добрые люди, — начал он голосом, похожим на грохот колес, катящихся по камням, — сначала воздадим хвалу первым последователям Пророка, а особенно его зятю Али, князю всех правоверных.

— Да будет с ними мир, — ответили мы.

— Предсказания на этот год начинаются с плохих вестей для наших врагов. На северо-востоке узбеки от нашествия насекомых потеряют весь урожай пшеницы. На северо-западе чума выкосит турок, и даже в христианских королевствах далеко на западе таинственная напасть поразит рты королей.

Исмаил, мой отец, наклонился ко мне и прошептал:

— Всегда приятно узнать о великой неудаче, поджидающей твоих врагов.

Мы рассмеялись, как обычно.

Пока Хадж Али читал предсказания из альманаха, мое сердце колотилось так сильно, будто я карабкалась на гору. Мне не терпелось услышать предсказания о браках, которые будут заключены в течение года, — сейчас это заботило меня больше всего. Я начала теребить бахрому своей шали — привычка, от которой меня постоянно пыталась отучить матушка, — в то время как Хадж Али рассказывал, что не будет вреда от бумаги, книг или письма, что на юге произойдут землетрясения, но слабые, а крови, пролитой в сражениях, будет достаточно, чтобы Каспийское море стало красным.

Хадж Али махнул альманахом толпе в знак того, что следующее предсказание будет тревожным. Помощник, державший перед ним масляную лампу, отскочил в сторону.

— А сейчас, похоже, наихудшее из всего. Произойдет в этом году обширное и необъяснимое падение нравов, — прочел он. — Единственное, чем можно его истолковать, — это влиянием кометы.

По толпе пронесся шепот, каждый начал вспоминать, свидетелем какого проступка он стал в первые дни нового года.

— Она набрала в колодце воды больше, чем ей полагается, — услышала я голос Зейнаб; она была женой Голама, и я не слышала от нее ни одного хорошего слова о ком-либо.

Наконец Хадж Али перешел к предсказаниям, касавшимся и моего будущего.

— Насчет заключения браков предсказания весьма туманны, — сказал он. — Альманах ничего не говорит о тех, что будут заключены в ближайшие несколько месяцев, однако те, что состоятся, будут полны страстями и раздорами.

Я с волнением взглянула на матушку, потому что меня собирались отдать замуж именно в это время, ведь мне было уже почти четырнадцать. В ее глазах была тревога, и видно было, что услышанное ей не нравилось.

Хадж Али перевернул последнюю страницу альманаха, взглянул на нее и немного помолчал, чтобы привлечь внимание людей:

— Последнее предсказание касается поведения женщин — оно самое тревожное. В этом году женщины Ирана перестанут быть покорными.

— А когда они ими были? — прозвучал голос Голама.

Вокруг раздались смешки.

Мой отец улыбнулся матери, и лицо ее повеселело. Ведь отец любил ее такой, какая она есть. Люди, бывало, говорили, что он относится к матери так нежно, словно она его вторая жена.

— Женщины сами пострадают от своего упрямства, — предупредил Хадж Али. — Многие понесут на себе проклятие бесплодия, а те, кто сможет понести дитя, будут рожать в страшных муках.

Я встретилась глазами с Голи — в ее глазах отражался тот же страх, что и в моих. Моя подруга беспокоилась о родах, я же о неудаче в замужестве. Оставалось молиться, чтобы несчастья, принесенные кометой, миновали нас.

Увидев, что я дрожу, отец накинул мне на плечи покрывало из овечьей шерсти, а матушка взяла мою руку и растерла своими ладонями, чтобы согреть. Я стояла в самой середине своей деревни, и вокруг все напоминало о доме. Невдалеке сверкал покрытый изразцами купол нашей маленькой мечети. Рядом был хаммам, в котором я мылась каждую неделю, полный пара, просвеченного солнцем, ветхие деревянные прилавки крошечного рынка, на котором по четвергам жители торговали фруктами, овощами, снадобьями, коврами и утварью. Дорога уводила от базара к кучке глинобитных домов, где ютились двести жителей деревни, и заканчивалась у подножия оплетенной тропами горы, где мои козы искали корм. Все это наполняло меня таким покоем, что, когда матушка взяла мою руку, чтобы проверить, как я себя чувствую, я сжала ее в ответ, но почти сразу отдернула, потому что не хотела выглядеть ребенком.

— Бабб, — прошептала я, — а что, если предсказания Хадж Али о браках сбудутся?

Хоть отец и не сумел скрыть тревогу в глазах, голос его был уверенным.

— Твой муж выстелет тропу, которой ты ходишь, лепестками роз, — ответил он. — А если когда-нибудь он отнесется к тебе непочтительно…

Он помолчал немного. В его черных глазах появилась ярость словно то, о чем он подумал, было невообразимо страшно. Отец начал говорить что-то, но тут же остановился.

— …ты всегда можешь вернуться к нам, — закончил он.

Стыд и порицание преследуют жену, вернувшуюся к родителям. Но моему отцу было все равно. Улыбка его собрала морщинками уголки глаз.

Хадж Али завершил собрание короткой молитвой. Некоторые жители остались, чтобы по-семейному обсудить между собой предсказания, другие начали расходиться по домам. Похоже, Голи хотелось поговорить со мной, но ее муж сказал, что пора идти. Она прошептала, что ноги болят под тяжестью живота, и пожелала нам доброй ночи.

