Глава 6. Я заболеваю, а мама и бабушка ссорятся

В школе не происходило ничего интересного: я так и не понял, зачем нужно было меня туда отдавать. Каждый день после уроков мама спрашивала:

— Как дела?

— Нормально, — каждый раз отвечал я.

— Что ты делал?

— Ничего особенного.

— Ты с кем-нибудь подружился?

— Со всеми.

— Неужели ты не можешь мне что-нибудь рассказать?

На самом деле я ни с кем не подружился. На перемене все сидели и играли в телефоны. Все, кроме меня, потому что мне мама купила кнопочную «нокию».

— Но у всех в классе смартфоны! — попробовал поскандалить я.

— Не обязательно быть как все, — отрезала мама. — Зато ты книжки читаешь и знаешь, какой длины кишечник, а они — вряд ли.

И где тут логика? В общем, ходить в школу мне хотелось все меньше, поэтому каждое утро за завтраком я говорил, что плохо себя чувствую. Особенно в те дни, когда у нас была физкультура. Мама начинала волноваться. Она с тревогой смотрела на меня, щупала лоб и светила в горло фонариком телефона. Два раза она оставила меня дома. Еще два раза я позвонил из школы во время уроков и прямо перед физрой меня забрала бабушка. Я был так рад, что забыл сделать вид, что мне плохо. Поэтому, когда я по-настоящему заболел, мне никто не поверил и пришлось торчать в школе до конца уроков с температурой.

Из школы меня забрала бабушка, потому что как раз в тот день мама была на работе. Бабушка отправила меня в постель и поставила у кровати огромную стеклянную банку с клюквенным морсом.

— Надо пить и писать, — безапелляционно заявила она.

— Но я не хочу пить.

— Никаких «не хочу».

Морс оказался очень кислым, поэтому, сделав глоток, я тут же выплюнул его обратно.

— Какая гадость.

— Так нельзя говорить про еду, — обиделась бабушка.

— Давай посмотрим старые фотографии? — предложил я.

— Прекрасная мысль, — обрадовалась бабушка. — Заодно померим температуру.

Она достала из картонного футляра старый градусник и начала трясти им с такой силой, как будто хотела, чтобы из него высыпались все цифры.

— Бабушка, но ведь есть цифровые термометры. Его нужно просто ко лбу поднести — он сразу запищит и покажет температуру.

— Не верю я этим новым приспособлениям, — бабушка сунула градусник мне под мышку. — Ну что, посмотрим альбом?

— Возьми заодно те, которые стоят за стеклом.

Бабушка достала толстый серый альбом и вытащила из-за стекла фотографии. Альбом начинался с настоящих древностей. На фотографиях застыли черно-белая дама в огромной шляпе, семья с десятью детьми, маленький мальчик на стуле.

— Они все умерли? — спросил я.

— Да, Морковкин, — вздохнула бабушка. — Это мой дедушка, — показала она на мальчика на стуле. — Петр Федорович, царствие ему небесное. Расстрелян в тридцать восьмом году.

— На войне?

— Нет, Морковкин. Война началась в сорок первом. А деда расстреляли как врага народа в тридцать восьмом. Потому что он был из дворянской семьи, а его брат воевал на стороне белых во время Гражданской войны.

— Я ничего не понял.

— Если коротко, то сначала в России правил царь. Потом случилась революция: царя заставили оставить трон. Началась война: красные были за революцию, а белые — за царя. Но красные выиграли, белые в основном бежали за границу. А еще через какое-то время советская власть стала преследовать всех, кто казался ей опасен. И не просто преследовать, а убивать. Вот и Петр Федорович… — бабушка тяжело вздохнула и вытерла глаза.

Я погладил ее по руке и вытащил из стопки бабушкину фотографию с зеркалом за спиной.

— Ты тут совсем молодая.

— Да, это восьмидесятый год. Во время Олимпиады.

— А кто тебя сфотографировал? — спросил я как ни в чем не бывало.

— Не помню уже. Давно это было, Морковкин.

— Можно я возьму себе эту фотографию?

Бабушка помолчала.

— Почему именно эту? Я могу тебе дать ту, где мама совсем маленькая. Смотри, какая она тут прелестная девчушка!

— Но ты тут такая красивая. Я повешу ее у себя над кроватью.

— Ну хорошо, возьми. Пусть побудет у тебя. Но только на время — я привыкла, что она всегда тут стоит…

К тому моменту как мама наконец пришла с работы, я успел выпить треть банки с морсом и пописать целых три раза. Мама потрогала мой лоб:

— Вроде не горячий.

— Тридцать семь и девять, — скорбно сказала бабушка.

— Ерунда.

— И ты потащишь ребенка с температурой на улицу?

— Нам идти всего-то ничего. Можно попить? — мама взяла мой стакан с морсом и сделала глоток.

— Господи, какая кислятина!

— Я же говорил.

