Колдун из Нижнего города рассказал, что он видел, как в небе проходила вереница горящих лодок. Это легенда, в которую охотно верят все, кто приезжает из западных провинций Франции; Такое знамение предвещает близкое несчастье.

Затем, по непонятным причинам, этот злобный иезуит исчез, что привело в совершенную растерянность его сторонников.

Что касается Фронтенака, то он вел себя правильно. Он всегда был на их стороне. Он принимал настолько активное участие в этом деле, что даже отправил этим летом множество посланий королю, в которых старался ему доказать, что для Франции очень выгодно установление добрососедских отношений с таким сильным соседом, который к тому же, говорят, сказочно богат.

В ожидании ответа, который, как надеялся губернатор, будет одобрительным и благожелательным, губернатор разыгрывал карту дружелюбия и гостеприимства. К тому же, господин де Пейрак и он — земляки. Они из провинции Лангедок, а все знают, как гасконцы поддерживают своих.

Вот так все происходит на свете!.. У нас в Канаде народ очень падок до новых событий и развлечений.

Тех, кто был недоволен, отодвинули в сторону, и народ начал готовиться к встрече господина де Пейрака и его жены.

Дорогая моя, мне трудно описать, какую радость испытал народ от их прибытия, которого так боялись.

Я ничего не преувеличиваю. Мадам де Пейрак обладает способностью завораживать толпу.

С раннего утра весь город ожидал ее прибытия, и они готовы были бы прождать ее всю жизнь, если бы она не приехала.

Если верить господину де Мэгри, это женщина ослепительной красоты. Несомненно, она — колдунья. Она не переступит порога моего дома».

М-ль д'Уредан подчеркнула эту фразу.

Она поудобнее устроилась на своих кружевных подушках. Перед тем как установить у себя на коленях письменный прибор, она слегка надушила мочки ушей своими любимыми духами. Она проверила, взглянув в зеркало, как на ней сидит наколка из малинских кружев, покрывающая ее седые волосы. Велела принести новые свечи. Решила не сердиться на свою английскую служанку, глупую, скучную и вдобавок ко всему еретичку, и попросила ее всего лишь убрать с постели шкатулку и пачки писем, перевязанные лентами, которые она еще не успела разобрать.

Их принес ей маркиз де Виль д'Аврэй, но он так спешил, занятый лишь тем, что произошло сегодня и что должно будет произойти завтра, и убежал, неизвестно куда. Она поняла причину его спешки, когда увидела, как их тихая улица заполнилась толпой иностранцев, которых Виль д'Аврэй, вел к своему дому.

Именно в этом, и она не скрывала это от себя, крылась причина ее неприязни к той, которую она про себя называла не «Демоном», но «Соблазнительницей».

«Карлон также не пришел меня навестить, а ведь он уже вернулся в наш город. Но я ему прощаю, так как, вы же знаете, я питаю к нему слабость.

Весь город был на улице.

Джесси, моя англичанка, бежала до самого луга, чтобы посмотреть на корабли, которые, как решила эта дурочка, приехали, чтобы ее освободить. В результате она упустила собаку, и стоило громадных усилий поймать ее и вернуть в дом, тем более, что нам никто не помогал. Я могла бы умереть у себя в постели, никто бы этого не заметил. К счастью, я пью сейчас отвар из кореньев, который очень подкрепляет мои силы.

Господин советник Мэгри де Сен-Шамон сжалился над моим одиночеством и нанес мне визит.

Во всяком случае, вы же меня знаете. Я ничего не видела, но я все знала.

Я слышала всего лишь один пушечный выстрел. Казалось, это ни о чем не говорит.

Этот выстрел сделала Сабина де Кастель-Моржа, обезумев, видя, как в Квебеке принимают тех, кого она считала врагами Новой Франции и особенно ее дорогого духовника, отца д'Оржеваля. Этот иезуит, которому она полностью подчиняется, заставляет ее причащаться каждый день. Бог мой! Какая нелепость! Но я умолкаю, так как говорят, что король все еще не примирился с Пор-Руаялем и янсенистами…»

Клео д'Уредан прервала свой рассказ, и перо замерло в ее руке. Она не будет продолжать рассуждения о Пор-Руаяле. Иначе она никогда не закончит.