Мы с родителями направились домой по единственной улице деревни. Дома стояли по обе стороны, прижимаясь друг к другу для защиты и тепла. Я знала эту дорогу так хорошо, что могла идти по ней вслепую и все равно свернуть именно там, где стоял наш дом; сразу за ним деревня заканчивалась, начинались пески и заросли чахлого кустарника. Отец толкнул плечом деревянную резную дверь, и мы вошли в единственную комнату нашего дома. Стены были сложены из саманных кирпичей и покрыты штукатуркой, белизну которой матушка старательно поддерживала. Маленькая дверь вела во внутренний дворик, где мы могли наслаждаться солнцем вдали от чужих глаз.

Мы с матушкой сняли платки и повесили их на крючки около двери, одновременно разуваясь. Я распустила волосы, упавшие до талии. На счастье я дотронулась до изогнутых рогов каменного козла, поблескивавших на небольшой подставке у двери. Отец убил его во время одной из наших пятничных прогулок. С тех пор эти рога стали гордостью нашего дома, а друзья отца часто хвалили его, говоря, что он такой же ловкий и быстрый, как козел.

— Мы с отцом сели на красно-коричневый ковер, который я соткала, когда мне было десять. Он на минуту закрыл глаза, и мне показалось, что сейчас он выглядит особенно усталым.

— Мы пойдем гулять завтра? — спросила я.

Отец открыл глаза.

— Конечно, моя маленькая, — ответил он.

Утром он должен был работать в поле, но пообещал, что наша прогулка завтра может не состояться лишь по воле Бога.

— Скоро станешь хлопотливой невестой, — сказал отец, и голос его прервался.

Я отвернулась. Я не могла даже вообразить, как оставлю его.

Моя матушка бросила немного сухого навоза в очаг, чтобы вскипятить воду для чая.

— А вот и подарок, — сказала она, поставив перед нами тарелку свежего печенья с нутом.

Оно благоухало розами.

— Пусть никогда не болят твои руки! — сказал отец.

Это были мои любимые сласти, и в тот вечер я съела их очень много. Вскоре я почувствовала усталость и, как обычно, расстелила подстилку около двери. Засыпая, я слышала, как разговаривают мои родители, и сквозь сон их беседа напоминала воркование голубей. Кажется, я даже видела, как отец обнял матушку и поцеловал.

На следующий вечер я стояла у двери, ожидая, когда отец и другие мужчины потянутся с поля. Мне всегда нравилось подавать отцу чай до того, как он войдет в дом. Склонившись у очага, матушка пекла хлеб к ужину.

Отец все не приходил. Я вернулась в дом, наколола орехов, сложила их в небольшую миску, поставила ирисы, которые собрала, в кувшин с водой. Затем я снова выглянула на улицу — я с нетерпением ждала нашей прогулки. Где же он? Многие мужчины уже вернулись с поля и, наверное, смывали с себя скопившуюся за день пыль.

— Принеси воды, — сказала матушка.

— Я подхватила глиняный кувшин и направилась к колодцу. По пути я заглянула к Ибрагиму-красильщику. Он странно посмотрел на меня.

— Ступай домой, — сказал он мне. — Ты нужна матери.

— Но она сама только что просила набрать воды, — удивилась я.

— Не важно, — ответил Ибрагим. — Скажи ей, что я велел тебе вернуться.

Со всех ног я побежала домой. Кувшин бился о колени. Когда я приблизилась к дому, увидела четверых мужчин, которые несли большой сверток. Возможно, в поле произошел несчастный случай. Временами отец рассказывал о том, как людей ранило во время молотьбы, кого-то лягнул мул, а кто-то возвращался весь в крови после драки. Наверняка за чаем отец расскажет нам, что случилось.

Из-за ноши мужчины двигались неуклюже. Лицо человека было скрыто за плечом одного из них. Я помолилась о его скорейшем выздоровлении; когда болезнь не позволяла мужчине работать, семье было очень тяжело. Люди приближались, и я увидела, что чалма пострадавшего была повязана, как у отца. Я быстро сказала себе, что это ничего не значит. Многие повязывали чалму сходным образом.

Идущий впереди споткнулся, и они чуть не уронили человека. Его голова мотнулась так, словно едва держалась на теле, руки и ноги безжизненно повисли. Я выпустила кувшин, и он вдребезги разбился прямо у моих ног.

— Бабб! — закричала я. — На помощь!

Матушка выбежала на улицу, стряхивая муку с одежды. Когда она увидела отца, из ее груди вырвался пронзительный вопль. Жившие рядом женщины выбежали из своих домов и окружили ее, будто сетью, а она разрывала воздух криками горя. Матушка билась и металась, а они осторожно подхватывали ее, удерживали, убирали волосы с лица.

Мужчины внесли отца в дом и положили на подстилку. Кожа его была желтой, от уголка губ тянулась полоска слюны. Матушка поднесла пальцы к его ноздрям.

— Слава Аллаху, он еще дышит, — сказала она.

— Наги, работавший вместе с отцом в поле, прятал глаза, рассказывая, что случилось.

— Он выглядел усталым, но до обеда чувствовал себя хорошо, — рассказывал он. — Потом вдруг схватился за голову и, задыхаясь, упал. С тех пор не шевелился.

— Да защитит Аллах вашего мужа! — произнес мужчина, которого я не узнала.

Сделав все, чтобы устроить отца поудобней, мужчины ушли, бормоча молитвы о выздоровлении.

Матушка с изрезанным горестными морщинами лицом снимала с отца матерчатые туфли, поправляла рубаху, подкладывала подушку под голову. Она щупала его руки и голову; лоб был теплый, но матушка попросила меня принести одеяла и накрыть его, чтобы сохранить тепло.