ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

«Большой недостаток демиургической «продукции» состоит в экономии, с которой созданы органы воспроизводства, беспорядочно смешанные с органами выделения… Тот же рот, что целует, ест. Изначальная кровь Дивья была огненной, покрытой тем голубым отсветом, что распространяет пламя. Поэтому цвет тела и крови Гиперборейцев был голубым, как у Кришны и Шивы».

Мигель Серрано, «Герда» (глава «Расовый грех»)

«Джонс: Что же, свидетель, Вы заявляете, что в Дахау не проводились опыты по замораживанию?

Зиверс: Рашер сказал мне, что он еще не может производить эти опыты и что их следует проводить в такой местности, в которой бы царила постоянная низкая температура воздуха. Эти опыты в дальнейшем не состоялись.

Джонс: Но ведь Вы сами лично видели, как проводились некоторые из этих опытов в Дахау, разве не так? Вы ведь время от времени бывали в Дахау?

Зиверс: Я опасаюсь, что здесь вкралась ошибка».

протокол допроса Вольфрама Зиверса на Нюрнбергском процессе

1

ЗИНА

— …Пушечное мясо, — говорит она, глядя в экран. — Мы были просто пушечным мясом. Тогда и теперь. Генералы Беловы — они будут всегда… Их методы не изменились. Дети врагов народа или дети-сироты из детских домов — не важно, главное, чтобы ненужные дети. Которых не станут искать. По которым никто не заплачет…

Мы сидим рядом, в черных докуцентровских креслах. Я тоже смотрю на экран — там снова и снова повторяющийся фильм-ролик про Нюрнбергский суд. Обвиняемые под конвоем заходят в зал, садятся, встают и снова садятся, активно жестикулируют, беззвучно и, кажется, весело, раскрывают черно-белые рты. Как будто рассказывают анекдоты или смешные сценки из жизни…. Я понятия не имею, о чем они говорят. Другие зрители плотно прижимают свои пластмассовые липкие черные трубки к ушам, неодобрительно морщатся, слушая голоса давно умерших плохих людей, а через три минуты они встают и уходят, и на их место приходят новые зрители и прижимают свои пластмассовые черные трубки к ушам… Моя пластмассовая черная трубка лежит у меня на коленях. Я слушаю совсем другой голос.

Голос восьмидесятилетней старухи, которая шепчет мне на ухо, тихо, чтобы не беспокоить сидящих вокруг.

Голос старухи, которая шепчет мне на ухо правду, — точно я ее духовник, точно я ее душеприказчик.

Мятный старческий шепот проникает в меня без боли, как целебный травяной сбор.

Она шепчет:

— С нами можно было делать все, что угодно. Там, в исправительном интернате Сванидзе. Можно было пустить нас в расход — на благо отечеству. Можно было надевать на нас забавные шапочки из проводов и фольги. Можно было научить нас не дышать, не испытывать страха, читать мысли, стрелять по мишеням… сотрудничать.

Она шепчет:

— Можно было сковать нас одной невидимой цепью. Можно было сделать нас почти всемогущими. Можно было вложить в наши головы героический бред, а в руки — оружие. Повязать нам на шеи красные галстуки и отправить на смерть… Ничего не изменилось с тех пор. Впрочем, нет. Кое-что изменилось. Мы хоть знали, ради чего мы рискуем. Нам казалось — это наша война. А твои друзья — они умерли просто так. На чужой войне. Безоружными. Не как воины, а как жертвы…

Она шепчет:

— Я не знаю, куда они отправились, бедные дети из интерната «Надежда». Знаю точно — не в Сумеречную Долину. Не туда, куда отправляются павшие в битве.

— А откуда вы знаете, куда отправляются павшие в битве?

Ее мятное дыхание становится частым и душным. Словно мята сначала сгнила на жаре и смешалась с землей, и только потом ее добавили в леденцы.

Она шепчет:

— Просто я там была. Была и вернулась… Когда нас схватили эсэсовцы, нас было трое: Марат, Валя и я. Двадцать второго июня сорок первого года. Мы вернулись в интернат с тренировки, и к тому времени в здании уже не было ни одного…

Она мне не врет — в той степени, в какой человек вообще способен не врать. Время от времени она слегка передергивает, слегка искажает и путает — но только по мелочам, и эти мелочи для меня не болезненнее, чем комариный укус или оторванный заусенец.