«Господин де Пейрак привез в подарок епископу мощи святой Перепетуи. И тому ничего не оставалось делать, как принять де Пейрака со всей торжественностью.

Еще я должна вам рассказать о том стыде, который испытали наши дамы из-за Сабины де Кастель-Моржа. Не столько из-за пушечного выстрела, что было явным фанфаронством, но затем, принуждаемая своим мужем присутствовать на торжественной мессе, она оделась в черное, дабы подчеркнуть траур этого дня, покрыла лицо свинцовыми белилами и выкрасила губы в кроваво-красный цвет. Лицо ее стало отвратительным, как ярмарочная маска. Настоящий скандал! Мадам Добрэн, такая добрая и ласковая, даже плакала из-за этого. Сабина считает, что ей все позволено. Своим нелепым поведением она, наоборот, только усилила симпатии всех к той, которую хотела унизить, к прекрасной Мадам де Пейрак, которая не обращала на нее внимание и вела себя очень любезно». М-ль д'Уредан остановилась. Стояла глубокая ночь. Все было спокойно. Черно-белая собачка лежала у подножия ее кровати на ступеньках алькова.

Дама раздвинула занавески, так как она хотела видеть в окно дом маркиза де Виль д'Аврэя.

Там, на другой стороне улицы, также все улеглось. Полная темнота. Можно различить приглушенный свет, но это либо ночники, либо догорающие угли в очаге кухни. Однако Клео д'Уредан показалось, что она различает два силуэта на фоне высокого окна. Мужчину и женщину, глядящих в ночь. Это видение оставило у нее странное ощущение тревоги, смешанное с интересом, причину которого она не могла объяснить. Одно было несомненно — ночь стояла необычно теплая, такая же теплая, как и ее маленький дом, в котором отчетливо было слышно тиканье часов.

«Я слышала, что им предоставили дом у подножия холма, предназначавшийся когда-то для герцогини де Модрибур. Герцогиню ждали летом… Но она так и не приехала. Ходят слухи, что она утонула…

Но пока что «они» остановились у Виль д'Аврзя. Ну его-то вы знаете. Он всегда старается захватить то, что всех интересует, будь то вещь или человек.

Он умер бы от зависти, если бы ему кого-нибудь предпочли!

Останутся ли они в доме маркиза? Я бы этого хотела, так как из моего окна видно все, что там происходит.

Но смогут ли они жить в соседстве с Юсташем Банистером, это другой вопрос. С тех пор, как он вышел в отставку и начал спекулировать пушниной, и после того как епископ отлучил его от церкви за то, что он носил водку индейцам, он зол на весь белый свет. Дети его сорванцы, которые без конца шалят и мучают свою собаку. Вы знаете, как я люблю животных, как мне это неприятно.

Простите мне, моя дорогая, что я никак не могу взяться за чтение ваших писем, один вид которых переполняет меня радостью.

Между нами говоря, я очень довольна, что эти гости с юга принесли в нашу жизнь столько оживления. Мне будет о чем вам писать. В этот раз я вам все описала в общих чертах. Но есть еще множество мелких подробностей, о которых я сообщу вам позже.

Сделаем заключение: «Соблазнительница» в нашем городе. Она покинет нас не скоро.

Красноватые оттенки в небе навели меня на мысль, что зима уже не за горами, несмотря на то, что стая диких гусей не решается пока лететь на юг.

Отныне ни один корабль не покинет порт. Наши гости проведут с нами всю нашу канадскую зиму. А за это время все выяснится. У нас все вопросы решаются весной, когда река становится судоходной и первые корабли приносят нам первые новости, и тогда мы будем знать, какой выбор сделал король…»

Если покинуть скромное жилище м-ль д'Уредан и, подобно ночной птице, совершить полет над колокольнями и крышами Верхнего города, мы попадем в замок Святого Людовика. резиденцию губернатора, крепость на самом конце мыса.

В правом крыле замка светится одно окно.

Господин де Кастель-Моржа бьет свою жену. Он вне себя от гнева.

