— Это моя мать.

— Как ее звали?

— Алиса.

— …

— Это тебе.

Я хотела возразить, но он сделал большие глаза и приложил палец к губам. Пьер Диппель — человек, который не любит, когда ему возражают.

— Вы всегда требуете полного подчинения?

Он меня не слушал.

— Кто-нибудь когда-нибудь осмеливался вам возражать? — добавила я, ставя рисунок Поля на каминную доску.

— Не кто-нибудь. И всю жизнь.

Я прикусила язык.

Он встал, опираясь на стол.

— Ладно… Что выпьешь, Хлоя?

— Чего-нибудь веселящего.

* * *

Он поднялся из погреба с двумя бутылками, прижимая их к груди, как младенцев.

— «Шато Шас-Сплин» [Игра слов: Chasse-Spleen по-французски — «Прогони хандру».]… Очень к месту, согласись… Именно то, что нам нужно. Я взял две — одну для тебя, другую для себя.

— Вы с ума сошли! Надо оставить их для более торжественного случая…

— Более торжественного, чем что?

Он пододвинул свой стул поближе к камину.

— Не знаю… Чем я… Чем мы… Чем этот вечер.

— Но сегодня по-настоящему торжественный случай, Хлоя. Я приезжаю в этот дом с самого детства, я тысячи раз ел на этой кухне, и уж поверь — умею распознавать торжественные случаи!

Ох уж мне этот самодовольный тон…

Повернувшись ко мне спиной, он замер, глядя на огонь.

— Хлоя, я не хочу, чтобы ты уходила…

Я вывалила макароны в дуршлаг. Сверху упала тряпка.

— Вы мне действуете на нервы. Говорите бог знает что. Думаете только о себе. Это утомительно. «Не хочу, чтобы ты уходила». Ну зачем вы говорите мне подобные глупости? Хочу напомнить, ухожу не я… У вас есть сын, помните? Большой мальчик. Так вот, это он ушел. Он! Вы не в курсе? О-о, как глупо. Подождите, я вам расскажу, это очень забавная история. Итак, это было… А когда это было? Впрочем, не важно. Адриан, ваш замечательный Адриан, на днях собрал чемоданы. Поставьте себя на мое место — я удивилась. Я, между прочим, была женой этого парня. Знаете — женой, той удобной вещью, которую повсюду таскают за собой и которая улыбается, когда ее целуют. Итак, я удивилась. Представьте себе… вот он стоит с нашими чемоданами перед лифтом и ноет, глядя на часы. Он ноет, потому что нервничает, бедный цыпленочек! Лифт, чемоданы, благоверная и самолет — какая головоломка! Ну конечно, он не может опоздать на самолет — в самолете его ждет любовница! Знаете, любовница — это такая нетерпеливая молодая женщина, которая немножко действует вам на нервы. Так что времени на семейную сцену нет… Ну нет — и все тут… И потом, это так пошло. В семье Диппелей вас разве этому не научили? Крики, сцены, эмоции — это вульгарно. У Диппелей правило — never explain, never complain [Никогда не давать объяснений, никогда не выражать сожалений (слова Б. Дизраэли).]. Вот в этом есть класс, это совсем другое дело.

— Хлоя, прекрати немедленно!

Я плакала.

— Вы сами-то себя слышите? Слышите, как вы со мной говорите? Я ведь не собака, Пьер. Не ваша собачонка, Пьер, черт вас побери! Я отпустила мужа, не выцарапав ему глаза, просто закрыла тихонько дверь — и вот я здесь, перед вами, с моими дочерьми. Я вроде неплохо держусь. Держусь, понимаете? Понимаете, что означает это слово? Разве кто-нибудь слышал от меня вопли отчаяния? Так не давите мне на психику. Вы не хотите, чтобы я уходила… Ох, Пьер… Вынуждена буду не подчиниться вам… Боже, мне так жаль… Как жаль…

Он схватил меня за запястья и сжал изо всех сил. Не давая мне шевельнуться.

— Отпустите! Вы делаете мне больно! Вы все, все ваше семейство делаете мне больно! Отпустите меня, Пьер.

Едва он ослабил объятия, как я уронила голову ему на плечо.

— Все вы делаете мне больно…

Я обливала слезами его шею, забыв, как ему, должно быть, неприятно, ведь он никогда ни к кому не прикасался… Я плакала, время от времени вспоминая свои спагетти: если я не солью воду, есть их будет невозможно. Он все повторял «Ну-ну, ну-ну…» И еще: «Прости меня…» И еще: «Я тоже очень переживаю…» Он не знал, куда девать руки.

