Я пригласил ее выпить кофе. Ей не хватило сил отказаться… Она была все еще так прекрасна. Я пересиливал себя. Вел себя неловко, глупо, пытался шутить. Мне приходилось нелегко.

Где она живет? Почему вдруг оказалась здесь? Просил ее рассказать о себе. Как у нее дела? Неужели она живет здесь? В Париже? Она неохотно отвечала. Ей было не по себе, она грызла кончик чайной ложечки. Я все равно ее не слушал — я больше ее не слушал. Я смотрел на маленького белокурого мальчугана, который собрал со всех столов недоеденный хлеб и бросал крошки птицам. Он сделал две кучки — одну для воробьев, другую для голубей — и с упоением командовал своими подданными. Голуби не должны были есть мелкие крошки. «Go away you! — кричал он, поддавая птиц ногой. — Go away you stupid bird!» [«Убирайтесь прочь, вы, глупые птицы!» (англ.)]. В тот момент, когда я повернулся к его матери и открыл было рот, она оборвала меня:

— Не трудись, Пьер, не трудись. Ему нет пяти… Нет, понимаешь?

Я закрыл рот.

— Как его зовут?

— Том.

— Он говорит по-английски?

— Да, по-английски и по-французски.

— У тебя есть еще дети?

— Нет.

— Ты… Ты… Я хотел спросить… ты живешь с кем-нибудь?

Она поскребла ложкой по дну чашки и улыбнулась.

— Мне пора. Нас ждут.

— Уже?

Она встала.

— Я могу вас подвезти куда-нибудь, я…

Она взяла сумку.

— Прошу тебя, Пьер…

И тут я сломался. Я сам от себя этого не ждал. Я плакал в три ручья. Я… Этот мальчик был моим мальчиком. Это я должен был учить его гонять голубей, подбирать с пола его свитерок, надевать кепочку! Все это должен был делать я. Я понимал, что Матильда лжет. Этому малышу было явно больше четырех. Я все-таки не слепой! Я точно знал, что она мне лжет. Только зачем?! И почему солгала вообще? Так нельзя! Нельзя… Она не имеет права. Я рыдал. Я хотел ей сказать…

Она отодвинулась от стола.

— Я ухожу. Я свое отплакала.

— И что потом?

— Потом я тоже ушел…

— Да нет, я хотела спросить, что было дальше у вас с Матильдой?

— Все было кончено.

— Кончено? Как это — кончено?

— Кончено.

Мы долго молчали.

— Она лгала?

— Нет. Я потом присмотрелся, сравнил с другими детьми, с твоими девочками… нет, думаю, она не лгала. Современные дети такие крупные… Вы столько витаминов впихиваете в их детское питание… Иногда я о нем думаю. Теперь ему, должно быть, лет пятнадцать… Он, наверное, великан, этот парень.

— Вы никогда не пытались снова с ней увидеться?

— Нет.

— А сейчас. Возможно…

— Сейчас уже все кончено. Сегодня я… Даже не знаю, способен ли еще хоть на что-нибудь…

Он заслонил камин экраном.

— Я больше не хочу об этом говорить.

Закрыл входную дверь на ключ, погасил все лампы.

Я все сидела на диване.

— Давай, Хлоя… Ты видела, который час? Ложись немедленно.

Я не отвечала.

— Ты меня слышишь?

— Так, значит, любовь — это бред? Так? И всегда кончается одним и тем же?

— Вовсе нет. Только нужно бороться…

— Как именно?

— Потихоньку. Делать каждый день маленький шажок, иметь мужество быть собой, решить, что будешь сча…

— Ну и ну! Кто бы говорил! Просто Паоло Коэльо…

— Смейся, смейся…

— Быть собой — значит бросить жену и детей?

— А кто говорит о брошенных детях?

— Не надо, умоляю. Вы прекрасно знаете, что я хочу сказать…

— Нет.

Я снова заплакала.

— Уходите! Оставьте меня. Я сыта вашей добротой по горло. Не могу больше. Вы меня перекормили, мистер Заживо Ободранный, перекормили…

— Ухожу, ухожу. Когда меня так мило просят…

Уже стоя в дверях, он обернулся и спросил:

— Могу я рассказать тебе напоследок одну историю?

Я больше не хотела никаких историй.

— Однажды, очень давно, я отправился в булочную с моей маленькой дочерью. Я редко водил ее за руку и еще реже оставался с ней один. Кажется, это было воскресное утро, в булочной было много народу, люди покупали булочки и меренги. Когда мы выходили, дочка попросила у меня горбушку. Я отказал. Нет, сказал я, нет. Когда сядем за стол. Мы вернулись домой и сели обедать. Маленькое дружное семейство. Я всегда сам резал хлеб — это была моя обязанность. Я хотел сдержать обещание, но, когда протянул горбушку дочке, она отдала ее брату.

— Но ты же хотела…

— Тогда хотела, — отвечала она, разворачивая салфетку.

— Но у горбушки тот же самый вкус, — настаивал я, — тот же самый…

Она отвернулась.

— Нет, спасибо.

— Я сейчас уйду спать и оставлю тебя сидеть в темноте, раз ты так хочешь, но, прежде чем погасить свет, задам один вопрос. Не тебе, не себе, а в пространство. Возможно, маленькая упрямая девочка предпочла бы иметь более счастливого отца?