«Не сейчас, — мысленно приказала себе Олеся. — Пусть я упаду после. Не сейчас». Иногда это срабатывало, и приступ отступал. Иногда — нет.

— Ты. Здесь. Больше. Не живешь, — отчеканила она, с трудом проталкивая слова сквозь одеревеневшее горло.

Воздуха не хватало, внутренняя дрожь колотила все сильнее. Удивительно, что Вася этого не замечал. Если бы он сделал еще шаг, если бы все же попытался ее ударить… Вряд ли Олеся пустила бы в ход нож. Нет, точно не пустила бы. Она никогда не смогла бы сделать такое.

Но Вася не попытался.

Вместо этого он вдруг отвел взгляд и отступил назад. Процедил сквозь зубы:

— Больная! — и двинулся к встроенному шкафу. Распахнул дверцы — резко, так что одна из них хрустнула петлями. Не обращая внимания на посыпавшиеся вещи, выдернул с нижней полки спортивную сумку.

Продолжая сжимать в онемевшем кулаке нож, Олеся как во сне наблюдала за его перемещениями по квартире. Чернота, застилающая взор, понемногу рассеивалась. Безжалостно переворачивая и роняя ее вещи, Вася сгребал в сумку свои пожитки, накопившиеся за три месяца совместной жизни.

Когда он направился к выходу, Олеся пошла следом.

— Ключи, — выдохнула она, едва узнав собственный голос.

Уже взявшись за дверную ручку, Вася обернулся. Запустил руку в карман куртки.

— На, сука!

Олеся запоздало отшатнулась, и с силой брошенная связка оцарапала щеку.

Когда дверь за бывшим парнем захлопнулась, в квартире повисла тяжелая тишина. Она давила на уши невидимым куполом, наполняла шумом радиопомех опустевшую голову. Заметив, что до сих пор сжимает в кулаке нож, Олеся отбросила его в сторону, словно мерзкую многоножку. Нож стукнулся об пол, блестящее лезвие вспыхнуло отраженным светом лампы так ярко, что пришлось отвести глаза.

Взгляд упал на пару кроссовок в углу за дверью. Его кроссовок. Остатки адреналина выплеснулись в кровь, разогнали по телу новую волну жара.

Схватив первый попавшийся пакет, Олеся запихала в него кроссовки, а затем бросилась в ванную. Вася не стал туда заходить, и теперь она сама швыряла в пакет его вещи: станок и гель для бритья, зубную щетку, дезодорант, шампунь, оставшиеся на батарее носки…

С пакетом в руках она выскочила в подъезд. Вызвала лифт, лихорадочно тыкая в кнопку.

Когда Олеся выбежала во двор, Васина «лада» с тонированными стеклами уже тронулась с места.

— И это забери! — Срывающийся выкрик больше не напоминал рычание.

Олеся неуклюже швырнула пакет вслед удаляющейся машине, и тот, несколько раз перевернувшись в воздухе, шлепнулся в лужу посреди дороги. Две мамаши с колясками, остановившиеся у детской площадки в центре двора, окинули Олесю долгим взглядом.

Вася, разумеется, не стал останавливаться.

«Да и черт с ним! Пусть катится!»

Олеся потащилась обратно в подъезд. В размокших тапочках хлюпало. Всплеск агрессии отнял все силы. На глазах закипали слезы.

Но она все-таки не упала.

Первый припадок случился, когда Олесе было четыре года. Родители и дедушка рассказывали, как сорвались все вместе в больницу, бросив свои дела, а Олеся помнила только черноту. И сильный страх. Ужас. Чернота несла в себе нечто такое, что не желало умещаться в сознании. Она наполнила маленькую Олесю целиком, как вода наполняет кувшин, но при этом оставалась ничем.

Ни до, ни после Олеся не сталкивалась с такой всеобъемлющей пустотой. Чернота наплывала со всех сторон, но больше не проникала внутрь. Если удавалось сохранить ясность зрения, как сейчас, она отступала. Если нет — обволакивала полностью, и Олеся падала, на несколько секунд теряя сознание. Судорог не было, только падение.

Это случалось раз или два за год, иногда — ни разу. А иногда чернота подступала чаще. И хотя врачи говорили, что сдержать начавшийся приступ эпилепсии невозможно, у Олеси получалось. Ей не верили, и после четырнадцати она перестала об этом рассказывать. А после семнадцати прекратила пить таблетки. Толку от них все равно не было, только сонливость и слабость, а ей нужно было сдавать экзамены и поступать.

После смерти дедушки приступы прекратились. Их не было почти три года, и вот теперь чернота вернулась. Ухудшение? Олеся не хотела думать об этом. И без того было тошно. Глядя под ноги, она вошла в подъезд. Двойные двери хлопнули за спиной, окончательно отделяя ее от залитого дождем двора и от Васи.

Неподалеку от лифта стояла старуха.