В конце концов он все-таки отстранился и стал накрывать на стол.

— За тебя, Хлоя.

Я чокнулась с ним.

— Да, за меня, — повторила я, криво усмехнувшись.

— Ты замечательная.

— Да, замечательная. И еще — надежная, храбрая… Что я забыла?

— Забавная.

— Ах да, чуть не забыла, забавная.

— Но несправедливая.

— …

— Несправедливая, ведь так?

— …

— Думаешь, я люблю только себя?

— Да.

— Тогда ты не только несправедливая, но и глупая.

Я протянула ему бокал:

— Это я и сама знаю… Выдайте-ка мне еще этого чудесного напитка.

— Считаешь меня старым дураком?

— Да.

Я покачала головой. Я была не злой, а несчастной.

Он вздохнул.

— Так почему же я старый дурак?

— Потому что никого не любите. Никогда не расслабляетесь. Все время в напряжении и словно бы не здесь. Не с нами. Вы не принимаете участия ни в разговорах, ни в шалостях, ни в наших скромных увеселениях. Потому что вам не знакомы нежные чувства, вы вечно молчите, и ваше молчание смахивает на презрение. Потому что…

— Хватит, хватит, довольно, спасибо.

— Простите, но я отвечаю на ваш вопрос. Хотели знать, почему это вы старый дурак, — я и ответила. Хотя я не нахожу вас таким уж старым…

— Как же ты любезна…

— Да чего уж там.

Я оскалила зубы, изображая нежную улыбку.

— Ладно, но, если я такой, как ты говоришь, зачем привез тебя сюда? С чего бы мне тратить на вас столько времени и…

— Вы сами прекрасно знаете с чего…

— Так с чего же?

— Да потому что у вас свое понятие о чести. Не что иное, как кокетство, принятое в любой добропорядочной семье. Я семь лет путаюсь у вас под ногами, но вы впервые проявили ко мне интерес… Я скажу вам, что думаю. Я не нахожу вас ни доброжелательным, ни милосердным. Я все понимаю. Ваш сын оступился, и вы идете следом за ним — «подчищаете», так сказать, закрываете брешь. Вы попытаетесь — как можете — заделать трещины. Вы ведь не любите трещины, да, Пьер? Нет, не любите! Просто терпеть не можете…

Думаю, вы привезли меня сюда, чтобы соблюсти приличия. Малыш проштрафился — придется, сжав зубы, устранять последствия. Сегодня вы окучиваете невестку, как когда-то платили крестьянам, если ваш сопляк въезжал на мотоцикле в их посевы. Жду не дождусь момента, когда вы со скорбным видом объявите, что я могу на вас рассчитывать. В финансовом отношении. Вы в затруднении, правда? Такой большой девочке, как я, будет посложнее возместить убытки, чем хозяину свекольного поля…

Он встал.

— Что ж, пожалуй… Это правда… Ты глупышка. Какое ужасное открытие…

Ладно, давай сюда тарелку.

Он стоял у меня за спиной.

— Ты сама не знаешь, как сильно ранишь меня своими словами. Рвешь мне сердце. Но я не в обиде — все дело в твоем горе…

Он поставил передо мной тарелку с дымящейся едой.

— И все-таки есть одна вещь, которую я тебе спустить не могу, одна-единственная…

— Что именно? — Я подняла на него глаза.

— Не упоминай больше свеклу, прошу тебя. В округе ты на десять километров не найдешь ни одного свекольного поля…

Он был очень собой доволен, старый хитрюга.

— Гм, пахнет неплохо… Думаю, вам будет не хватать моей стряпни?

— Да, тут ты права, но в остальном, спасибо большое… Испортила мне аппетит…

— Неужели?

— Точно-точно.

— Как вы меня напугали!

— Но я все-таки попробую эти восхитительные спагетти…

Он подцепил вилкой ком слипшихся макаронин.

— Э-э-э, как это говорится? Al dente [Здесь: В самый раз (ит.).].

Я смеялась.

— Люблю, когда ты смеешься.

Мы долго сидели молча.

— Вы обиделись?

— Нет, скорее растерян…

— Мне очень жаль.

