После этого я бегу мимо увитой плющом ограды, я бегу по Штайнплаттенвег, я сворачиваю на асфальтированную дорожку, ведущую через парк Платнерсберг. Я пробегаю дубы черешчатые и целый луг одуванчиков, я бегу так быстро, как только могу, но на противоположной стороне парка я трачу еще несколько минут на то, чтобы рассмотреть скрытое за деревьями длинное двухэтажное здание. Его первый этаж — темно-коричневый, а второй белый, и с белыми занавесками на многочисленных окнах. Это здание невозможно увидеть из окон пряничного домика «Надежды Руслановой», но если протянуть от окон пряничного домика к окнам с белыми занавесками через целый луг одуванчиков невидимые бельевые веревки, то получится, что эти здания находятся аккурат напротив друг друга.

Так что я подбегаю к центральному входу загадочного «дома напротив» и читаю то, что написано на прибитой к стене табличке. Разгадка разочаровывает: это частный дом престарелых.

На улице никого. Все белые занавески задернуты. Дом кажется необитаемым — впрочем, на первом этаже открыто одно окно. У окна неподвижно стоит старуха в черном вязаном платье. Длинная седая коса кокетливо свисает с плеча. У старухи слепые глаза — неподвижные, цвета плесени. Она смотрит на меня, сквозь меня — очень пристально, как умеют смотреть только мертвые. Или те, кто готовятся ими стать.

4

НИКА

Моя гостиница Deutscher Kaiser — помпезное здание с колоннами и барельефами. В каминном зале с канделябрами, дубовыми креслами и ангелами в позолоченных рамах три жидкокристаллических монитора смотрятся слегка по-плебейски. Мне, в сущности, некому писать — но сам факт наличия в этом средневековом интерьере белоснежного кабеля, стыдливо заправленного под бархатный красный ковер, на секунду почти заставляет поверить, что высокоскоростное соединение с чистилищем для местной сети — не проблема.

http://community.livejournal.com/paparazzi

«Сообщество журналистов и иже с ними» Post to this Community

Тема: Нужен хелп

Друзья! Поделитесь, плиз, контактами Миши Шприца/Леши Климова, у кого есть. Заказали статью про мультфильм «Первый отряд» плюс просят сделать короткое интервью с авторами, никак не найду концов, дело срочное.

Спасибо заранее, N.

Я не успеваю даже дочитать новости («Правительство Украины обязано незамедлительно разобраться в причинах трагедии в севастопольском интернате «Надежда». Это просто вопрос чести», — заявил премьер-министр РФ на открытой пресс-конференции…). Комментарий с ответом появляется почти что мгновенно:

«Кинула контакты вам в почту. Но шансов мало. Они в последнее время всех посылают. Мария Г.».

Я пишу «спасибо огромное» доброй Марии Г. Больше писать мне некому.

Но очень уж хочется.

Поэтому в графе «кому» я вбиваю единственный адрес, который приходит на ум: podbelsky33@gmail.com.

В графе «тема» вбиваю: Отчет о проделанном.

А в теле письма пишу:

«Привет! Как там тебе в аду, папа? У меня все отлично. За исключением нескольких мелочей. Твоя шутка с университетом в Берлине была не смешная. Твою карточку Visa принимают не все банкоматы. Я виделась со старухой, которая в твоих дурацких бумажках зовется Надеждой Руслановой. Это не она. В твоем спецотделе работали идиоты.

Еще одна новость — я теперь стала женщиной. Переспала с одним немцем. Красивый, почти как ангел. Но оказался полным дерьмом. Хотя в его квартире так чисто… Короче, он меня бросил.

Как и вы все.

Амиго умер. Теперь у меня никого больше нет, папа.

Передавай привет Цыганке, Рыжему, Клоуну, Жирной, Немому. Скажи им — я во всем разберусь. Я узнаю, кто виноват. Я сделаю все, что надо. Скажи им, что я скучаю, но пусть они оставят меня в покое. Я не хочу видеть их каждую ночь. Я не могу. Мне страшно, когда они приходят ко мне такие… И ты тоже не приходи.