Вполголоса, чтобы не поднимать шума в замке, где его приютил господин губернатор, он изливает свою злобу и негодование.

— Неужели недостаточно, мадам, того, что вы презираете меня в моем собственном доме, что в течение тех долгих лет, что я на вас женат, вы даете все время мне почувствовать, насколько вам тяжко мое присутствие; вы демонстративно отвергаете все мои ухаживания, делая меня посмешищем в глазах идиотов. И вам еще надо было заставить меня нарушить слово, поставить меня в дурацкое положение перед моими солдатами и перед индейцами, меня, королевского наместника в Америке…

Спина Сабины де Кастель-Моржа согнулась. Удары застали ее врасплох.

Уже давно ее муж не давал волю своему гневу.

Она не отрицала его права быть в ярости, но она не могла ему простить то, что он так легко изменил своим убеждениям.

На протяжении всего времени он был на стороне отца д'Оржеваля, поддерживая его намерение убрать с земель Акадии этого опасного захватчика, бывшего к тому же приспешником дьявола. Это было одним из тех редких исключений, когда их взгляды и женой совпадали.

И оказалось достаточно… чего же? Чтобы Фронтенак убедил его поддержать союз между гасконцами? Чтобы отец д'Оржеваль так внезапно исчез, как бы признавая свое поражение? ….

Оказалось достаточно объявить о приближении к Квебеку кораблей этого человека, у которого слава колдуна, человека, уверенного в победе своего дерзкого флота, нагруженного деньгами и подарками, уверенного, что он победит без единого пушечного выстрела.

Ну что ж! Один выстрел был. Тот, который произвела она сама, как когда-то м-ль де Монпансье, стрелявшая в своего кузена короля. Какое опьяняющее блаженство для женщины почувствовать, что пушка в твоих руках и в твоей власти заставить ее зазвучать! Могла ли она знать, что ее сын, Анн-Франсуа, был на борту этого корабля? Все, что она предпринимает, оборачивается против нее!

Но раз Анн-Франсуа жив и здоров, она нисколько не сожалеет о своем поступке.

Этот жест открытой вражды уравновесил общее малодушие.

Мадам де Кастель-Моржа показала таким образом свою приверженность тому, кого все поддерживали вчера, но отвернулись сегодня. К тому же она смогла излить всю свою ненависть, всю ту горечь, которые накопились в ее душе за долгие годы, и причиной которых являлась эта, ожидаемая всеми, супружеская пара. Пара, олицетворяющая саму любовь и удачу. А ей ненавистно все, что напоминает о том, что она, Сабина де Кастель-Моржа, никогда не знала в жизни ни счастья, ни радости любви.

О! Какая боль, какая невыразимая боль видеть эту пару, прекрасную и счастливую, входящую в собор под приветствия толпы. Вся ее собственная жизнь, полная горечи и разочарований, показалась еще более невыносимой. Никогда еще ее брак с этим Кастель-Моржа, которого она никогда не любила, не казался ей таким тяжким. Перед ней встала вся ее загубленная жизнь. А эта женщина торжествовала, весь город подобострастно приветствовал ее, даже не зная ничего о ней, просто потому что она явилась, потому что достаточно было лишь ее увидеть, потому что в ней было очарование, тогда как у нее, Сабины, его не было, ее не любили, она не нравилась.

Ее заставили присутствовать на торжественной мессе. Она предпочла бы утопиться в сточной канаве.

Никому не было дела до ее унижения, никто не сказал ей ни слова сочувствия.

Единственный, кто был к ней добр и снисходителен, кто ее уважал — ее духовник, исчез.

Ее горе усиливалось еще и тревогой.

Он, Себастьян д'Оржеваль, такой сильный, неужели он мог поддаться страху? Нет, это невозможно. Может быть, он попал в ловушку? Но его необычайная интуиция предостерегла бы его. Тогда что же предполагать? Что он скрывается в каком-то убежище, чтобы потом нанести неожиданный удар? Но какая необходимость заставила его так действовать? Ситуация была в их руках.

Он покинул ее. Теперь она осталась одна, без помощи, окруженная осуждением и ненавистью.

