— Главное — не это, — сурово сказал Ллевелис. — Главное, что с помощью этого эха можно примирить доктора Мак Кехта и Рианнон. Ради этого стоит постараться!..

— Как это? — ошалело спросила Керидвен, отрываясь от одного из ранних портретов Мерлина, где он еще был несколько стилизован, хотя вполне узнаваем, являлся деталью орнамента и был вписан в круг.

— Обыкновенно. Они без ума друг от друга, но никак не могут поговорить по-человечески. Рианнон каждый раз задает Мак Кехту перца, а потом идет к нему извиняться, но попадает под горячую руку, когда у Мак Кехта операция или невесть что, какой-нибудь аврал, а потом Мак Кехт идет извиняться, что был с ней резок, и получает наотмашь кочергой, или еще что-нибудь. А тут представляете, — надо только заманить их в депозитарий под каким-нибудь предлогом, предоставьте это мне… и что бы Рианнон ни говорила, эхо ее выдаст. Ну, она скажет, что ненавидит Мак Кехта, а эхо повторит, что она его любит без памяти… ну, и так далее. Отпираться будет бесполезно. Мак Кехт все поймет, обрадуется… Понимаете?

— Понимаю, — сосредоточенно сказала Морвидд. — Но нужны кое-какие травы, свечи, монеты… А проход в депозитарий — он вообще где?

— Как где? — воскликнул Ллевелис. Он провел их к дальней стене и сказал с тяжелым вздохом: — Конечно, здесь! Где раньше была моя паутина!..

…Когда троица заговорщиков выбралась из библиотеки, они наткнулись во дворе на играющих в светоч знаний.

— Загадаем на то, как завтра все пройдет? — предложила Керидвен.

Они пролезли без очереди, порылись в карманах, нашли римскую монету, сунули жрицам, и Морвидд сказала: «Хотелось бы узнать мненье богов о нашем завтрашнем предприятии». Дилан-оракул, который, как положено, не слышал, в чем дело, но которому дали пинка жрицы, возгласил: «Дело задумали вы, благословенное свыше. Много оно принесет пользы для ваших умов». Ллевелис, Керидвен и Морвидд радостно переглянулись. Обычно изречения оракула не лезли ни в какие ворота. Здесь ничего не стоило получить напутствие вроде: «Больше соленых маслин нужно иметь в рационе, и простоквашей грибы не запивает мудрец» или «Нечего спрашивать вздор, словно вы Дафнис и Хлоя; девушки в ваших летах знают, куда и чего», — а тут ответ показался им вполне разумным!

* * *

И вот, рискуя головой, они тайком отправились в депозитарий, занимавший Двойную башню, которая состояла из двух — Левой и Правой. Было это задолго до рассвета, когда все в школе еще как бы спали, хотя из кабинета Мерлина доносилось какое-то поскрипывание. Морвидд прижимала к себе охапку трав, Ллевелис и Керидвен несли свечи, подсвечники, мешочек монет и зуб археоптерикса. Клаустрофобическая винтовая лесенка с полустертыми каменными ступенями вывела их наверх, в основное помещение депозитария, где хранились редко заказываемые издания. Под потолком на цепях висела скатанная в рулон пожелтевшая карта неизвестной страны, — длиной примерно в восемь ярдов. У двери располагалось несколько томов высотой в человеческий рост. Напротив стоял объемистый сундук с наклейкой: «Дворцовая документация царя Ашурбанипала. Месопотамия. Глина. Осторожно, не кантовать!» Из этого помещения наверх уходили две лестницы — в правую и левую башню. Они поднялись по левой лестнице и попали в круглую комнату с лабиринтом из книжных шкафов в середине.

— Вот место, где живет эхо, — сказала Морвидд.

Было тихо. На всякий случай Ллевелис крикнул: «Эге-гей!»

— Брось, — сказала Морвидд. — Здесь звучат все равно мысли, а не слова. Звучали, точнее. Вот сейчас попробуем его разбудить.

Она зажгла свечи, зажгла травы, разложила предметы и попросила не вмешиваться, что бы ни происходило. Затем она воззвала к различным сущностям — к кому-то по-латыни, к кому-то по-древнееврейски.

В дверном проеме возник Кервин Квирт. Он оперся о косяк и некоторое время смотрел на все это молча.

— Вы собираетесь снять запрет с эха? — спросил он затем с участием.

Ллевелис сразу инстинктивно решил на всякий случай защитить девочек, что было глупо, так как Кервин Квирт был последним человеком, который мог бы их обидеть.

— Это моя идея, — сказал Ллевелис. — Они не виноваты.

— Я не о том. Вы пытаетесь снять запрет? — повторил Кервин Квирт, тоже начиная слегка раскачиваться в такт движениям Морвидд. — Вы действительно думаете, что здешнему эху запретили говорить? Вы припоминаете хоть один случай, чтобы вам в школе что-нибудь запретили? Профессор Мерлин всегда действует только убеждением.

— А театр? — сразу спросил Ллевелис.