А если ты встретишь Амиго, скажи ему… Впрочем, Амиго ты вряд ли встретишь. Амиго в раю. Людей туда, думаю, не пускают.

До свидания, папа. Пусть земля тебе будет пухом. Агент М».

Отправить. Отправлено. Выйти из почты. Выйти из каминного зала.

Взять ключи от номера и поспать хотя бы час-полтора. Без снов.

Вместе с ключами коренастый индус на ресепшене протягивает мне букет белых роз.

— Просили вам передать.

— Кто просил?

— Мужчина, — лицо индуса слегка лоснится.

— А как он выглядел?

— Высокий. Белый. Очень белые волосы. — Он выразительно проводит короткой лапкой по своим угольно-сальным прядям. В его глазах — тоска по снежным шапкам Тибета.

В букете записка. В записке слово «Прости».

5

НИКА

…Я ставлю розы в графин и наблюдаю, как вода постепенно темнеет. Она должна стать черной, эта вода. Только тогда почернеют цветки.

Я смотрю, как они падают со своих стеблей, один за другим, на дубовый стол, с мягким и влажным шмяком. Цыганка берет в руки нитку, на мой взгляд слишком тонкую. Но она не видит, она теперь плохо видит, а спорить с ней бесполезно.

— Сделай венок, — говорит она. — Мне нужен венок на волосы. Я вдену нитку в иголку, а ты нанизаешь цветы.

Она пытается вдеть нитку в ушко — но все время промахивается. Она теперь плохо видит. И я не могу ей помочь.

— Мне что-то попало в глаз, — ноет Цыганка, капризно, как трехлетняя девочка. Вытащи мне-е-е…

В ее глазу — птичье перо. Такое, какими набивают подушки. Я не могу его вытащить. Я боюсь сделать ей еще хуже.

Я вдеваю нитку в иголку и нанизываю цветки, один за другим.

Цыганка идет на балкон, и я говорю ей:

— Лена, нельзя, там луна.

Луна слишком близко. До нее можно дотянуться рукой, стоя на нашем балконе. Она пористая и рыхлая, как шляпка гриба, и если ее тронуть умрешь.

Цыганка смеется. Она втыкает в луну иголку, и из дырочки сочится густая желтая влага.

— Нельзя прикасаться! — кричу я, но получается тихо, потому что луна не пропускает никаких земных звуков.

Цыганка поворачивается ко мне лицом. Это уже не она.

Это старуха. На ней черное длинное платье. Ее глаза не мигают, и они такого же цвета, как эта луна. Она смотрит на меня, сквозь меня — очень пристально, как умеют смотреть только мертвые.

Она идет на меня.

Она говорит:

— Помоги нам.

Ее голос похож на стон издыхающей птицы.

— Я стану ангелом, — говорит она.

У нее на пальцах длинные желтые когти.

Она идет на меня.

Она говорит:

— Ты должна войти в Полую Землю.

Она говорит:

— Почему же ты до сих пор не сплела венок?

Я пытаюсь нанизывать розы, но они рассыпаются. Они крошатся прямо в руках. А она подходит все ближе.

— У тебя внутри живет кое-кто, — говорит старуха. — Цып-цып-цып…Цып-цып-цып-цып-цып-цып…

Мои сны очень вязкие. Из них трудно выбраться. Даже когда я понимаю, что сплю, не могу сразу проснуться. Но у меня есть один способ. Если разглядеть что-то, что есть и здесь, и там, нащупать в текучей и мутной сонной взвеси острый край настоящего, найти какую-то знакомую, реальную мелочь, — тогда можно за нее уцепиться, как за конец свисающего в пустоту троса, взяться крепко и выбраться — из самого глубокого сна…

Я хватаю в руки записку. В ней написано слово «прости».