…Когда их схватили эсэсовцы, их было трое: Марат, Валя и Зина. Двадцать второго июня сорок первого года. Они вернулись в интернат с тренировки, и к тому времени в здании уже не было ни одного живого ребенка. Их дожидались пятеро — Мартин Линц, Эльза и Грета Раух и еще двое эсэсовцев, чьи имена остались ей неизвестны. И с ними были четыре овчарки — из их пастей несло гнилью и непереваренной кровью.

Их били прикладами. Их повалили на пол и крепко связали. И Эльза спросила:

— Wo bleiben die ?brigen zwei Personen? Где еще двое ваших?

А Грета сказала:

— Wir brauchen eure komplette Einheit! Нам требуется весь ваш отряд.

Их голоса были тихи и нежны, как молитва ребенка. Они не получили ответа, они печально переглянулись, а Эльза кротко отступила на шаг, когда Марат пытался плюнуть ей прямо в лицо. Они не стали применять пытки, сестрицы Раух, две белокурые ведьмы, им не нужны были острые металлические предметы, и гвоздодеры, и раскаленное масло… Они не собирались вырывать правду тисками, они не собирались опускаться до уровня мясников-палачей, они были милы и изящны, они умели слышать без слов, поэтому они просто подошли к Зине, и Эльза положила свои руки ей на виски, зажав уши, а Грета положила обе руки ей на лоб, так чтобы были прикрыты глаза, и так они простояли секунд, наверное, тридцать, потом отошли, и Эльза сказала Линцу:

— Остальные двое в лесу, в километре отсюда. У них там свидание… в шалаше.

А Грета сказала, с улыбкой глядя на Зину:

— Она так ревнует!.. Сестра, не береди ее раны.

Они повели их в лес, связанными, под дулами автоматов. Они схватили Леню в лесу. Он шел им прямо навстречу, один. С ним не было Нади.

Его спросили, где она прячется, и он ответил:

— Не знаю.

Эльза и Грета Раух, две белокурые ведьмы, они повторили свой фокус. Они положили руки ему на виски и на лоб, они стояли над ним очень долго. Они отошли, и Эльза молча посмотрела на Линца.

А Грета сказала:

— Он попросил ее спрятаться так, чтобы даже он не нашел.

Тогда Линц и двое его безымянных помощников привязали четверых пленников к стволам деревьев. А сестры Раух взяли каждая по овчарке и отправились прочесывать лес. И на прощание Линц поцеловал обеих сестер прямо в губы. Еще он сказал им:

— Возвращайтесь к полуночи. Мы должны провести обряд до того, как луна начнет убывать.

Луна была полной, мясистой и желтоватой, как шляпка поганки. Они стояли привязанные и разглядывали лунные океаны и континенты. Овчарки выли, хрипя и жмурясь, тянули мокрые пасти к луне, точно к заброшенной в небеса падали. За полчаса до полуночи люди Линца разложили костер в форме стрелы. А собаки притихли.

— Это руна Тир, — сказал Мартин Линц, глядя на небесную поганку с восторгом. — Победа и миропорядок. Тайна власти над злейшим врагом.

Эльза и Грета Раух вернулись за пятнадцать минут до полуночи. Они вернулись без Нади. Они ее не нашли. Мартин Линц посмотрел на них без всякого выражения и ничего не сказал. Но вид у них стал такой, точно он отвесил каждой из них по пощечине.

Линц молча шагнул из тени в пепельную лужицу лунного света. В его руках был меч. Он прикрыл глаза и поднял меч высоко над головой. Так он стоял, на фоне огня и полной луны, наверное^ минуту, и на его бледном, припорошенном лунным пеплом лице вспыхивали и гасли рыжие отблески костра. Он не двигался и не открывал глаз, и казалось, что это вовсе не отблески, казалось, что это он сам тлеет изнутри — как догорающая на ветру головешка, как испепеленный разгневанным божеством деревянный идол. Он не двигался — и только меч чуть покачивался в его воздетых руках. Словно он был слепой и пытался нащупать острием меча путь на небо. Словно он был безумен и пытался наколоть на острие меча гнилую шляпку луны. И швырнуть ее своим пускающим слюни собакам…

Потом Линц словно проснулся. Открыл глаза и посмотрел на белокурых сестер — с какой-то неожиданной, почти болезненной нежностью. Улыбнулся. Оглядел своих пленников — рассеянно расплескав часть переполнявшей его нежности и на них… В тот момент они поняли, что их конец придет скоро. Очень скоро. Потому что Линц уже смотрел на них как на мертвых.

