Когда один из нас играл, другой страдал. Это был полный абсурд. Мне хотелось схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока она не выплюнет из себя весь свой яд. Пока не скажет, что любит меня. Пока мне этого не скажет, черт побери. Но я не мог — ведь это я был мерзавцем. Во всем этом был виноват только я…

Он встал, чтобы взять стакан.

— На что я надеялся? Что все так и будет продолжаться долгие годы? Нет, в это я не верил. Мы расставались молча, не глядя друг на друга, грустные и потерянные, и никогда не говорили о следующей встрече. Нет, это было невыносимо… И чем больше я мучился, тем сильнее любил ее, и чем сильнее любил, тем меньше верил в возможность благополучного исхода. Я чувствовал, что все это выше моих сил, что я запутался в мною же сплетенной паутине, что мне не сдвинуться с места и придется смириться.

— Смириться с чем?

— С тем, что однажды потеряю ее…

— Не понимаю.

— Понимаешь. Конечно понимаешь… А что я мог, по-твоему, сделать? Не знаешь?

— Нет.

— Нет, конечно, у тебя нет ответа. Тебе труднее, чем кому бы то ни было найти ответ на этот вопрос…

— Так что же вы ей все-таки наобещали?

— Уже не помню… думаю, ничего особенного, а может, что-то несусветное. Да нет, и правда ничего особенного… Я честно закрывал глаза, когда она задавала вопросы, и целовал ее, когда она ждала ответов. Мне было почти пятьдесят, и я чувствовал себя стариком. Я думал, что приближаюсь к финишу. Освещенный солнцем закат… Я говорил себе: «Не будем делать резких движений, она так молода, она бросит меня первой» — и при каждой новой встрече испытывал не только восторг, но и удивление. Как? Она все еще здесь? Но почему? Я не понимал, что такого она во мне находит, и говорил себе: «Чего мне дергаться, ведь она бросит меня первой». Это было ясно, как божий день, это было неизбежно. Не было никаких причин надеяться на новую встречу, никаких… В самом конце я даже стал надеяться, что она не приедет. До сих пор Жизнь так замечательно все решала за меня, значит, так будет и в этот раз. Я ведь знал, что не способен сам распорядиться своей судьбой… В профессиональном плане все по-другому, работа — это игра, и тут я всегда был на высоте, но в личной жизни… Я предпочитал терпеть и утешаться мыслью, что я — «тот, кто терпит». Предпочитал мечтать или предаваться сожалениям. Это было настолько проще…

Моя двоюродная бабушка по отцу — она была русской — часто повторяла:

— Ты — как мой отец, все ностальгируешь по горам.

— По каким горам, Мушка? — удивлялся я.

— По тем, которых никогда не видел, конечно!

— Она так говорила?

— Ну да. Всякий раз, когда я засматривался в окно…

— А что вы там выглядывали?

— Автобусы.

Он засмеялся.

— Она бы тебе понравилась… в одну из пятниц я тебе о ней расскажу.

— Это когда мы пойдем «К Доминику»…

— Пойдем, куда захочешь, я же обещал.

Он налил мне чашку чая.

— А Матильда что делала все это время?

— Не знаю… Работала. Ее взяли в ЮНЕСКО переводчицей, но оттуда она быстро ушла — ей не нравилось переводить всю их дипломатическую казуистику. Не выносила, когда ей приходилось сидеть целый день взаперти и талдычить одно и то же, переливая из пустого в порожнее — обычное дело для политиков. Она предпочитала деловые круги, там адреналин бил через край. Она путешествовала, навещала братьев, сестер и друзей, разбросанных по всему миру. Какое-то время жила в Норвегии, но тамошние голубоглазые аятоллы ее раздражали, к тому же она все время мерзла… А когда ей надоедала постоянная смена часовых поясов, она сидела в Лондоне и занималась техническим переводом. Она обожала своих племянников.

— А кроме работы?

— А, вот ты о чем… Тайна, покрытая мраком. Видит бог, я пытался выяснить — и не раз… Но она закрывалась, хитрила, увиливала от моих вопросов. «Оставь мне хотя бы это, — говорила она, — позволь мне хоть в этом сохранить достоинство. Достоинство женщин с Back Street. Я ведь не о многом тебя прошу, правда?» А иногда она отплачивала мне моей же монетой, мучила, смеясь: «Я разве тебе не говорила, что месяц назад вышла замуж? Как глупо — хотела показать тебе фотографии, но забыла взять с собой. Его зовут Билли, звезд с неба не хватает, но так обо мне заботится…»

— Вас это веселило?