— Я прощаю, — говорю я и сжимаю записку. — Я прощаю! Правда прощаю!

Я прощаю. Я хватаюсь за трос…

…Гостиничная кровать огромная — при желании на ней бы могли уместиться человек шесть. Я почему-то лежу на самом краю. Как будто остальные пять мест кем-то заняты и я не хочу тревожить их сон.

В руке я сжимаю записку. Ту самую. Я с ней заснула.

Когда звонит телефон, я заранее знаю, кто это, хоте номер мне неизвестен.

— Я внизу, в кафе, — говорит Эрвин. — Столик под синим зонтиком, у самого выхода из гостиницы. Ты не хочешь ко м не спуститься?

— Не знаю.

— Прости меня.

— Хорошо.

— Правда?

— Правда.

…Чтобы тросы работали, обещания надо держать.

6

ОБОРОТЕНЬ

Старухе девяносто шесть лет. Она слепая. Она наказана Полой Землей. Она не может сомкнуть свои веки.

Она уже не вполне человек.

Или, может быть, она просто сходит с ума. Она говорит, что постепенно превращается в демона. В суккуба. Или в ведьму, в кого-то наподобие Мары.

Она больше не может ничего есть и пить. Только свежее молоко. «Мара тоже пьет молоко, — говорит Старуха. — Парное. Прямо из вымени. После этого вымя кровоточит несколько дней…» Старуха выпивает три или четыре стакана за день. Ее рот почти всегда в молоке, как у высохшего седого младенца.

Она все лучше умеет находить входы в чужие сны.

Она говорит, для этого нужно заснуть и отпустить свою душу. Душа должна найти спящего, прильнуть к его голове и уловить ритм сна. Сон — как пульсация. Как мельничный жернов. Как швейная машинка. Как оживленная трасса. Не вовремя сунешься — и тебя перемелет. Успеешь проскочить в пустоту между жерновами, между колесами, между острыми иглами, в мгновенье тишины, в момент вечности — и душа войдет в чужой сон безнаказанно. И сможет натворить там все, что угодно. Например, убить спящего. Он вряд ли станет сопротивляться…

Она говорит, в первый раз им удалось это в марте сорок четвертого. Они сделали это вдвоем, Эльза и Грета. Их жертвой был какой-то монах. Они пробрались в его сон и задушили его.

Он не проснулся. Ночное апноэ. Обычно бывает у новорожденных, но у пожилых людей тоже случается.

7

НИКА

Дождь кончился, но небо все равно плотное и отечное, точно укушенное огромным заоблачным слепнем. Под этим небом трудно дышать, а кожа сразу же покрывается теплой испариной. На лбу официантки, которая приносит мохито, блестят капельки пота. И апельсиновая блузка у нее под мышками темно-ржавая.

Я чувствую, что моя майка сейчас тоже намокнет.

Мы все, официанты и посетители, сочимся липкой пахучей влагой, как полопавшиеся на жаре фрукты.

Он один не потеет. Не знаю, как ему это удается, но вид у него такой, будто ему слегка зябко.

Возможно, это потому, что он смотрит на лед. В его стакане много мелких кубиков льда — крошечные медузы, умирающие среди мятных водорослей. Они медленно тают и едва заметно подрагивают.

Он не пьет, он просто следит, как они исчезают.

И говорит как будто не мне, а им:

— Я соскучился по тебе.

Это правда. Хотя мне в нее сложно поверить.

— Что ты делаешь в Нюрнберге, Эрвин?

— Хотел найти тебя…

Он говорит осторожно. Тщательно подбирает слова, чтобы не врать.

— …Хотел сказать, что ты мне нужна.

— Нужна для чего?

Мохито вот-вот начнет выливаться из его стакана на стол. Он отхлебывает глоток и снова смотрит на тающий лед.

— Просто нужна.

— Неправда.