— У меня такое чувство, что я чего-то не понимаю. Огромный клубок, который я не в силах распутать…

— Я хотела…

— Помолчи. Дай мне сказать. Я должен разобраться. Это очень важно. Не знаю, сможешь ли ты понять меня, но хоть выслушай. Я должен потянуть за ниточку, но не знаю за какую. Не представляю, как и с чего начать. Боже, все так сложно… Потяни я слишком сильно или не за ту нитку, все еще больше запутается. Так запутается, что я ничего больше не смогу сделать и увязну окончательно. Понимаешь, Хлоя, моя жизнь, вся моя жизнь — это клубок, точно сжатый кулак. Вот он я, весь тут, перед тобой, сижу на этой кухне. Мне шестьдесят пять лет. Я ни на что не гожусь. Я тот старый дурак, которому ты только что так всыпала. Я ничего не понял, я так никогда и не поднялся на седьмой этаж. Я испугался собственной тени и вот к чему пришел. Смерть близка… Нет, прошу тебя, не перебивай… Не сейчас. Позволь мне разжать кулак. Хоть чуть-чуть.

Я долила вина в стаканы.

— Начну с самого несправедливого, с самого жестокого… С тебя…

Он откинулся на спинку стула.

— Когда я впервые тебя увидел, ты была вся синяя. Помню, это произвело на меня впечатление. Ты стояла в проеме этой двери… Адриан поддерживал тебя, и ты протянула мне скрюченную от холода руку. Ты не могла ни пальцем шевельнуть, ни слова вымолвить, и я пожал твою ладонь в знак приветствия, и на твоем запястье остались белые следы от моих пальцев. Разволновавшейся Сюзанне Адриан со смехом сказал: «Я привел вам Штрумпфетку [Штрумпфы — маленькие синие человечки, герои популярного в 1950-х гг. мультфильма Пейо, говорящие на тарабарском языке.]!» Потом он отнес тебя наверх и положил в горяченную ванну. Сколько ты там пролежала? Не помню, зато помню, как Адриан все повторял и повторял матери: «Спокойствие, мама, спокойствие! Как только она сварится, мы сядем за стол!» Мы действительно хотели есть — я, во всяком случае. Ты меня знаешь, знаешь, какими бывают оголодавшие старые дураки… Я уже готов был потребовать, чтобы подавали ужин без вас, — но тут ты появилась, одетая в старый халат Сюзанны, с мокрыми волосами и застенчивой улыбкой на лице.

Зато щеки у тебя были красные-красные, просто пунцовые…

За едой вы рассказали, что стояли в очереди в кинотеатр, чтобы посмотреть «Воскресенье за городом», но билетов не хватило, и Адриан, выпендрежник — это семейная черта! — предложил тебе провести воскресенье за городом… и отправиться туда на его мотоцикле. Решать нужно было немедленно — и ты согласилась, потому и заледенела: под плащом у тебя была легкая маечка. Адриан пожирал тебя глазами, что было нелегко — ты почти все время сидела, опустив голову. Когда он говорил о тебе, мы видели ямочки у тебя на щеках, и мы думали, что ты нам улыбаешься… Помню еще, на тебе были надеты какие-то немыслимые кеды…

— Правильно! Желтые «Converse».

— Ну да, и чего тогда ты критикуешь кроссовки, которые я купил вчера Люси… Кстати, нужно будет ей сказать: «Никого не слушай, милая моя, когда я познакомился с твоей мамой, на ней были желтые кеды с красными шнурками…»

— Вы и шнурки помните?

— Я все помню, Хлоя, все, слышишь меня? И красные шнурки, и книгу, которую ты читала на следующий день, сидя под вишней, пока Адриан возился со своим мотоциклом…

— И что же это была за книга?

— «Мир глазами Гарпа» [Роман Джона Ирвинга.], так?

— Точно. — Помню, что ты предложила Сюзанне расчистить маленькую лестницу, которая вела в старый погреб, помню, что она умилялась тому, как старательно ты выпалывала сорняки. «Невестка? Невестка?» — казалось, это слово огненными буквами плясало у нее перед глазами. Я отвез вас на рынок в Сент-Аман, ты накупила козьего сыра разных сортов, а потом мы выпили на площади мартини. Ты читала статью — кажется, об Энди Уорхолле, — пока мы с Адрианом поддавали…

— Просто поразительно, как вы все это запоминаете?

— Ну… невелика заслуга… Это был один из тех редких случаев, когда мы что-то делали вместе…

— С Адрианом?

— Да…

— Да.

Я встала, чтобы взять сыр.

— Нет-нет, не меняй тарелки, не стоит.

— Обязательно поменяю! Я же знаю, что вы ненавидите есть сыр с грязной тарелки.

— Я ненавижу? Неужели? А знаешь, и правда терпеть не могу… Еще одна причуда старого дурака, да?