— Нет. Не слишком.

— Вы ее любили?

— Да.

— Как сильно?

— Я ее любил.

— А что у вас осталось в памяти от тех лет?

— Жизнь пунктиром… Ничего. Кое-что. Ничего нового. Опять кое-что. И снова ничего… Вот почему все пролетело так быстро… Сейчас мне кажется, наш роман длился месяца три… А может, и того меньше… Так, дуновение ветра, мираж… Нам недоставало повседневности. Думаю, именно от этого Матильда больше всего и страдала… Знаешь, я мог только догадываться, но однажды вечером, после долгого рабочего дня, внезапно получил подтверждение.

Когда я вернулся, она сидела перед маленьким секретером и что-то писала на фирменной бумаге отеля — перед ней лежало не меньше десяти страниц, исписанных ее мелким, убористым почерком.

— Кому это ты пишешь? — спросил я, заглядывая ей через плечо.

— Тебе.

— Мне?

«Она меня бросает», — промелькнуло у меня в голове, и мне сразу стало плохо.

— Что с тобой? Ты ужасно бледный. Тебе нехорошо?

— Почему ты мне пишешь?

— Вообще-то это даже не тебе, я просто пишу, чем бы мне хотелось с тобой заняться…

Исписанные листки валялись повсюду — у ее ног, на кровати. Я взял один наугад:

...

…ездить на пикник, спать после обеда на берегу реки, есть персики, креветки, круассаны, слипшийся рис, плавать, танцевать, покупать себе туфли, белье, духи, читать газету, глазеть на витрины, ездить на метро, следить за временем, пихать тебя в постели, чтобы ты подвинулся, стелить белье, ходить в Оперу, съездить в Бейрут, в Вену, посещать бега, ходить за покупками в супермаркет, готовить барбекю, злиться, потому что ты забыл уголь, чистить зубы одновременно с тобой, покупать тебе трусы, стричь газон, читать газету из-за твоего плеча, отнимать у тебя арахис, ходить по погребкам на Луаре и в Хантер-Вэлли тоже, идиотничать, трепаться, познакомить тебя с Мартой и Тино, собирать ежевику, готовить еду, съездить еще раз во Вьетнам, поносить сари, будить тебя, когда ты храпишь, сходить в зоопарк, на блошиный рынок, поехать в Париж, в Лондон, в Мелроуз, на Пикадилли, петь тебе песенки, бросить курить, попросить тебя постричь мне ногти, покупать посуду и всякую ненужную всячину, есть мороженое, смотреть на людей, выиграть у тебя в шахматы, слушать джаз, регги, танцевать мамбу и ча-ча-ча, скучать, капризничать, дуться, смеяться, щекотать тебя, приручить тебя, подыскать дом с видом на луг, где пасутся коровы, нагружать доверху тележки в супермаркетах, побелить потолок, сшить шторы, часами сидеть за столом с интересными людьми, дергать тебя за бородку, постричь тебе волосы, полоть сорняки, мыть машину, любоваться морем, перебирать барахло, звонить тебе снова и снова, ругаться, научиться вязать и связать тебе шарф, а потом распустить это уродство, подбирать бездомных кошек, собак, попугаев, слонов, брать напрокат велосипеды и не кататься на них, валяться в гамаке, перечитывать бабушкины комиксы 30-х годов, перебирать платья Сьюзи, пить в тенечке «Маргариту», жульничать, научиться гладить утюгом, выбросить утюг в окно, петь под дождем, сбегать от туристов, напиться, выложить тебе все начистоту, а потом вспомнить, что этого делать нельзя, слушать тебя, держать тебя за руку, подобрать утюг, слушать песни, ставить будильник, забывать чемоданы, останавливаться на бегу, выбрасывать мусор, спрашивать, любишь ли ты меня по-прежнему, ссориться с соседкой, рассказывать тебе о моем детстве в Бахрейне, описывать перстни моей няньки, запах хны и шариков амбры, делать наклейки для банок с вареньем…

И все в том же духе страница за страницей. Страница за страницей. Я перечислил тебе, что пришло в голову, что вспомнил. Это было невероятно.

— И как давно ты этим занимаешься?

— Начала, как только ты ушел.

— Но зачем?

