Еще ссадят с рейса в последний момент. Да и рано веселиться. Впереди — абсолютная неизвестность. Маленький чемоданчик, капитал в девяносто долларов (сотни, для круглого счета, они с бабушкой насобирать так и не смогли). Туристическая виза на месяц. Где она будет сегодня спать? Что есть? Или даже отдохнуть не дадут с дороги — сразу погонят мыть чей-то туалет?
Но переступили красный рубеж, в паспорт шлепнулся штамп о выезде — и страх сменился восторгом.
Полоса нейтральная оказалась вся усеяна сверкающими магазинами, бары подмигивали иллюминацией, даже газетный киоск на западный манер — на стеллажах, в открытом доступе, вода, газеты, жвачки.
В группе сразу оживились, стали обсуждать: много ли воруют? И сколько народу попадаются?
Мирон усмехнулся:
— Всех берут. Тут скрытых камер полно.
И обратился к своим подопечным:
— Предупреждаю сразу: в Италии еще хуже. Вроде товар в доступе открытом, никто не караулит, а на самом деле или заснимут, или человек добрый настучит. И прощай, Европа. Навсегда въезд закроют. И штраф еще влепят.
Будущие горничные сбились в кучку, внимая своему пастуху.
Мимо них текли расслабленные иностранцы. Новые русские в заграничных пальто поглядывали презрительно. Одна из теток (она все бары разглядывала) громко вскрикнула:
— Ой! Пиво! «Гиннесс» настоящий!
— Два доллара, — просветил Мирон. — Хочешь — иди покупай.
— Нет-нет, — перепугалась та.
— Я бы тоже выпила. Если ты угостишь, — улыбнулась Богдана.
Ей нравилось смущать Мирона (совсем молодого, но исключительно важного в своей миссии).
Поводырь запунцовел, нахмурился:
— Подождешь. В самолете тебе нальют. Бесплатно. Но не «Гиннесс». Чего попроще.
Богдана не отставала:
— А на ужин в пиццерию поведешь? В настоящую?
— Не ходи, Богдана, в пиццерию, там мафия, — ответил он модной в те годы присказкой.
— Объедков из ресторана тебе дадут, — предрекла Эльвира.
Но Мирон загадочно улыбнулся:
— Нет, девочки. Сегодня мы гуляем. Я вас в честь приезда на ярмарке буду кормить. В Болонье.
— Что еще за ярмарка?
— Ну, павильоны, как в Москве на ВДНХ. И много ресторанчиков выездных. Креветки на гриле, та же пицца. Говорят, что лучшая в Болонье.
«Болонья! Как звучит!»
Просто не верилось, что в городе с подобным названием тоже есть грязные унитазы и заляпанные полы.
Побродить по дьюти-фри Мирон своим подопечным так и не дал:
— Ходите со мной, а то растеряетесь.
И даже в туалет повел скопом. Дамы там задержались. Ничего себе, даже в России цивилизация! Слив на фотоэлементах, вода идет — когда к крану руки поднесешь. Что же в Европе будет?!
Сначала ахали, потом долго-тщательно обновляли макияж. Когда вышли, от Мирона влетело:
— Сколько можно! Уже посадка! Ах, морды вы красили? Ну, ладно. В последний раз можно.
— Это почему в последний?
— Потому что горничная должна быть бесцветной. Иначе хозяйки вам быстро небо с овчинку устроят.
Эльвира пробурчала:
— Эх, надо было все-таки в стрип-бар вербоваться.
Долетели быстро, в самолете вкусно поели, выпили на халяву вина. Те, кто дымил, бегали в хвост, на места для курящих. На посадке дружно прилипли к иллюминаторам. Даже с высоты видно: Европа! Крыши аккуратные, дороги чистые. И ездят — сплошь иномарки! Правда, крошечные совсем.
Легенда Мирона (туристическая группа и жить будем в таком-то отеле) не понадобилась. Ослепительный итальянский пограничник объял Богдану жарким взглядом и стрельнул певучей тирадой — раза в три быстрее, чем на учебной аудиокассете.
— Che? [Что? (итал.)] — растерялась девушка.
— Желает тебе счастья в его прекрасной стране, — пришел на помощь Мирон.
— Grazie mille! [Большое спасибо! (итал.)] — вежливо отозвалась она и изобразила европейскую улыбку.
А официальное лицо — вместо того чтоб шлепнуть паспорт на стойку — вручил документ лично в руки. И слегка задержал свою жаркую кисть на ее пальцах.
«Прав Мирон. Ухо востро надо держать. Хорошо, что я не на консумацию работать пошла».
Но если каждый хозяин (или его сын, брат, сват) начнет ее домогаться, наверно, еще хуже будет. Прав-то никаких нет. Даже виза — и та через месяц кончится.
Богдана, в толпе соотечественниц, шла по аэропорту, разглядывала публику, и черная зависть точила ей сердце. Ну, почему она родилась не здесь? Почему ее ровесницы — такие уверенные, потрясающе одетые? Стрекочут по-итальянски, обнимают своих кавалеров. И им не надо мыть туалеты, откладывать каждую тысячу лир [По среднегодовому курсу 1993 года примерно 600 рублей. Хлеб стоил 300 рублей. Инфляция за год составила 840 процентов.], бояться, что депортируют из страны?!
