Лёша снова пфыкает, и за этим Наташа узнаёт: «твоё дело — называй». Одно только не хочет разглядеть она в его косых взглядах раскосых глаз, что ему хочется есть, что сосиски с пивом только раздразнили его. Вот ей совсем не хочется есть, а он всё бы жрал. Наташа пытается отвлечь его подсказками: какие коробки сейчас следует жечь, какие напоследок. Он сопит, поглядывает по сторонам, чаще обычного смотрит в небо — верный знак. И не выдерживает, объявляет:

— Жрать охота… — но говорит, сомневаясь в исполнении желания.

Наташа привстаёт с коряги, углубляет руку в карман, и к удивлению Лёши достаёт пирожок. Она честно признаётся, что не хочет пирожка, что она бы выпила компотика, лимонада или сока. Лёша не пфыкает, потому что интенсивно жуёт, однако, мысленно возражает: «Растащило как! Сока…»

Наташа знает — Лёша думает, она спёрла пирожок у Вербицкой, а ведь хочется когда-то побыть и безгрешной, да и человека показать с доброй стороны, и она рассказывает, как было.

Пирожок послужил небольшим заслоном между голодом и сытостью, поэтому Лёша повеселел. Костёр догорал, можно уходить, только неохота. Наташа и Лёша тупо смотрят на пепел, попеременно вздыхают и всё не решаются уйти. Лёша сдаётся:

— Натаха, пошли.

Проходя мимо магазина, они пристрастно оглядывают округу — не идёт ли знакомый, лёгкий, как они, человек? Как назло, редкие прохожие смотрели себе под ноги, будто у каждого на плечах был тюк забот.

3

Дом приближается, но заходить в него Наташа с Лёшей даже и не думают. У них есть возле калитки неказистая лавочка, вот на ней они и усаживаются. Вытягивают ноги, спинами приваливаются к забору, чтобы удобнее было убивать это ненавистное время. «Здрасте-здрасте», — кивают, — та самогон продаёт, та что-то отдала после пожара, этот часто даёт закурить.

— Натаха, можить, пойдём «Анакома» пожрём?

— А ты дров нарубил? Ещё вчера обещал.

— Ладно, пойду нарублю, — однако, продолжает сидеть.

У соседей напротив гремит щеколда, и выходят те, которых больше всего хотели увидеть Лёша с Наташей. Не зря, не зря они сидели — вышли лучшие друзья — Масал и Масяка.

Масяку зовут Марина, просто Саша Масалов, утвердившись Масалом, решил свою подругу назвать как-нибудь «эдак». Чуть-чуть зазнайки, Масаловы небрежно кивают соседям. Масяка слегка колет вопросом:

— Чё сидите? Или уморились, всё переделавши?

Но незлобивые Лёша с Наташей, как зачарованные, встают с лавочки и направляются к соседям. Да и повод есть — котёнок.

— Видали? Это Нюся, — Наташа снова сутулится, шаря под фуфайкой, и тащит из-за пазухи котёнка.

— Угу! Та была Люся, эта Нюся… — Масяка почти всегда разговаривает с Наташей, как мать с провинившейся дочкой.

— А она Маруся, — Масал кивает на Наташу.

У него хорошее настроение, он не больно бьёт Лёшу кулаком в живот: «Как жизнь, Татарин?»

— Махора Жуева, — подытоживает Масяка. — Самим жрать нечего, а кошек тащат.

— Вы куда? — чтобы перебить поучительства, спрашивает Лёша.

— Коту под муда, — веселится Масал.

— Н-ну правда? — слегка обижается Лёша.

— Скажу, если дашь чирик.

Лёша пфыкает — мол, откуда, но глаз так косит, что протянутая рука нищего, по сравнению с ним, ничто. Масал, наклонив голову, застывает на мгновение, потом, как соболью шубу к ногам любимой, бросает:

— Ладно. Ждите.

Ожидание происходит уже на масаловской лавочке со спинкой. Оно было недолгим. И вот Саша идёт впереди и слушает традиционные упрёки Масяки. Она под курткой несёт бутылку, оберегаемую правой рукой, а свободной левой, пару раз шлёпает своего ненаглядного.

Масалы хозяйничали в кухне — Сашина мать не пускала их в большой дом. Им было, как будто, неплохо и в кухне, но, иногда перепившись, Масал устраивал скандалы насчёт дома, нашпигованный своей жёнкой. Сейчас мать была на работе, поэтому он ринулся во вторую (общую) кухню к холодильнику и забрал из него всё, что ему понравилось.

Лёша с Наташей любили бывать у Масаловых. У других собутыльников, хоть и жили они все получше них, не было так чистенько, как у Масаловых. Правда, обязательно надо разуваться, но это ничего.

— Снимайте свои лахуны! И смотрите, чтоб ваша кошка не напакостила, — раздувается от прав хозяйка.

Масал включает телевизор и, не стесняясь женской работы, помогает накрыть стол.

Котёнок настороженно осматривается, ему положили кусочек селёдки. Рыбный запах завлёк, и Нюся принялась есть, обмаслив пятачок пола, потому что кусочек скользил при откусывании. Затем она стала боязливо похаживать, иногда шарахаясь от пугающих её вещей. Ведь и рукав свитера, свисавший со стула, и совок с длинной ручкой Нюся видела здесь в первый раз — а может они схватят или зарычат? Почти всё осмотрев, ей стало понятно, что нужен песок: «Там, где была кошка-мать был песок». Даже ей сгодилась бы и земля, и всё, в чём можно выкопать ямку, а потом закопать: «Да-да, закопать, я это умею». Нюся пыталась объяснить своим хозяевам и ещё и этим двоим, подходила и мяукала. Но трое не обратили внимания, а новый — Масал, рявкнул:

— Чё распищалась? — и слегка пнул её. — Кыш!

