Я знаю счастливую семью.

По-настоящему счастливую. Они поженились давно, начинали с нуля, жили в комнатке в общежитии, даже вилок не было, ели ложками. Сейчас муж стал очень богатым и успешным человеком. Занимает высокую должность. И жена не сидит дома — она актриса. И вот они очень хорошо живут. В прекрасном доме, в богатстве и довольстве. И между собой у них бывают мелкие ссоры, как у всех. Но они любят друг друга очень. И выглядят хорошо, молодо и энергично. И мне жена, Марина, как-то рассказала вот что. У мужа всегда была отвратительная, в сущности, привычка. Утром они собирались на работу. Надо было рано-рано выехать и из области ехать в город на автобусе, потом — на метро, суета и спешка, — и вот иногда Марина уже наденет сапоги, а муж из кухоньки кричит: «А разве еще тост не остался? Ой, как жалко! Я не наелся. А чаю больше нет?» Противная привычка, так ведь? И Марина могла резко ответить: «Я, между прочим, тоже работаю! Хватит жрать!» — ну, как-то так. Или еще резче. Но она снимала сапоги, проходила в кухню и быстренько поджаривала еще тост. Или быстренько наливала горячий чай своему вредному мужу. И ласково гладила его по голове. И говорила: «Кушай на здоровье! Тебе надо быть бодрым и сытым!» Это не всегда, конечно, было. Но довольно часто. И иные психологи или поборники равноправия возмутились бы и посоветовали не потакать прихотям мужа. Ишь, как обнаглел, эгоист! Но Марина никому не рассказывала. А просто возвращалась от дверей и наливала чай. Это был такой ритуал, обряд; Марина заметила, что именно в трудные, напряженные дни, накануне важных переговоров и решений, муж так поступает. Это он так просил любви и внимания, но понять такое может только любящая жена. И любящая жена тихонько вздыхала, стаскивала сапоги и куртку, возвращалась на кухню… Теперь у них кухня размером с мою квартиру. И есть кухарка, экономка, горничная. Но иногда муж по-прежнему кричит из огромной кухни: «А разве тостов больше нет? Мариночка! Я не наелся!» И это его единственная плохая привычка. Очень плохая. Но с ней можно жить и мириться. Потому что с чем-то мириться все равно приходится, если хочется жить вместе. Если любишь человека. Если понимаешь, почему он иногда так поступает. И каждый получает поддержку и внимание по-своему. Но каждому они очень нужны. А гордо и свирепо ответить можно, конечно. Отстоять свои права. И не дать чаю — пусть сам нальет. Оторвет попу от стула и нальет! Да, это правильно! Но не всегда. Потому что в любви и счастье нет правил.

Они давно не дети, эти люди.

Они многое повидали, многое пережили, во многом разочаровались. Вроде как знают жизнь. Но если им что-то пообещать — они поверят. Вот будут клясть себя, вспоминать, как их обманывали, философски рассуждать про необязательность людскую, но поверят. Скажет человек: «Завтра я позвоню во второй половине дня!» — и ждет другой искренний человек эту «вторую половину дня». И размышляет: три часа — это уже вторая половина дня или имелось в виду время после ужина? А никто не звонит. И можно набраться смелости, неделикатно позвонить самому. И услышать в ответ: «Ой, а я забыл совсем! Извини! Я завтра позвоню. Или послезавтра…» И одни обещают, другие ждут. Достают из кармана телефон — вдруг не услышали звонок? Или бегают смотреть в окно — вдруг машина подъехала? А никого нет. И наступает ночь. Если в любви так происходит — очень это тяжело. И ругаться, скандалить, выяснять отношения не хочется; не хочется конфликта. И снова им обещают, а они верят, как дети. Как добрые дети, которым пообещали, что их поведут в кино или на елку. И они честно ждут. Нехорошо таких людей обманывать, очень нехорошо — это грех, так я думаю. И иногда они засыпают в слезах, эти взрослые доверчивые люди. И не выключают телефон — им же обещали позвонить или написать…

Человек понимает, что с ним неискренни.