Прочие вырвавшиеся из России женщины пребывали в радостном возбуждении, а на Богдану снизошло прозрение. Горестное. Никому она здесь не нужна. Прав Мирон: унитаз мыть доверят. На ночь — с удовольствием снимут. А в принцессы не возьмут. И еще очень обидно, что итальянский (не учебный, а тот, на котором здесь говорили) она почти не понимала.
— Чего скисла? — ткнула ее в бок Эльвира. — Заграница, красота! Ща на ярмарку поедем, пиццу жрать!
Их встретил автобус. Чемоданы запихали в багажный отсек, расселись. Покорительницы Италии прильнули к окнам. Ну, просто чудо, чудо! Прямо на улице цветы в горшках. Возле кафе на тротуарах столики, плетеные кресла, народ винцо попивает. Машины останавливаются, чтобы пешеходов пропустить. И от каждой витрины дух захватывает. То цельный поросенок в россыпи яблок, то манекены в платьях неописуемой красоты.
А ярмарка, куда в итоге приехали, с виду и правда ВДНХ. Только павильоны в стороне, а на центральной площади веселье. Музыка, ароматы такие, что прямо хоть воздух режь и лопай. Посредине столы длинные, вокруг них очаги пылают, и там чего только не варганят повара в белоснежных колпаках! Пиццы всех видов, креветки на гриле, лапша удивительная, коричневая, рис непонятно с чем.
Мирон просвещал:
— Ризотто называется. А лапша — это вообще китайская, называется вок.
Еды набрали целую гору. Парень безропотно оплатил. Еще и вина принес, огромную пятилитровую бутыль. День весенний, воздух теплый, Мирон за всеми ухаживал, подкладывал, подливал, просвещал:
— Для пиццы приборы не нужны. Все итальянцы руками едят. А спагетти, наоборот, — их на вилку накручивать надо, в несколько слоев.
Дамы наелись, поддали. Разговоры становились все громче, смех визгливее. Богдана в общем веселье не участвовала. Сидела в дальнем конце стола, смаковала королевских креветок, разглядывала итальянцев — сюда, на ярмарку, целыми семьями приходили. Женщины чаще дородные, властные, на мужчин своих покрикивают. Те вроде слушают смиренно, но глазами так и шустрят по сторонам. И тараторят, тараторят все — с такой скоростью, что ни слова не разберешь.
Мирон, наконец, закончил с ролью распорядителя. Подошел к ней. Спросил:
— Чего приуныла?
Она ответила честно:
— Сложно мне будет в итальянской семье.
Поводырь присел рядом:
— Поэтому и не хотел тебя брать.
Богдана осторожно спросила:
— А кто решает, где я работать буду?
— Мы сегодня ночью переедем в Козенцу, это восемьсот километров отсюда. Там у меня помещение снято. Домохозяйки тамошние знают, что завтра заезд, со всех ближайших городов поедут себе помощниц выбирать. Посмотрели друг на друга, пообщались, понравились обоюдно — контракт подписали.
— Значит, я тоже могу выбирать?
— Конечно, можешь! Я в бизнесе давно. Подскажу, к кому тебе точно не надо.
Он подумал секунду и добавил:
— А хочешь, вообще не ходи на смотрины. Я девочек пристрою, и вместе вернемся в Москву. Ничего мне должна не будешь.
— Мирон, — она захлопала ресницами, — ты такой чудесный!
Может, не искать счастья за тридевять земель, но остаться с ним, таким милым, добрым?
Но тогда ведь точно не встретишь итальянского миллионера из предсказания цыганки.
И Богдана покачала головой:
— Нет, Мирон. У меня есть цель. Мотивация. Я не могу: даже не попробовать — и сразу сдаться.
Не от души говорила, но он поверил. Взглянул с восхищением, грустно сказал:
— Конечно, Богдана. Я сразу понял: слишком мелко для тебя плаваю. Ты другого полета птица.
«Ничего ты не понял».
Но отыгрывать назад было поздно.
Никого из товарок не смутило, что только с утра прилетели, время позднее, а впереди еще ночь в дороге. Поворчали для приличия, поскидывали обувку, развалились в креслах, да и захрапели.
Богдана сидя спать не умела и ночь в автобусе еле пережила. То проваливалась в сон, то выныривала. Водитель — с виду итальянец — лихачил, как новый русский. Сумасшедше разгонялся, резко тормозил. Шоссе петляло, извивалось, вино с креветками бултыхалось в желудке.
На рассвете въехали в Козенцу, но море и чаек Богдана увидела только краем глаза — автобус сразу свернул на окраину, попетлял и остановился подле унылого трехэтажного здания. Выглядело оно, пожалуй, даже уродливее, чем подобные в России. И внутри тоже никакого намека на заграницу — обычная общага.
Расселили их по четыре человека в комнате — стены голые, штор нет. Мирон велел: пока отдыхать, но к трем быть во всеоружии.
Целую речь толкнул: что судьба будет решаться. И день сегодня даже важнее, чем смотрины у родителей жениха. Нужно, чтобы тебя купили, а для этого — выглядеть милой, работящей, исполнительной. И скромной, обязательно скромной.