— Потому что мне скучно, — веселым тоном ответила она, — представь себе — я умираю от скуки!

Я подобрал странички и уселся на край кровати, чтобы разобраться. Я улыбался, но на самом деле столько желаний, такая энергия меня парализовали. И все-таки я улыбался. Она умела находить такие забавные слова, такие остроумные… Она ждала моей реакции. На одной из страниц между «начать все сначала» и «наклеивать в альбом фотографии» я прочел «ребенок», вот так просто, безо всяких комментариев. Я продолжал изучать ее бесконечный список, ни слова не говоря, а она кусала губы.

— Ну как? — Она затаила дыхание. — Что скажешь?

— Кто такие Марта и Тино? — спросил я вместо ответа.

По тому, как дрогнули ее губы, поникли плечи и упала рука, я понял, что очень скоро потеряю ее. Задав этот идиотский вопрос, я сунул голову в петлю. Она ушла в ванную и, прежде чем закрыть дверь, крикнула: «Хорошие люди!» Вместо того чтобы догнать ее, броситься ей в ноги, сказать: «Да! Конечно. Все, что захочешь, потому что я и живу-то на этой земле лишь для того, чтобы сделать тебя счастливой», я отправился на балкон покурить.

— И что потом?

— А ничего. Она хмурилась. Мы спустились в ресторан поужинать. Матильда была очень хороша. Прекрасна, как никогда, — так мне казалось. Такая живая, такая веселая. Все на нее смотрели. Женщины оборачивались, а мужчины мне улыбались. Она… как бы тебе это объяснить… она вся светилась… Кожа, лицо, улыбка, волосы, движения — она притягивала свет, вбирала его в себя и отражала с невероятным изяществом. Это смешение жизненной силы и нежности озадачивало меня. «Ты прекрасна», — признавался я, а она пожимала плечами. «У тебя глаза сияют». «Да, — соглашалась она, — сияют…»

Когда я вспоминаю ее сегодня, спустя столько лет, то прежде всего именно такой — длинная шея, темные глаза, маленькое коричневое платье — она пожимает плечами в австрийском ресторане.

Знаешь, она не случайно была так хороша и обаятельна в тот вечер. Прекрасно знала, что делает: хотела, чтобы я запомнил ее именно такой. Возможно, я ошибаюсь, хотя не думаю… Это была ее лебединая песня, прощание, взмах платком из окна. Она была так умна, что просто не могла этого не осознавать… Даже ее кожа в этот день была нежнее, чем всегда. Понимала ли она? Что это было — благородство или жестокость? Думаю, и то и другое… И то и другое…

В ту ночь, после ласк и стонов, она спросила:

— Могу я задать тебе вопрос?

— Да.

— Ты ответишь?

— Да.

Я открыл глаза.

— Тебе не кажется, что нам хорошо вместе?

Я был разочарован — ждал чего-то… ну… более оригинального.

— Да.

— Ты согласен?

— Да.

— Мне кажется, нам хорошо вместе… Я люблю быть с тобой, потому что никогда не скучаю. Даже когда мы не разговариваем, даже когда ты до меня не дотрагиваешься, даже если мы в разных комнатах, я не скучаю. Я вообще никогда не скучаю. Наверное, потому, что я тебе доверяю, тебе и твоим мыслям. Понимаешь? Я люблю в тебе все, что вижу, и то, чего не вижу. А ведь я вижу твои недостатки. Но, знаешь, мне кажется, твои недостатки дополняют мои достоинства. Мы боимся разных вещей. Даже наши демоны уживаются вместе! Ты лучше, чем хочешь казаться, я — наоборот. Мне необходим твой взгляд, чтобы… чтобы быть материальней, что ли. Как это по-французски? Устойчивей? Как говорят, когда человек интересен своим внутренним миром?

— Глубиной?

— Точно! Я похожа на воздушного змея — если кто-нибудь не держит в руках катушку, я — пффф — и улетаю… А ты… ты знаешь, это забавно, ты достаточно силен, чтобы меня удержать, но при этом тебе хватает ума отпускать меня на волю…

— Зачем ты все это мне говоришь?

— Хочу, чтобы ты знал.

— Но почему сейчас?

— Не знаю… Разве это так уж невероятно — встретить человека и сказать себе: мне с ним хорошо.

— И все-таки, почему именно сейчас?

— Да потому, что мне порой кажется — ты не осознаешь, как нам повезло…

— Матильда…

— Да?