Слезы текли по ее оплывшему лицу, ставшему еще уродливее из-за белил.

Граф де Кастель-Моржа почувствовал еще больший гнев. Эта проклятая бабенка вечно делает так, что он во всем виноват… Он метался, как тигр в клетке, по единственной комнате, которую им предоставили. Он бросил свирепый взгляд на кровать, достаточно широкую и удобную, с белоснежным бельем.

— Никогда я не лягу с вами в эту постель, — вскричал он.

— А я тем более. Идите спать к Жанин Гонфарель, к потаскухе! Вы ведь уже привыкли находить там нежный прием.

Кастель-Моржа грубо выругался, бросился на кровать и зарылся в простыни прямо в сапогах и плаще.

Сабина выскочила из комнаты.

Слуга мессира де Фронтенака, спавший возле двери своего господина, услышал шум разбитой посуды. Этот шум его заинтересовал.

Замок мал, и в этот час все должны бы спать. Часовые стоят на карауле снаружи, и этого достаточно. Двигаясь в направлении шума, он пришел на кухню.

Господин де Кастель-Моржа тоже слышал шум. Он всего лишь дремал. «Она опять что-то разбила», — подумал он. Хромая, так как к утру его нога всегда начинала ныть, он спустился по лестнице.

Он увидел фигуру в черном, пересекающую прихожую с корзинкой в руках, под изумленными взглядами лакея и поваренка.

Это была мадам де Кастель-Моржа, в плаще с капюшоном. Она направлялась к выходу.

Он настиг ее в тот момент, когда она собиралась открыть дверь, и схватил ее за руку

— Куда это вы еще собрались, сумасшедшая? Куда вас несет в такое время?

Она ответила с видом мученицы.

— Я собираюсь отнести кое-какую еду папаше Лубетту. Никто сегодня не вспомнил о нем.

Глаза ее внезапно сверкнули.

— Да, весь город потерял голову! До такой степени, что забыли о немощных, забыли о первейших долгах милосердия. И все это из-за женщины, чья опасная красота служит лишь для того, чтобы уничтожить всех ее соперниц, привлечь к ее ногам всех мужчин, чтобы сеять зло и уничтожать добро…

Она говорила с такой яростью, ее губы так кривились от ненависти, что Кастель-Моржа, привыкший к ее припадкам злобы, был поражен. Такого он еще не видел! Выло нечто в ее безумном гневе такое, чего он не понимал.

Изумленный, он смотрел, как она переступает порог с видом оскорбленной королевы.

Он сказал:

— Почему же вы ее так сильно ненавидите?

Костлявой и дрожащей рукой старому Пьеру-Мари Лубетту с трудом удалось дотянуться до табакерки из белой жести, стоявшей на табуретке у его изголовья.

Проклятье! Табакерка была пуста.

Он откинулся на подушки и зябко натянул одеяло до самого подбородка. Одеяло скользило, и ему не удавалось поправить его как следует. Его так трясло от лихорадки, что он не накрывался, а раскрывался.

Проклятая жизнь! Что бы он сделал с табаком, если его было бы хоть самую малость? Он бы его немного пожевал. Курить? Это исключено.

Как только он начинал курить свою старую трубку, почти такую же старую, как и он, с первой же затяжкой он заходился таким кашлем, что начинал задыхаться и плевать кровью.

Жевать? Это он еще мог. Он сохранил все свои зубы, почти такие же хорошие, как у индейцев, здоровые, прочные. Это приблизительно все, что у него осталось. Все остальное утекло: силы, деньги, друзья. Так случается. Особенно со старыми жителями этой проклятой колонии. Старики здесь больше не нужны. Их слишком долго видели. Им слишком много должны. Их предпочитают забыть. Целый день трезвонили сегодня эти проклятые колокола. Бам! Бум! И снова! А после: динь-дон, динь-дон! И вы думаете, нашлась хоть одна милосердная душа, чтобы прийти к нему и рассказать о том, что происходит и что означал этот пушечный выстрел? Потому что… ему это не померещилось! Стреляли из пушки.