Невысокая, сгорбленная, в любую погоду одетая в один и тот же засаленный плащ и пухлый грязно-желтый берет с козырьком, она впилась в Олесю жадным взглядом. Совсем как те мамаши со двора, только еще хуже. Ноздри старухи раздувались и опадали. Неровно обведенные яркой помадой губы беззвучно двигались: сжимались, растягивались, подворачивались внутрь, как будто снимая пробу со слов, которые вот-вот должны были выплеснуться наружу.

Эту сумасшедшую старуху, живущую непонятно в какой квартире, знал, наверное, весь подъезд. По крайней мере, так казалось Олесе. Сама она ни с кем из соседей не общалась, и вряд ли узнала бы их, встретив где-то вне дома. Старуха же… Она появлялась повсюду, и не узнать ее было невозможно. На улице ее, то и дело застывающую столбом посреди двора, обходили стороной, а она словно и не замечала: стояла себе, пристально вглядываясь в рельеф домов и деревьев, и шевелила губами. Как школьник, рассматривающий в учебнике схему, которую необходимо знать наизусть.

Олеся запомнила старуху с первой встречи в день переезда из общежития.

— Что, на все готовое?

Вопрос, внезапно озвученный въедливым голосом, застал Олесю врасплох: она едва не выронила замотанную скотчем коробку с посудой, с которой вышла из лифта. Олеся была уверена, что на площадке ее этажа никого нет: середина буднего дня, родители только что спустились во двор выгружать очередную партию вещей из машины.

— На все готовое, говорю? — повторила невесть откуда взявшаяся старуха, пристально глядя на нее. — А? Чего молчишь-то, худосочная? — Блеклые слезящиеся глаза сверлили ее взглядом, и собственные руки (действительно тонкие) показались Олесе веточками, готовыми переломиться под весом потяжелевшей коробки. — Мать с отцом на последнее хату купили, у них теперь в ногах валяться надо, а она стоит, глазами хлопает! Тварь неблагодарная!

Выплюнув последнюю фразу, неопрятная старуха отвернулась и зашаркала вниз по лестнице. Олеся, опешив, так и осталась стоять под дверью. Откуда эта противная бабка могла знать, что родители купили ей квартиру? Наверняка подслушала, когда они говорили об этом на улице. Или еще раньше, когда приезжали с риелтором.

Но гаже всего было то, что в словах старухи содержалась правда. Олеся не заслужила эту квартиру. Позорное бегство из медицинского вуза, вынужденное поступление в колледж на медсестру… Разве этого ждал от нее дедушка, известный в республике хирург, почти сорок лет заведовавший отделением в их районной больнице? Думал ли он, что внучка превратится в размазню, в типичную неудачницу? Пусть родители никогда не говорили об этом, но Олеся и без них догадывалась: она подвела его. И теперь уже ничего не исправишь.

С тех пор сумасшедшая старуха время от времени давала о себе знать. Иногда Олесе начинало казаться, что та преследует ее специально. Впрочем, «жертвами» старухи становились и другие жильцы. Обескураживающие оскорбления, гаденькие смешки, тяжелые взгляды…

Отвернувшись, Олеся надавила на кнопку вызова лифта. Кожа под тонким джемпером покрылась мурашками, ноги в промокших тапках заледенели. Светло-зеленые стены подъезда, посвежевшие после недавнего ремонта, давили со всех сторон, а две лампочки в разных концах этажа светили до отвращения ярко. Хотелось как можно скорее оказаться дома. На маленьком темном экране над лифтом горела красная цифра восемь. Кабина неторопливо поползла с предпоследнего этажа.

Сбоку раздалось кашляющее хихиканье. Бабка, вроде бы направлявшаяся на улицу, никуда не ушла: остановилась на площадке в нескольких шагах от Олеси и буравила ее все тем же хищным взглядом, бесстыдно игнорирующим все нормы приличия. И смеялась.

Олеся снова отвела взгляд и придвинулась поближе к лифту, который как назло ехал со скоростью улитки.

— Что, выгнала? — прозвучавший почти над ухом скрипучий голос заставил вздрогнуть. Противная старуха каким-то образом оказалась еще ближе, и теперь Олеся ощущала даже ее запах: тяжелый дух давно не мытого тела и заношенной одежды. Задержав дыхание, Олеся отступила в сторону. Слезящиеся глазки неопределенного цвета продолжали пристально и недобро глядеть на нее.

— Завела себе хахаля, а он наркоман оказался?

Слова хлестнули, как кнутом, и Олеся, приказавшая себе ни на что не реагировать, все же внутренне съежилась. В душе поднималась отвратная смесь стыда и бессильного гнева. Как она все это узнала? Разумеется, видела сцену во дворе! Но про наркотики — откуда? А если и узнала, то кто дал ей право лезть в чужую жизнь?

— Наркомааан… — почти с нежностью протянула бабка, явно наслаждаясь замешательством Олеси, и ее жирно намазанные губы растянулись в плотоядной ухмылке. — А ты небось и денег ему давала? Каждому слову верила… Ноги раздвигала! — Cтаруха опять мерзко хихикнула. — Думала, жить будете? Детей родите? А вот на-ка, выкуси, шалава!