— Ты меня бросишь?

— Нет.

— Ты несчастна?

— Не слишком.

И мы замолчали.

На следующий день мы отправились бродить по горам, а еще через день разъехались — каждый в свою сторону.

Мое питье остывало.

— Это все?

— Почти.

— Прошло несколько недель, и она приехала в Париж. Позвонила и попросила уделить ей немного времени. Я был счастлив и одновременно раздосадован. Мы долго бродили, почти не разговаривая, а потом я повез ее обедать на Елисейские Поля.

Когда я наконец осмелился взять ее руки в свои, она меня огорошила:

— Пьер, я беременна.

— От кого? — спросил я, бледнея.

Она поднялась, просияв.

— Ни от кого.

Она надела пальто, оттолкнула стул, сияя улыбкой.

— Благодарю тебя, ты произнес именно те слова, которых я ждала. Да-да, я проделала весь этот путь, чтобы услышать два этих слова. Это было слегка рискованно.

Я что-то мямлил, тоже хотел подняться, но зацепился за ножку стола… Она сделала мне знак:

— Не двигайся.

Глаза ее сверкали.

— Я получила то, что хотела. Мне никак не удавалось с тобой расстаться. Я не могу провести жизнь, ожидая тебя, но я… Да нет, ничего. Я должна была услышать эти слова. И увидеть твою трусость. Пощупать ее, понимаешь? Нет, не двигайся… Не вставай, говорю тебе! Не шевелись! Я сейчас уйду. Я так устала… Если бы ты знал, как я устала, Пьер… Я… я больше не могу…

Я встал.

— Скажи, ты отпустишь меня? Дашь свободу? Ты должен отпустить меня сейчас, должен дать мне уйти… — Она задыхалась. — Ты отпустишь меня, правда?

Я кивнул.

— Но ты ведь знаешь, что я тебя люблю, знаешь? — напоследок выговорил я.

Она была уже у двери и обернулась, прежде чем переступить порог. Пристально посмотрела на меня и отрицательно покачала головой.

* * *

Мой свекор встал, чтобы убить мошку на лампе. Он вылил остатки вина в свой стакан.

— Это конец?

— Да.

— Вы ее не догнали?

— Как в кино?

— Да. Как в замедленной съемке…

— Нет. Я пошел спать.

— Спать?

— Да.

— И куда же?

— Домой, черт побери!

— Почему?

— На меня навалилась такая слабость, такая страшная усталость… Много месяцев меня днем и ночью преследовал образ засохшего дерева. Мне казалось, что я залезаю на это дерево и соскальзываю в дупло. Я падаю мягко, так мягко… Словно лечу на парашюте. Подпрыгиваю и падаю все ниже и ниже. Я постоянно об этом думал. На работе, за едой, в машине, засыпая. Взбирался на свое дерево и соскальзывал в дупло.

— Депрессия?

— Не надо громких слов, прошу тебя, не надо… Ты прекрасно знаешь, как это бывает у Диппелей, — усмехнулся он, — сама только что объясняла. Никаких эмоций, никаких слюней, соплей и желчи. Нет, я не мог позволить себе подобный каприз. Поэтому я заболел гепатитом. Это выглядело приличнее. Я проснулся утром, с белками лимонного цвета, отвращением ко всему и темной мочой — все как полагается. Тяжелый гепатит у человека, который много разъезжает, обычное дело.

В этот день меня раздевала Кристин.

Я не мог пошевелиться… Провалялся в постели месяц, мучаясь дурнотой, совершенно обессиленный. Когда мне хотелось пить, я ждал, чтобы кто-нибудь вошел и подал мне стакан, если было холодно — даже не мог натянуть на себя одеяло. Я перестал разговаривать. Запрещал открывать ставни. Я превратился в старика. Доброта Сюзанны, собственное бессилие, перешептывание детей… все меня изматывало. Почему нельзя раз и навсегда закрыть дверь и оставить меня наедине с моим горем? Интересно, Матильда пришла бы, знай она… Интересно… О Боже… Я так устал. Воспоминания, сожаления и собственная трусость мучили меня все сильнее. Полуприкрыв глаза, борясь с приступами тошноты, я размышлял, какой катастрофой обернулась моя жизнь. Счастье было у меня в руках, а я упустил его, чтобы не осложнять себе существование. А ведь все было так просто. Достаточно было протянуть руку. Все остальное так или иначе устроилось бы. Все всегда устраивается, когда ты счастлив, согласна?