— Ну… вообще-то… да.

Он состроил рожу и протянул мне свою тарелку.

— Вот чертовка.

Ямочки.

— Конечно я помню вашу свадьбу… Ты держала меня под руку и была необычайно хороша. Все время спотыкалась. Когда мы шли через площадь Сент-Аман, ты шепнула мне на ухо: «Вам бы следовало украсть меня, я бы выбросила эти проклятые туфли в окно вашей машины, и мы отправились бы есть улиток к Иветте…» От этой шутки у меня аж голова закружилась. Я изо всех сил сжал в руке перчатки. На, возьми сыр…

— Бог с ним, с сыром, вы продолжайте…

— Ну что тебе еще рассказать? Помню, однажды мы назначили встречу в кафе — оно находилось на первом этаже в том же здании, что и мой офис, — я должен был забрать какой-то половник, который тебе одолжила Сюзанна. В тот день я, наверное, тебе не понравился — торопился, был озабочен… Ушел прежде, чем ты допила чай, задавал вопросы о твоей работе и не слушал ответов, в общем… Так вот, в тот же вечер, за ужином, когда Сюзанна спросила меня: «Что нового?», я ни с того ни с сего вдруг сказал: «Хлоя беременна». — «Она сама тебе сказала?» — «Нет. Не уверен, что она в курсе…» Сюзанна пожала плечами, возвела глаза к потолку, но я оказался прав. Прошло несколько недель, и вы сообщили нам радостную новость…

— Как вы догадались?

— Не знаю… Мне показалось, что у тебя изменился цвет лица, да и усталой ты казалась неспроста…

— …

— Я долго могу так продолжать. Видишь, ты несправедлива. Что ты там говорила? Что все это время, все эти годы я никогда тобой не интересовался… О-о-о, Хлоя, надеюсь, тебе стыдно.

Он посмотрел на меня с укором.

— Но ты права — я эгоист. Говорю, что не хочу, чтобы ты уходила, просто потому, что не хочу, чтобы ты уходила. Думаю о себе. Ты мне ближе дочери. Моя собственная дочь никогда не скажет мне, что я старый дурак, про себя подумает, что я дурак, да и только!

Он встал за солонкой.

— Но… Что с тобой?

— Ничего. Ничего со мной.

— Но ты ведь плачешь.

— Нет, не плачу. Смотрите — вовсе не плачу.

— Да конечно плачешь! Дать тебе воды?

— Спасибо.

— Ох, Хлоя… Не хочу, чтобы ты плакала. Я чувствую себя несчастным.

— Ну вот! Снова вы о себе! Неисправимый эгоист…

Я хотела перейти на шутливый тон, но из носу текли сопли, и зрелище было жалкое.

Я смеялась. Плакала. Вино меня не веселило.

— Я не должен был говорить тебе все это…

— Как раз должны. Это ведь и мои воспоминания тоже… Нужно привыкать потихоньку. Не знаю, понимаете ли вы, как для меня все это неожиданно… Всего две недели назад я была матерью благополучного семейства. Перелистывала в метро записную книжку, планировала ужины, подпиливала ногти, думая об отпуске. Раздумывала: «Взять с собой девочек или поехать вдвоем?» Вот какие вопросы меня волновали…

И еще я думала: «Нужно подыскать другую квартиру, наша хороша, но темновата…» Ждала, когда Адриан придет в себя, чтобы с ним поговорить, — видела, что он в последнее время не в своей тарелке… Раздражительный, обидчивый, усталый… Я беспокоилась о нем, думала: «Они угробят его на этой безумной работе, какой идиот так составляет расписание?»

Он отвернулся к камину.

— Благополучная жизнь, но не слишком веселая, правда?

Я ждала его к ужину. Ждала часами. Часто даже засыпала… Он в конце концов возвращался — понурый, с виноватым лицом. Я шла на кухню, потягиваясь. Старалась взбодриться. Он, конечно, не хотел есть, у него совершенно пропал аппетит — на это ему совести хватало. Возможно, они успевали перекусить вместе? Вполне…

Как же трудно ему, наверное, было сидеть напротив меня! Какой нелепой я ему казалась с моей привычной веселостью и сериалом о жизни в доме близ сквера Фирмен-Жедон. Думаю, он ужасно мучился… У Люси выпал зуб, мама плохо себя чувствует, польская няня маленького Артура встречается с сыном соседки, я сегодня утром закончила наконец тот мраморный бюст, Марион постриглась, и это просто ужасно, у тебя усталый вид, отдохни хоть день, дай мне руку, хочешь еще шпината? Бедняга… какая пытка для неверного, но совестливого мужа. Какая пытка… Но я ничего не замечала. Никаких признаков, понимаете? Как можно быть такой слепой? Как? Либо я полная тупица, либо слишком доверчива. Впрочем, это одно и то же…

Я откинулась назад.