— Может, сахару добавить? — предложила мама.

— Сахар — белая смерть, — бабушка вызывающе скрестила руки на груди.

— Мам, но он правда кислый.

— Он и должен быть кислым: иначе какой в нем толк?

— А какой в нем толк, если его никто не будет пить?

— Пока тебя не было, ребенок прекрасно все пил.

Так они препирались еще некоторое время. В результате мы с мамой ушли, а бабушка обиделась. Но все-таки, когда мы уже были в дверях, она сунула мне конверт:

— Пожалуйста, не потеряй ее. Она мне очень дорога…

— Что это, мам? — спросила мама.

— Спроси у Марка. В отличие от некоторых он любит меня и хочет видеть почаще, — сказала бабушка дрожащим голосом и захлопнула дверь. Мама вопросительно на меня посмотрела.

— Да просто я попросил у бабушки ее фотографию. Не переживай, вы скоро помиритесь.

Но мама все равно расстроилась. Чтобы ее утешить, я предложил ей полежать вместе в моей кровати и посмотреть «Гравити Фолз». Так мы лежали до тех пор, пока за окном не стемнело и какой-то очередной поезд не уехал в сторону Уналашки.

Глава 7, в которой мы с папой идем к врачу

Бабушкину фотографию я, как и обещал, повесил над кроватью. Дома у меня тоже была лупа, и я увидел, что на объективе фотоаппарата есть надпись. Но больше ничего видно не было. Если дедушка — человек из зеркала, получается, что все-таки кое-какой след он оставил, и я на него напал. Пускай бабушка делает вид, что его не было, а маме неинтересно знать, кем он был, уверен, будь в нашей семье еще один мужчина, все было бы гораздо лучше и мама наконец поняла бы, что значит проводить время со своим папой. Но как идти по следу дальше? Как говорит Джек, I have no idea [Понятия не имею (англ.).].

Когда я окончательно выздоровел, мы с мамой отправились к бабушке заключать перемирие. По дороге мы купили торт и букет тюльпанов. О том, что бабушка все еще обижается, можно было догадаться по тому, что она оставила дверь открытой, а сама ушла на кухню. Мама всучила мне букет:

— Иди вперед.

Когда мама и бабушка ссорятся, это похоже на настоящую войну с хитрыми маневрами и хорошо продуманной тактикой. Сейчас мама придумала пустить меня как пешку вперед и таким образом освободить дорогу ей, королеве.

И хотя мне было страшновато, я все-таки покорно пошел на кухню и вручил бабушке букет, а бабушка сразу растрогалась, попросила меня налить воду в старинную темно-синюю вазу с совсем голой женщиной и поставила чайник. А пока он вскипал, они с мамой успели окончательно помириться, обсудить скучные новости из жизни знакомых и налить чай в чашки с оранжевыми петухами. Чтобы бабушка не успела ничего сказать про белую смерть, я супербыстро съел два куска торта и пошел в комнату рассматривать старую энциклопедию о доисторическом мире.

Мама с папой договорились, что в первый день после болезни в школу меня повезет он.

— Только соберись заранее, а то обязательно что-нибудь забудешь, — сказала мама.

Я сложил в рюкзак все учебники, пенал и Вильгельма и сел на кровать ждать, когда меня заберет папа. Со стены на меня смотрела бабушка. Что, если спросить у Девицы про надпись на фотоаппарате? Она вполне может знать, как ее увеличить, и уж точно не станет обсуждать это с мамой. Я снял фотографию со стены и положил в рюкзак.

Чтобы меня пустили в школу после болезни, нужна была справка, и папа предложил сходить в новую клинику рядом с его домом. Мама не имела ничего против. Внутри все блестело и пахло духами, в коридоре приятно играла музыка, а все были такие вежливые, что почему-то хотелось громко пукнуть. Но вместо этого мы с папой тихо сидели в коридоре и ждали своей очереди. Наконец, нас позвали в кабинет. Доктор оказалась не старая, с красными губами и бровями, нарисованными прямо на лбу.

— Ну-ка, солнце, рубашечку подними, — сказала она так, как будто мне было три года.

— Молодец, мой хороший, — она воткнула в уши стетоскоп и положила мне на грудь холодную железяку. — Дышим.

Пока я дышал, я увидел, что ее брови покрыты толстым слоем розовой пыли.

— У вас брови в пыли. — Я решил на всякий случай ее предупредить.

Доктор захихикала:

— Это не пыль, солнце, а пудра. У мамы наверняка такая тоже есть.

— У мамы нет.

Доктор нахмурилась и взмахнула гигантскими ресницами.

— Не разговариваем, солнце. Дышим. Не дышим. Дышим. Не дышим. Покажи язычок. Замечательный у нас язычок, — доктор засмеялась, как будто ничего лучше моего языка в жизни не видела.

— Ну что, папа, пациент совершенно здоров. Сейчас я вам справочку напишу.