— У нас общие цели.

— Вранье.

— Мы идем по одному и тому же следу.

— Это уже больше похоже на правду. И чей это след?

— Отправителя, — говорит Эрвин. — Если есть послание, значит, есть отправитель.

Он, наконец, отрывает взгляд от кубиков льда. Он смотрит на меня. И лицо у него на мгновение становится такое… будто он маленький мальчик и боится, что взрослые над ним засмеются.

— И еще я хотел сказать… Если я тебя снова обижу… Если буду вести себя странно или грубо… Не злись на меня. Это что-то вроде болезни. Иногда я себя не контролирую. Врожденное психическое расстройство…

Вранье. Мне очень надоело вранье.

— Я, кстати, люблю путешествовать — говорит он. — Но бывают проблемы с транспортом. Если ты решишь транспортные проблемы, если ты выяснишь, где продается билет, то позови меня. Я с удовольствием поеду с тобой.

С самого начала он плетет нить нашей беседы из какой-то воздушной, слюдянисто-прозрачной субстанции. Постепенно я просто перестаю ее видеть.

Он улыбается. Такой спокойный, такой загадочный. Сфинкс. Бывают ли сфинксы психами? Я беру грубую портновскую нитку и латаю вслепую:

— Куда поедешь? Какой билет?.. Какой транспорт?

— Ты правда не понимаешь?

— Нет.

Он смотрит на меня почти возмущенно. Наверное, примерно так смотрел бы паук вслед большой и тяжелой мухе. Я только что прорвала искусно натянутую им между словами ажурную паутинку намеков, полунамеков, подтекстов. И улетела, жужжа, в образовавшуюся на месте пробоины пустоту.

— Ты до сих пор ничего не можешь понять?!

…И если есть на свете настоящая «пропасть непонимания», то я сейчас в ней. Я физически ощущаю, как тут холодно и темно. И обидно.

— Кто ты, Эрвин? Что ты знаешь? Чего ты от меня хочешь?

— Поцелуй.

— Что?

— Ты спросила, чего я хочу.

— Это был не единственный вопрос.

— Единственный, на который я могу честно ответить.

…Он вытаскивает меня из пропасти и возвращает назад, в паутину. Его губы холодные, но внутри, во рту, горячо. И вкус мяты и рома. Он целуется старательно, как пятиклассник. Он отстраняется первым. И тут же присасывается к своему мохито со льдом. Точно хочет смыть с языка и губ чужой вкус…

— Тот же рот, что целует, ест. — Он задумчиво жует листок мяты. — Биологическое несовершенство. Цитата.

Второй раз за минуту у меня возникает ощущение, что я насекомое. Теперь я — насаженная на иглу божья коровка, а он молодой перспективный ученый, и он изучает в микроскоп мои пятнышки, мои усики и строение моих челюстей. Он смотрит на меня, а я на него, мы по разную сторону окуляра, и спустя секунду я замечаю, что его глаза наполняются страхом. Неужели я так безобразна?

Впрочем, смотрит он уже не в микроскоп. И не на меня, а чуть выше. На кого-то, кого я не вижу. На кого-то, кто стоит у меня за спиной.

— Осторожно, Ника, он говорит беззвучно, одними губами. — Постарайся не двигаться. Постарайся совсем не двигаться.

Я не двигаюсь. Но я чувствую, как что-то холодное, твердое, тонкое упирается мне в затылок, а потом спускается вниз, вдоль шеи, вдоль позвоночника… У животных в моменты страха встает дыбом шерсть, благодаря этому они кажутся больше. У меня шерсти нет. Биологическое несовершенство. Все, что я могу, это застыть и покрыться мурашками. И следить за его лицом, за выражением его глаз. На какое-то время его глаза становятся для меня единственным доступным органом чувств.

А потом у меня за спиной звучит голос. Резкий, похожий на стон издыхающей птицы:

— Подайте слепой старухе! Уже целую вечность я не пила и не ела! Вечность! Die Ewigkeit!