— Он не запрещал, он просто вывернулся от нас и улизнул, — сказала Керидвен.

— И эхо молчит не потому, что ему запретили говорить, а потому, что его логически убедили замолчать, — продолжал Кервин Квирт. — Оно не заколдовано, если мне будет позволено так выразиться, а убеждено. Так что делать пассы руками и жечь благовония, бить в бубен и плясать в данном случае неуместно. Пойдемте отсюда.

— Но так бы хотелось его хоть разок послушать! — воскликнула Морвидд. — Ведь мне же для науки!..

— Совет преподавателей в свое время счел это эхо опасным, а в совет входят… как бы это сказать… не случайные люди, — мягко заметил голос Кервина Квирта, отдавшийся во всех уголках зала, в то время как губы самого куратора были плотно сжаты.

— Что это? Что это было? — закричал голос Ллевелиса, в то время как Ллевелис молчал.

— Эхо! — сказала Керидвен одновременно с эхом. — Это и есть эхо!

— Ну и ну! — прозвучала мысль Морвидд, и наступила тишина.

— Ну вот, эхо смилостивилось над вами, Морвидд, — с улыбкой сказал Кервин Квирт. — Слова «для науки» оказали на него магическое воздействие. А теперь марш в постель.

— Интересно, — сказал Ллевелис, когда они, вздыхая, спускались за ушедшим вперед Кервином Квиртом по узкой винтовой лестнице. — Кервин Квирт так и будет появляться сам собой каждый раз, когда мы будем заблуждаться?..

* * *

Поскольку Ллевелис и девочки довольно плохо представляли себе, с какого времени Змейк работает в школе, а также — как тома хроник располагаются по хронологии, они по случайности начали просматривать хроники с двенадцатого-тринадцатого века. Это приоткрыло некоторые завесы, но Змейк, разумеется, не упоминался там вплоть до первой четверти семнадцатого.

— Я нашла запись речи Мерлина с балкона к студентам в день святой Двинвен 1132 года, — воскликнула Керидвен. — Да, хлестко он тут…

...

«Если вы думаете, что долг студента — напиваться и дебоширить, так я вас разочарую. Куда я ни гляну, все и повсюду все время пьяны… Напьются — а потом спят на лекции, хоть из пушек по ним пали!.. Эта вот скверная мода, что идет из Европы, — пить вино пребольшими бочками и бренчать на лютне какие-то стишки! Это у меня-то над ухом!»

Слушайте, а эпоха вагантов-то, видно, мимо нашей школы не прошла, — фыркнула Керидвен. — Тоже, наверное, кто-то пропустил по стаканчику и сочинил какую-нибудь ахинею. Но что все всё время валялись пьяными, что-то не верится. По-моему, он сгущает краски. «Нет, я, конечно, не против разврата… покуда это касается меня самого! А не зеленой молодежи!.. Не далее как две, нет, три недели назад я встретил двух… нет, одного студента, который распевал Всепьянейшую литургию, эту похабщину! И если вот этот вот гимн пороку я услышу еще хоть один раз… Если все это будет продолжаться, то я уйду. Посыплю голову пеплом и уйду. Ну, после этого школа, естественно, закроется… Это уж само собой разумеется. Кхм».

— Смотрите! — закричал тут Ллевелис. — Мерлин ужасно возмущался, когда мы захотели устроить театр, так? — он потряс томом хроник. — А здесь сказано, что в школе раньше был студенческий театр! Только им не удалось поставить ни одной пьесы!

— Мерлин их застукал?

— Да нет же! Они были официально. Их никто не преследовал. Они спокойно репетировали. Но незадолго до постановки… что-то случилось. Вы гляньте, чего тут только нет: эскизы костюмов, декораций, тексты пьес… Матерь Божья! Я преклоняюсь перед тем, кто это написал!..

— Так и что случилось?

— Не совсем понятно. Вот, они оставили записку… Полные тексты пьес, готовые, замечания по постановке!.. С ума сойти можно… Записку… «К сожалению, наши смутные времена не позволяют нам осуществить этот замысел. Двое из участников вынуждены вернуться домой, и шаткая политическая обстановка делает невозможным сам спектакль. Мы оставляем задуманное до лучших времен. Линвел, сын Шэфре, Майрвен, дочь Лливелина, Эйлир, сын Эдерна, и так далее, подписи, 1653 год».

Тут Ллевелис окончательно вдохновился и сказал:

— Мы обязаны это поставить. Именно потому, что они не смогли… понимаете? Мы прижмем Мерлина к ногтю… то есть к стене. Теперь уж точно.

И когда толпа замарашек с горящими глазами, частично в извлеченных уже из кладовой разноцветных тряпках, опять окружила зазевавшегося Мерлина, тому пришлось сдаться и выслушать их повторно.

— В семнадцатом веке… Им что-то помешало тогда… Они ставили две пьесы… Это гениально, — тихо, но внятно говорил Ллевелис, оставив привычку орать. — Мы сделаем то же самое. По их записям, по тому же тексту… Пожалуйста!