— Не знаю.

— А я знаю. Можешь мне поверить, Хлоя. Я не слишком хорошо разбираюсь в жизни, но в этом я уверен. Я не такой уж проницательный, но я вдвое старше тебя. Вдвое, понимаешь? Жизнь, даже если ты ее отвергаешь, даже если пренебрегаешь ею, всегда оказывается сильней тебя. Она сильнее всего. Люди возвращались из лагерей и заводили детей. Мужчины и женщины, которых жестоко пытали, которые видели, как умирают их близкие, как горят их дома, снова бежали за автобусом, обсуждали прогноз погоды и выдавали замуж дочерей. Это невероятно, но это так. Жизнь сильнее всего. Да и потом, кто мы такие, чтобы придавать собственным персонам столько значения? Мы суетимся, кричим… Зачем? К чему?

Что сталось с малышкой Сильви, ради которой Поль умер в этом доме? Что с ней случилось?

Огонь вот-вот погаснет…

Он встал, чтобы подбросить в камин полено.

А я сидела и думала — при чем тут я?

Что происходит с моей жизнью?

Он стоял на коленях перед камином.

— Ты веришь мне, Хлоя? Веришь, когда я говорю, что жизнь сильнее тебя?

— Конечно…

— Ты мне доверяешь?

— Когда как…

— А сегодня?

— Да.

— Тогда лучше иди спать.

— Вы больше никогда ее не видели? Не пробовали что-нибудь о ней узнать?

Он вздохнул.

— Тебе не надоело?

— Нет.

— Конечно, я звонил ее сестре, я даже ездил к ней, но это ни к чему не привело. Птичка улетела… А я даже не знал, в каком полушарии ее искать… К тому же обещал оставить ее в покое. В одном мне не откажешь — я играю по правилам.

— То, что вы говорите, полный идиотизм. Дело было вовсе не в том, чтобы играть по правилам. Какая разница, красиво вы проигрываете или нет? Абсолютно дебильное оправдание, дебильное и инфантильное. И вообще, это ведь была не игра… Или я ошибаюсь?

Он развеселился.

— Нет, я решительно за тебя не беспокоюсь, старушка. Ты и представить себе не можешь, как я тебя уважаю. В тебе есть все, чего я лишен, ты — моя добрая великанша, и твой здравый смысл спасет нас всех…

— Вы пьяны, да?

— Да ты что, смеешься надо мной? Никогда не чувствовал себя лучше!

Он встал, держась за каминную доску.

— Пойдем-ка спать.

— Вы не закончили…

— Хочешь еще мой послушать треп?!

— Да.

— Почему?

— А я люблю красивые истории.

— Ты находишь мою историю красивой?

— Да.

— Я тоже…

— Вы ведь виделись с ней снова, правда? В Пале-Рояле?

— Откуда ты знаешь?

— Вы сами мне сказали!

— Да неужели? Я так сказал?

Я кивнула.

— Что ж, тогда это будет последний акт пьесы…

В тот день я пригласил клиентов в «Гран-Вефур». Франсуаза заказала там столик. Марочное вино, реверансы и политесы — обед был скучным. Если я что и ненавидел, так это такие вот обеды. Сидишь часами за столом с людьми, на которых тебе плевать, поддерживаешь шутливую беседу, заодно ведешь деловые переговоры… Кроме того, я никак не соответствовал компании из-за проблем с печенью. Долгое время я не пил ни капли и с пристрастием допрашивал официантов, из чего состоит каждое блюдо. В общем, тот еще зануда… Кстати, я вообще не слишком люблю мужские компании. С мужчинами мне скучно. Ничего не изменилось со студенческих времен. Бахвалы остались бахвалами, а подхалимы подхалимами…

Итак, я стоял перед дверьми ресторана, слегка отяжелевший и усталый, стряхивая пепел с очередной сигары и мечтая о том моменте, когда можно будет ослабить ремень на животе, и вдруг увидел Матильду. Она шла очень быстро, почти бежала, и тащила за руку недовольного мальчугана. «Матильда», — прошептал я. И увидел, как она побледнела. И даже пошатнулась. Но не остановилась. «Матильда! — повторил я уже громче. — Матильда!» Я кинулся вдогонку. «Матииильда!» Я почти вопил. Мальчик обернулся.