Я оборачиваюсь — нищая старуха в безразмерном рваном плаще, в темных очках с растрескавшимися пластмассовыми кругляшками в оправе, метит мне прямо в лицо своей длинной клюкой. Я уклоняюсь — и она попадает металлическим наконечником аккурат в стакан Эрвина.

— …Кто-нибудь из вас знает, что значит вечность? Ewigkeit — кто-нибудь в курсе, как пишется это слово?…

Стакан Эрвина опрокидывается со стола, разлетается по асфальту осколками льда и стекла. Старуха размахивает в воздухе своей палкой и суетливо приплясывает.

— …Allm?chtiger Gott! Если б только мои глаза могли видеть! Я бы выложила из этих осколков у ваших ног слово «вечность»! Но я слепа! Подайте слепой старухе! Уже целую вечность я не ела и не пила!..

Эрвин дает старухе два евро, и она удаляется. Она бредет вниз по Кёнигштрассе, бормоча себе что-то под нос и тыча палкой в прохожих. Эрвин смотрит ей вслед. Потом проводит рукой по моим волосам. А потом просто встает и уходит. Не прощаясь. Не оборачиваясь. Ничего не сказав.

Я смотрю, как он уходит все дальше и дальше. У него длинные ноги, и он очень быстро идет. У него в руках невидимый поводок. Он идет, а поводок все больше натягивается. Один конец у него, а к другому пристегнута я.

Когда он сворачивает за угол, когда я перестаю его видеть, когда поводок вдруг рвется, это становится окончательно невыносимо. Я понимаю, почему собаки плюют на команду «ждать», когда теряют из вида хозяина. Я понимаю, почему они срываются с места и бегут, размахивая хвостом и свесив набок язык.

Я опускаюсь на корточки и провожу рукой по осколкам его стакана. На слово Ewigkeit здесь явно не хватит, но на первую букву — вполне.

Потные официантки и потные посетители наблюдают, как из маленьких острых стеклышек я выкладываю на асфальте первую букву вечности и его имени.

— Вы порезались! — говорит потная официантка. — У вас на руках кровь, принести пластырь?

— Ерунда.

Мне стоит таких усилий не побежать за ним следом, что остальное — не важно.

8

ОБОРОТЕНЬ

Нас много чему обучили. Например, как заставить людей говорить. Необязательно силой. Физическая грубая сила и пытки — это слишком топорно. Это метод гондванов. Наши методы давно обновились. Вещества. Нужно лишь выбрать правильные, это как код к замку, здесь важен индивидуальный подход…

Нас много чему обучили. Но даже нас не обучили чувствовать правду и ложь. А эта девочка, она всегда чувствует. Такое редко бывает у ей подобных. Ведь Истина ускользает от них.

Она обычный человеко-объект. Она объект дрессировки. Она блуждает во тьме, как и все.

Но она чувствует истину.

Ее ведет звериный инстинкт.

Она просто талантлива.

Она имитация.

Она уникальна.

Она недостойная. Непосвященная. Она просто средство. Ее дело — вывести нас на след отправителя. Потом она сгорит, как и все.

Она исключение. Она достойна особого отношения.

Она не достойна. Физическое влечение к такой, как она, — отклонение. Слабость.

Она достойна сочувствия.

Наши предки, люцифериты, тоже когда-то смешали свою кровь с человеко-зверьми из сочувствия. И утратили свою силу. И угодили в ловушку.

Поцелуй в губы — ни к чему не обязывающий контакт. Он вполне допустим.

Поцелуй в губы — отвратительная ласка человеко-зверей.

Тот же рот, что целует, ест.

Контакты, не одобренные старухой, недопустимы. Сочувствие недопустимо. Старухе пришлось вмешаться. Она не любит, когда ее дергают по пустякам.

Она не любит, когда ситуация выходит из-под контроля.