Но его любопытство так с ним и осталось. Все разбежались, как стая куропаток.

Все кинулись на набережную, встречать чужеземцев. Он остался один на этой проклятой скале, как в те времена, когда он был ребенком и взбирался на нее по козьей тропе. Кто бы поверил, что эта широкая мощеная площадь Верхнего города, по которой теперь разъезжают дамы в каретах, была когда-то поляной, окаймленной высокими деревьями, где он, шестилетний мальчуган, бродил с маленьким складным ножом в поисках дикой спаржи или папоротника, растущих на влажной земле, чтобы принести их матери для семейного супа.

Этот ручей, пересекающий площадь, прятался среди высоких трав. Он окунал в него свои ноги маленького нормандца, глядя в кроны высоких деревьев американской земли.

Он вырезал себе дудочку, сидя меж корней старого дуба, на том месте, где теперь возвышается собор. От этого девственного леса остались лишь изгороди и парки, окружающие владения: монастырь урсулинок, колледж иезуитов, семинарию и кафедральный собор. Повсюду большие дома, окруженные островками зелени, повсюду улицы с каретами и повозками, трясущимися по мостовой, цокот подков.

В те времена (времена его детства), пятьдесят лет тому назад, у подножия скалы Рок обосновались всего две-три семьи колонистов. Их дети росли подобно диким травам на берегу затерянной реки.

Было всего лишь шесть или семь женщин, и среди них Элен Булле, двадцати лет, супруга господина де Шамплэна, и трое их детей.

Все колонисты жили в доме, который господин де Шамплэн построил на берегу.

Это был настоящий маленький замок из прочного дерева, с тремя корпусами, просторным амбаром, маленькой голубятней и со смотровой площадкой на втором этаже, позволяющей часовым наблюдать за огромным пространством вокруг. Дом был опоясан широким рвом с подъемным мостом, а в стратегически важных точках стояли пушки. В самом начале в этом доме ютились все, когда наступала зима или угрожали ирокезы. Колонисты, врачи, переводчики, солдаты. В доме было тепло. Скала, у подножия которой он стоял, нависала над ним гигантской ледяной бахромой.

Осенние дожди подтачивали сваи.

Зимой питались лишь хлебом и сельдью, сидром и какой-нибудь дичью, которую приносили индейцы.

В доме стоял тяжелый запах меховых шкур. Цинга делала тело дряблым, кожу бледной, десна кровоточащими.

Луи Эбер, аптекарь, лечил ее отварами из сушеной черники. Алгонкины приносили свои таинственные снадобья.

Каждый вечер все вместе читали молитвы, а по воскресеньям Житие Святых.

В тот год, когда корабль с провизией, идущий из Франции, был захвачен англичанами, наступил голод. Урожай колонистов, едва умеющих держать в руках мотыгу, был ничтожным. На зиму не было никаких запасов. Их ждала неминуемая смерть.

Тогда господин де Шамплэн разместил своих колонистов на трех лодках, и они отправились по великой реке Святого Лаврентия искать милости у дикарей.

Именно так была спасена маленькая колония. Милосердием дикарей. Алгонкины, горные индейцы, племена-кочевники или оседлые гуроны — все они соглашались принять либо мужчину, либо ребенка, или же семью с младенцем, чтобы разделить с этим лишним ртом свою чашку риса, маисовую кашу или запасы сушеной рыбы и вяленого мяса.

Это было беспримерное милосердие, так как суровой зимой лишний рот становился бременем, особенно — если весна запаздывала.

Мало-помалу все поселенцы были размещены вдоль реки.

Оставалась лишь одна лодка, та, в которой находился он сам, одиннадцатилетний мальчик, его друг Танкред Божар, тринадцати лет, и его десятилетняя сестра Элизабет. Все трое, сжавшись под одеялом, сидели, не смея даже пошевелиться от голода и холода.

Правивший лодкой Юсташ Булле, двоюродный брат господина де Шамплэна, был настолько слаб, что едва держал руль, и у него уже не было сил поставить парус.

Подобно призраку, лодка двигалась вниз по реке по направлению к полюсу, между берегами Лабрадора и Гаспе.