— Хульдра с фермы близ Онаскана сказала так, — отвечал Холь.

Ситрик, уловив знакомые слова, решил прислушаться.

— Она могла ошибаться. Покров излечит от болезни и проклятия, но не от… старости. Иначе бы колдуны, все, кто умеет ткать из крапивы и льна, жили бы вечно.

Холь вздохнул.

— Я говорил Ситрику, что дорога наша лежит в одну сторону. Как раз хотел добраться до твоего чертога и остаться здесь зимовать. Я не хочу идти дальше и рисковать своей жизнью. Наверное, я бы и вовсе предпочёл остаться здесь.

— Здесь?.. В мире, где нет смерти, — протянул Вёлунд.

— В мире, где нет смерти, — повторил Холь.

— Она всё равно есть. Боги смертны, Холь. Я смертен. Ты смертен. Лишь глупый надеется не встретить старость, избегая пути и битв. Сколько лет ты выкроишь себе ещё, запертый здесь? Пять? Десять? Ты же взвоешь и снова попросишься на волю. — Вёлунд помолчал. — А парнишка? Ты хочешь, чтобы он отдал покров не проклятой жене волка, а тебе?

— Может, я смогу его уговорить. Он его раздобудет, а я подожду здесь, в чертоге альвов. Может, он найдёт такой отрез, какого хватит и мне, и проклятой.

— Ему ещё делиться покровом с Лесным ярлом.

— Он найдёт!

— И не пропадёт без тебя?

— Я… я думаю, да.

— Холь, тебе не нужен Зелёный покров. Всё, что тебе нужно, — это смелость. Можешь остаться у меня в гостях, отправить паренька одного в Ве, но не рассчитывай на покров. Глупость сказала хульдра. Ты не болен.

— Что, если я умру уже завтра? — Голос Холя дрогнул. Ситрику послышалось, что мужчина с трудом подавлял слёзы. — Я слишком беспечно обращался с тем временем, которое мне было отведено. Я не знаю, сколько мне осталось. Это страшно.

— Ты, верно, позабыл, каково это — быть человеком. — Вёлунд мягко рассмеялся и похлопал Холя по плечу. — В этом вся прелесть и весь ужас жизни — ты не знаешь, когда умрешь. Но ты привык быть неуязвимым.

— Привык. Что будет после меня?

— Новая жизнь. И боги умрут однажды. Боги умрут скоро, но мир на этом не закончится.

Холь помолчал немного и, верно, отпил немного пива.

— Я останусь, Вёлунд. Я не пойду дальше. Здесь огонь, как и прежде, не жжётся. А там, за стенами усадьбы… Я обжёг руки впервые за, может быть, тысячу лет!

— Огонь гаснет в тебе.

— Я помню, как мой учитель обжёг ступню, пройдя по углям. Он погиб всего через несколько дней. Он был убит, но он… не восстал, как было прежде. — Холь глубоко и прерывисто вздохнул. — Раз уж мне осталось так мало, то я предпочту растянуть свою жизнь в чертогах альвов.

— Твоя правда, — заключил конунг-кузнец.

Ситрик отшатнулся от стола, крепко сжав кувшин, и, пока ни Холь, ни Вёлунд его не заметили, быстро пошёл прочь. Он остановился лишь у дерева, под которым оставил Альвейд, однако девушки там уже не оказалось. Вместо неё в тени сидели уставшие музыканты. У одного из них за спиной лежала тальхарпа, завёрнутая в плащ, — инструменту было жарко близ костров. Меж ними сидел и Орм, и, заметив Ситрика, тот осторожно кивнул гостю. Парень кивнул ему в ответ.

Ситрик опустил у корней дерева кувшин и плюхнулся рядом, прислонившись спиной к стволу. Он закрыл глаза, тяжело дыша. Ему было сложно понять, что он сейчас испытывает. Он не мог ни выудить, ни даже подцепить ниточку из того спутанного клубка, в который превратились его мысли и чувства. Альвы разговаривали и смеялись, но парень слушал их вполуха. Смешно сказать, но и альвы обсуждали урожай и гусят.

Ситрик лёг на траву, уставившись в крону ясеня. Листва шумела на ветру, и в звоне её была своя лёгкая, еле слышимая мелодия. Нужно было навострить слух, чтобы услышать её сквозь треск костров, смех и счастливые выкрики.

Мысли в голове смолкали от количества выпитого, а вот голоса альвов и музыка становились громче: Ситрик услышал, как на другой стороне поляны поют и подыгрывают на флейте.

— А ты чего не играешь? — спросил он у музыканта, когда тот принялся рассказывать Орму о своём новеньком инструменте. Как он успел понять из разговора, звали его Эгиль.

— Руки заняты. — Эгиль усмехнулся и приподнял над головой большой рог, полный мёда. Такой и в самом деле никуда не поставить — только держать.

— Хочешь, я подержу? — предложил Ситрик, приподнимаясь на локтях.

— Вот хитрец. — Эгиль хохотнул. — Только не выпей всё.

Ситрик не стал признаваться, что ему куда интереснее было послушать игру альва, чем выпить мёд.