В этой компании не любили тостов — излишество, как носовой платок: плюнуть и высморкаться прекрасно можно и без него. Выпить — хорошо само по себе, а слова, ну что слова? — пустота. Есть любители о политике поразглагольствовать… Только не эти четверо, они считали просто паскудством говорить о политике. Ведь от них ничего не зависело, а те, что наверху, поставили цель — выморить народ.

— Живы будем, не помрём! — как бы вливая во всех оптимизм, говорит Масал, но с досадой отмечает, что после третьей рюмашки остаётся меньше половины текилы (так он называет самогон), а рюмочки и так малюсенькие.

Масяка начинает принюхиваться, заглядывает под стол, потом встаёт и обходит комнату:

— Ёперный театр! Вот тебе и Нюся! Такую кучу наложила… Натаха, быстро убирай! — она толкнула разомлевшую Наташу.

Наташа прытенько убирает Нюсино «добро» газетой, затирает тряпкой пол, потом хватает с дивана спящий чёрный кренделёк и начинает трясти:

— Ты что наделала? Зачем нагадила? — смотрит в полуоткрытые глазки, полные страха, и трясёт, трясёт…

— Ну, хватить! Задушишь, — Масяка отняла котёнка и положила на диван. — Чё теперь? Она ж маленькая…

После четвёртой рюмки отворилась дверь и на пороге встала «пся крев» и «Клава» — мать Масала, с настоящим именем Вера. Лицо её молочно-свекольное от уличной торговли, а сельдь атлантическая, которую она продавала, подарила ей свой пикантный запах. С двумя сумками, удручённой походкой, Вера прошла в общую кухню к холодильнику и нашла в нём много пустого места. Для неё было бы удивительно, если бы всё было цело, однако, покорность злой своей участи не могла в ней прижиться, и она пошла к сыну.

— А-а-а! Тут гости… Гость-на́-гость — хозяину радость, — обманным сладким голосом сказала она.

— Какие они гости? Свои люди, — миролюбиво ответил Масал.

— Тебе все свои, кроме матери, — чувство жалости к себе у Веры усиливалось.

— Ну и ты заходи, — тускло предложил сынок.

— Д-да, тётя Вера, иди садись, — более душевно пригласил Лёша.

— Спасибо. Некогда мне рассиживаться. — Вера закрыла дверь и пошла разбирать сумки.

Сидящая спиной к двери Масяка всё это время меняла на лице гримасы, показав Наташе целый немой театр, где Вера выходила подлой притворщицей.

Просидев несколько секунд с пресным лицом, Масал вдруг опомнился: «Денег — тю-тю! А сигареты?» Он уже возле матери, не без удовольствия видит, как вновь наполняется холодильник:

— Мать, дай на курево.

— Иди работай и кури, хоть лопни.

— Скоро пойду, вот потеплеить… Масяка завтра к Гудковым пойдёть. Позвали.

— Посмотрим-посмотрим, — не поворачиваясь к сыну, со вздохом говорит Вера. Она знает, что денег даст, но надо, чтобы он хоть чуть-чуть «задумался», поэтому не торопится закрыть холодильник, и всё что-то там перекладывает.

— Ну дай хоть десятку! — небрежно пряча злость, просит Масал.

— Я, наверно, не доживу до того дня, когда ты мне дашь хоть рубль. — У Веры уже дрогнул голос, но кошелёк она вынула из сумки. — Если б ты знал, как они мне достаются…

Вера протянула две десятки.

— Ой! Не жалуйся. Сама в гирьках дырки просверлила…

— Ты что такое плетёшь? Какие ещё дырки? Чем бы я их сверлила? Пальцем? Умник выискался! Иди постой на морозе полдня, тогда и рассуждай. Ы-ы-ы! Бесстыжие глаза…

— Ну, мать, шу-тю, — Масал быстро чмокнул Веру в щёку.

На самом деле он был доволен, что получил две десятки.

Этим быстрым поцелуем была довольна и Вера — хоть какая-то искорка любви к матери, значит, осталась в нём, но чтобы не подать виду, что её можно так легко «купить», чуть толкнула его и с большой долей нежности сказала:

— Сашка! Иди на́ хер.

Вера немного побыла в кухне, ещё раз открыла холодильник и прикинула: что взять, но поняла — хочет одного — горячего чая. Она прихватила пустые сумки и коробочку пакетированного чая и медленно пошла в дом. «Гирьки с дырочками, гирьки с дырочками…» — так и пульсировало, так и дрожало неотвязное обвинение, как будто ей больше не о чем было подумать. Отмыкая дом, всё-таки удалось переключиться: «Нет, это не его слова. Его Маринка научила. Вот сука! Явилась на мою голову. Может, если бы он жил с её сестрой, был бы лучше? Взяла, отбила зараза у родной сестры и окрутила его дурака. А он и рад, как же — счастье огрёб. И не подумал — дитя-то она матери своей подкинула. Руслан её мне хоть и чужой, но он же её кровиночка. Какая же она после этого мать? Шалава!» Войдя в коридор, Вера плюнула в помойное ведро — когда она думала о чём-то пакостном, ей всегда хотелось плюнуть.