Дальше все произошло очень быстро.

— О барон фон Вольфф!.. — провозгласил Линц металлическим голосом, и его люди эхом повторяли за ним слова; их голоса ритмично шипели и лязгали, точно по лесу шел, притормаживая, невидимый поезд. — Тебе, о бесстрашный норд, посвящаем мы смерть этих убогих! Их головы будут отрублены твоим мечом и сожжены на ритуальном костре…

…Зина почувствовала, как кожа ее спины лопается тысячей крошечных твердых дырочек и как из дырочек высовываются наружу холодные тонкие иглы. Она услышала шум прибоя, настойчивый шепот волн, грохот прибрежной гальки. Она услышала море… Какое море в лесу под Минском? Она стряхнула с себя морок. Это не море, это ее кровь шумит в ушах, и грохочет сердце. Это не иглы, это мурашки, это липкий холодный пот, это позор, это трусость!.. Она закрыла глаза и постаралась подумать о том, чему учил их Белов. Проанализировать. Выместить из области чувств в область сознания… Страх — такой же полезный инстинкт, как любовь: и то, и другое нужно для того, чтобы жизнь продолжалась. Испуганное животное топорщит на спине шерсть, чтобы казаться противнику больше. Испуганное животное насыщает свою кровь адреналином, чтобы, спасаясь бегством, быстрее бежать. Бежать под дикую барабанную дробь своего сердца… Но к чему это все, если бежать невозможно? Если на теле нет шерсти, если тело примотано к стволу дерева грубой веревкой?..

Он учил их: не нужно испытывать страх, когда спасения нету. Не нужно бояться боли: боль — лишь сигнал опасности от тела к сознанию. Этот сигнал легко отключить. Как любую сигнализацию… Он учил их, как. И они научились.

Он учил их: не нужно бояться смерти. Просто нужно жить так, как будто вы уже умерли. Если каждое утро и каждый вечер вы будете готовить себя к смерти и сможете жить так, словно ваши тела уже мертвы, вы станете подлинными героями Родины. Тогда вся ваша жизнь будет безупречной, и Родина вас не забудет… Герой не боится смерти. Так он учил их.

Они думали, что научились.

Она стояла, связанная, с закрытыми глазами. От плотно стягивавших ее веревок онемела кожа — и ее тело уже действительно казалось ей почти мертвым… Она слышала, она чувствовала: Мартин Линц, сжимающий в руках их холодную, длинную, острую смерть, уже приближается к ним. К кому-то из них…

А потом она почувствовала, как Марат и Леня одновременно взяли ее за руки, один слева, а другой справа. «Фантомное осязание» — явление, в общем-то, частое при создании ментальной цепи, но на этот раз ощущение было настолько реальным, что она чуть не поверила. Она открыла глаза и поглядела на них — с безумной, глупой надеждой: спасение?.. Нет. Она увидела, что они по-прежнему прикручены каждый к своему дереву. Она увидела, что Линц и двое его безымянных подручных уже направляются к Вале…

Спасения нет. Никто не брал ее за руки, это просто фантомное осязание… Это все цепь. Невидимая, но надежная, крепкая. Хорошая цепь. Пожалуй, лучшая из всех, что они когда-либо создавали… Они сковали себя этой цепью, чтобы не умирать в одиночестве. Чтобы быть всегда вместе. Даже там. Если там хоть что-нибудь будет…

Хорошая цепь.

И все же она не спасла их от страха.

Все началось с Вали. Этот страх пришел с его стороны. Когда он заметил, что к нему приближается Линц. Когда он вдруг понял, что умрет самым первым. Они все видели, что у Вали задрожал подбородок. Как у маленького, которого напугали злым букой. Они чувствовали — он хочет заплакать, закричать в голос, но сдерживается… Он сдержался. Он не заплакал, он даже растянул губы в улыбке, но страх… этот страх, родившийся в нем, комок холода, родившийся у него в животе, никуда не исчез. Он скользнул к ним, к остальным, пробежал по цепи, как заряд электричества.