Что его обманывает любимый человек. Чужие могут обмануть, а близкий может убить ложью. Неискренность близкого человека распознается на подсознательном уровне. Пусть он уверяет, что все нормально, все как прежде, он по-прежнему верен и любит, — мы все равно почувствуем, что это не так. Но правду узнать страшно. И внешне все по-прежнему, все хорошо в целом. Сознание получает безопасную информацию, но душой чувствует человек — с ним неискренни. Его обманывают. И мучительное раздвоение выливается в тяжелую болезнь. Или в лучшем случае происходит взрыв, скандал, конфликт — на пустом месте, из-за ерунды. И отношения неизбежно рвутся все равно. Чаще всего подозрения оказываются правдой — ученые это доказали. Но поверить в плохое трудно, страшно, больно. И доказательства искать так не хочется… Но цена неискренности очень высока — тот, кого долго обманывали и от кого скрывали правду, в итоге заболевает. Тайные измены мужа, тайное охлаждение могут остаться тайной, наверное. Но обманутый жестоко пострадает. Он уже страдает и не признается себе в своих подозрениях. А ядовитый газ лжи заполняет дом. Тот, кто обманывает близкого, тот убивает его постепенно. И только милосердный обман, сокрытие страшного диагноза, можно понять. Но и в этом случае близкий все чувствует душой и принимает благородство лжи. Это — исключение. В остальных случаях неискренность убивает того, кого водят за нос. Потому что ложь — это и есть нелюбовь.

Прошлая бедность —

не голод. Еда какая-то все равно была, хоть и мало. И невкусно иногда. Но была еда. А вот холодно было очень и скользко. Потому что страшное пальто на вате почти не грело, но было тяжелым, как гроб. И сапоги ужасно скользкие, осенние, «молнии» часто ломались. И иногда наденешь сапог, а снять не можешь. И внутрь вязаной шапки газету в мороз подкладывали. И я тоже. Ехать в университет надо рано утром; темно и холод. И грязь. И вот очень холодно было. И с тех пор запомнилось: надо человека согреть. Надо, чтобы было тепло ему. Вот это самое важное в трудные времена. Если тепло человеку, он все вынесет и справится. Холод — это не когда холодно на улице. Это когда человек плохо одет. Не уродливо, а недостаточно тепло. И когда нас любят, нас всегда спрашивают, надели ли мы теплую кофточку. Или шарф подают. И даже сердятся и говорят: «На улице холодно! Где твоя шапка? Где перчатки?» Это — проявление любви. Особенно от тех, кто помнит холод и бедность… И обнимаешь с любовью именно так — словно согреваешь собой. Любовь — это когда спрашивают, не замерзли ли мы. И кричат вслед про забытый шарф.

Обращайтесь с детьми ласково.

Называйте их ласковыми именами. И потом жизнь сама сделает их грубыми, а чужие люди научат бранным словам. Но главное, чтобы это были не мы, не родители. Тяжело читать матерные поговорки и похабные шутки, которые остались как память о маме или бабушке. Очень жаль, что такая гнусная память осталась. И еще жальче, что дети и внуки считают это хорошей эпитафией своим родным. Жестокое детство было у этих людей. Как в тюрьме. Я тоже стала грубее, конечно, когда стала подростком. И слов дурных нахваталась, как все. И могу заругаться, если споткнусь и упаду. Но я ласкова к детям. И не говорю при них плохое. Спасибо семье: я за все детство не слышала ни одного грубого слова. Просто — грубого, вроде «жрать» или еще на «ж»; да вообще ни на какую букву. А ведь дедушки и бабушки воевали! И родом были почти все они из деревни; с приисков уральских, с Дальнего Востока, из Ленинградской области — из самых простых семей. Где тоже при детях не говорили плохих и просто грубых слов. А меня и братьев звали «Анечка», «Алешенька», «Сереженька», «Женечка», — мы же маленькие были! И нам бы в голову не пришло сказать: «дед», «бабка», «мать». Дедушка, бабушка, папа, мамочка… Мы выросли и научились грубым словам. Это нормально. И не сюсюкаем; так и с нами не сюсюкали. Но была эта тихая ласковость, а грубых слов не было. И они засорили мозг потом, конечно, но душе повредить не смогли. Душа осталась нежной, живой. И в воспоминаниях об ушедших — только нежность и благодарность. Теперь-то я понимаю, за что. Будьте ласковы хотя бы с детьми — это лучшее, что мы можем для них сделать.

Конец ознакомительного фрагмента