Эгиль достал тальхарпу, уселся удобнее, подложив под зад брёвнышко и свёрнутый плащ. Взял в правую руку смычок и осторожно коснулся им струны, свитой из конского волоса. Полученный звук ему не понравился, и Эгиль, развернувшись спиной к костру, принялся подкручивать колки, всё целуя и пытая смычком струны. Наконец ему понравилось звучание, и музыкант, заправив за ухо прядь светлых волос, принялся играть.

Это была не односложная танцевальная мелодия, какие Ситрик привык слышать на пирах и танцах. Это был вой ветра и лай охотничьих собак, звук, с которым крылья сокола разрезают воздух, шум моря и гул надвигающейся грозы.

Эгиль трогал смычком струны, тонкие напряжённые пальцы его бегали по конскому волосу, легко находя нужный отзвук. Лицо его было красиво и серьёзно в этот момент. Он слушал себя и мелодию, чуть прикрыв глаза. Тело его покачивалось в такт, и пальцы то сильнее, то легче прижимали струны. Игра Эгиля была прекраснее всех поэтичных слов, что когда-либо доводилось слышать Ситрику. Она вытесняла всё прочее из мира и становилась им. В этом новом мире не было тесно, не было жарко, но было тревожно. Волнение это не было злым или напуганным, оно было трепетным, точно внутри тела все жилы превратились в струны, звенящие в такт.

Забывшись, Ситрик отпил из рога. Эгиль, заметив это, косо улыбнулся и, в последний раз позволив прогреметь грозе над морем, закончил игру.

— Прости, — пробормотал Ситрик.

— Пей, не стесняйся, — произнёс Эгиль. — Лучше мёда не сыщешь во всех мирах.

Ситрик отпил снова. Мёд был сладок и душист, пах луговой пыльцой, а цветом напоминал растопленное золото. И пьянил куда лучше пива.

Тряхнув головой, Эгиль снова заставил тальхарпу петь. И теперь меж струн звенели щиты и мечи, голосили валькирии, насаживая на копья стальное небо. С воинов тёк пот битв, лишая их сил. Жалили стрелы, вонзались в плоть с леденящим душу свистом. И крики. Всюду были крики. От звуков становилось всё страшнее, а в сердце рождалась жестокость. Гул битвы звучал, как скорое предзнаменование неотвратимой смерти.

Ситрик отпил ещё меда. Кажется, он был очень пьян, но не замечал того. Голова оставалась ясной, но он побоялся бы подняться на ноги — в них уж точно правды не было. Перед глазами плыло, и сознание легко проваливалось в музыку Эгиля. А мужчина тем временем начал новую мелодию, и та звучала трепетно, ласково, мягко, как кошачья шёрстка. После пугающего лязга битвы она лелеяла, шептала над ранами, залечивая их. Это был голос девушки, женщины, поющей над колыбелью иль любимым мужем, лежащим головой у неё на коленях. Это был пронзительный клич пастушки, зовущей стадо, и звон колокольчиков на шеях коров. Становилось легко и светло от этого звука цвета молока и утреннего неба. Так звучали голос и песня родного дома…

— Тролль меня побери, да как ты это делаешь? — прошептал Ситрик, когда Эгиль устало опустил смычок.

Музыкант скромно пожал плечами и положил тальхарпу на колени.

— Хотел бы я научиться играть это, — с восхищением сказал Ситрик.

— Я бы мог тебя научить, но я не знаю как. — Эгиль снова пожал плечами и потянулся за своим рогом. — Из меня никудышный учитель. Каждый раз, когда я играю что-то сложнее ритма для танца, я наугад подбираю звучание. Так что среди моих мелодий нет ни одной одинаковой.

— В самом деле? Ты не запоминаешь последовательность звуков?

— Почему же, запоминаю, иначе и не получится. Но не так, чтобы потом сыграть точно такую же мелодию и не сделать в ней ошибок.

— Жаль, — протянул Ситрик. — Мне бы хотелось снова услышать всё это.

— Увы. — Эгиль опять пригубил напиток.

Ситрик уже с трудом соображал, но отчего-то слова, вылетающие из его рта, всё ещё складывались в нужном порядке. Пожалуй, он и правда не хотел ничего чувствовать после того, как подслушал разговор Холя и Вёлунда, но вот способность думать ему бы хотелось сохранить в полной мере. Однако произошло обратное: мысли путались, а вот чувства, пробуждённые звучанием тальхарпы, захватили его с головой.

— Я никогда не слышал игры лучше твоей, — восторженно произнёс Ситрик, заглядывая в глаза Эгиля.

На лице музыканта сияла лёгкая уверенная улыбка. Он и сам знал, что никто, кроме него, не заставит звучать инструмент так.

— Хочешь попробовать? — вдруг сказал Эгиль, протягивая Ситрику тальхарпу и смычок.

— Ох, конечно! — Парень принял инструмент и устроил его на коленях.

Что-то простое он мог бы наиграть без должных усилий даже будучи пьяным, но как только он взял в руку смычок, продев пальцы меж деревом и конским волосом, замер, оробев. В голове всё ещё звучала музыка Эгиля, такая совершенная и величественная. Вряд ли он сможет выдать после такой игры хоть что-то.