— Ах, Пьер… Какое же свинство эта жизнь…

— Хорошее вино, правда?

— Очень. Жаль только, что не держит обещаний — хандру не гонит…

— Я впервые его пью.

— Я тоже.

— Это как твой розовый куст — я купил бутылку из-за этикетки…

— Ну да. Какая глупость… Бог знает что такое.

— Хлоя, ты ведь еще так молода…

— Нет, я старая, я чувствую себя старой. Я совершенно разбита. Я никому больше не верю. Буду теперь смотреть на жизнь через глазок в двери. Никому не открою больше дверь. Отойдите. Покажите правую руку. Хорошо, теперь левую. Наденьте тапочки. Стойте в дверях. Не двигайтесь.

— Нет, такой женщиной ты никогда не станешь. Не сможешь, даже если захочешь. Люди по-прежнему будут входить в твою жизнь и уходить из нее, и ты снова будешь страдать, и это очень хорошо. Я за тебя не беспокоюсь.

— Конечно нет…

— Что конечно?

— Что вы за меня не волнуетесь. Да вы вообще ни за кого не волнуетесь…

— Ты права… Не умею заботиться о других.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, потому, что меня никто не интересует…

— …никто, кроме Адриана.

— А что Адриан?

— Я думаю о нем.

— Вы за него беспокоитесь?

— Думаю, да… Да.

Во всяком случае, за него я тревожусь больше всего.

— Но почему?

— Потому, что он несчастен.

Я обалдела.

— Вот это да! Да вовсе он не несчастен… Совсем наоборот, очень даже счастлив! Сменил помятую жену-зануду на веселую белошвейку. И жизнь его стала куда приятней, не сомневайтесь.

Я вытянула руку.

— Ну-ка, посмотрим, который сейчас час… Без четверти десять. И где же наш маленький страдалец? Где же он? Может, в кино или в театре? Или ужинает где-нибудь? Они, должно быть, уже съели закуску… он щекочет ей ладошку и думает о том, что будет потом. Осторожно, официант идет! Она отнимает руку, улыбается ему в ответ. Или они уже в постели? Скорей всего… Если я правильно помню, в начале романа часто занимаются любовью…

— Ты цинична.

— Я защищаюсь.

— Что бы ни делал Адриан, он несчастлив.

— Хотите сказать — он несчастлив из-за меня? Я порчу ему все удовольствие? О, неблагодарная…

— Нет, не из-за тебя — из-за самого себя. Из-за этой жизни, в которой ничего не происходит так, как тебе хочется… И все наши усилия просто смехотворны…

— Вы правы, ах он бедняжка!

— Ты меня не слушаешь.

— Нет.

— Почему ты меня не слушаешь?

Я откусила кусок хлеба.

— Потому что вы как бульдозер — все разрушаете на своем пути. Мое горе… Что вам мое горе? Уже сейчас оно вас обременяет, а скоро начнет раздражать, я уверена. А тут еще и кровные узы… Дурацкое понятие… Вы были неспособны прижать к груди своих детей, хоть раз сказать им, что вы их любите, но при этом я точно знаю, в любой ситуации вы встанете на их защиту. Что бы они ни сказали, что бы ни сделали, они всегда будут правы перед нами, варварами. Перед нами, у которых другие фамилии.

Ваши дети не слишком часто вас радовали, но критиковать их позволено только вам. Вам одному! Адриан смылся, оставив меня и девочек. Вам это, конечно, не нравится, но я не надеюсь, что вы его обругаете. Хотя бы пара крепких выражений… это ничего бы не изменило, но мне было бы так приятно! Так приятно! Да, знаю, это выглядит жалко… Я и сама жалкая. Но всего несколько точных, обидных слов, как вы это умеете… Почему нет? В конце концов, я это заслужила. Я жду приговора патриарха, сидящего во главе стола. Все эти годы вы судите всех без разбора. Хороших, плохих, кто достоин вашего уважения и кто нет. Все эти годы я терплю ваши речи, ваше самоуправство, высокомерие, молчание… Всю эту липу. Показуху… Сколько же лет вы нас дурачите, Пьер…