Они видели Валину смерть.

Они слышали этот звук — как будто колют орехи.

Они видели густой красный сок, стекающий по белесой коре.

Они видели Валины пальцы. Корябавшие эту кору.

Они видели голову. Его голову, перекатывающуюся в траве. Словно он хотел уползти. Укатиться. Зарыться. Словно он еще на что-то надеялся.

Они чувствовали — он все еще был в цепи.

Потом его лицо сморщилось — там, в траве, оно сморщилось, как будто только теперь он все же надумал плакать. Но вместо слез его глаза налились красным, и он зажмурился — быстро, судорожно, одним глазом, точно решил подмигнуть напоследок, — и исчез из цепи.

На его месте в цепи возникла жуткая, болезненная, стылая пустота. Но его страх остался. Как блуждающий огонек. Как разряд. Как вспышка фантомной боли. И когда одна из овчарок жадно лизнула истекающий красным ствол, и когда Линц с мечом направился к Марату, этот страх завертелся по кругу, умножаясь, нарастая, дрожа, и в конце концов, когда снова послышался звук, будто колют орехи, когда Марат тоже исчез из цепи, этот страх перестал быть просто страхом. По крайней мере, для Зины он стал чем-то другим. Тем, что заставляет людей падать на колени, лизать руки, визжать, умолять, валяться в грязи… Возможно, уже тогда она была слабым звеном.

— Пожалуйста, — прошептала она белокурым ведьмам, стоявшим у нее за спиной. — Пожалуйста, не надо меня убивать. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Я все сделаю…

Ведьмы ей не ответили. Вместо них отозвался Леня — молча, без слов. По цепи:

— Не смей унижаться.

— Мне страшно!

— Я тебе помогу. Закрой глаза…Так, хорошо. Мы в цепи. Я держу твою руку. Ты чувствуешь, как я держу твою руку? Хорошо… Теперь я тебя обниму. Ты, главное, не смотри, не открывай глаза, ладно? Ты чувствуешь, как я тебя обнимаю?.. Теперь тебе не так страшно?.. Представь себе, что сейчас мы просто заснем… Главное — не смотри…

Она не смотрела. Она представляла. Она чувствовала, как он ее обнимал. В фантомном мире, который он напоследок для нее создал. Тогда, раньше, в реальном мире он не обнимал ее никогда. Он не любил ее. Но теперь это уже не имело значения. Она засыпала…

Уже сквозь сон она услышала звук — как будто раскололи орех. И шипение — точно орех теперь жарят в костре. И он пахнет жареным мясом… Она почувствовала, как Леня разжал объятья — тихо и бережно, словно боясь ее разбудить. Потом он исчез. И исчезла цепь. А к ее шее прикоснулся металл.

Удар меча показался ей укусом осы с ледяным тонким жалом.

Умирать было трудно. И не было никакого туннеля.

2

ОБОРОТЕНЬ

Ее глаза никогда не мигали — с тех пор, как Полая Земля ослепила ее сестру, она тоже не могла сомкнуть глаз.

Они были не просто сестрами. Не просто сестрами-близнецами. Эльза и Грета Раух — они были неотличимы. Их тела умели повторять движения друг друга, их сердца бились в одинаковом ритме, они вдыхали и выдыхали воздух одновременно, они видели общие сны, они знали мысли друг друга, они не нуждались в словах, их светло-голубые глаза одинаково щурились, идя босиком по песку, они оставляли одинаковые следы…

Они умели говорить с духами и знали древние заклинания, они умели выведывать тайны и нападать стремительно и бесшумно. В «Аненербе» их звали оборотнями, и они были оборотнями — потому что появлялись внезапно и исчезали бесследно, потому что подменяли друг друга, превращались друг в друга, потому что у них было два тела, наполненных общей душой.

Для «Аненербе» они были бесценны. Потому что многие были столь же хитры и быстры, но только они умели быть одним человеком, находящимся в разных местах. И многие умели обращаться к невидимым духам, но только они могли выкликать духов так громко, сложив в один два своих одинаковых голоса. И многие знали древние заклинания, но, произнесенные двумя одинаковыми ртами, только их заклинания удваивали свою силу.

Уже в феврале сорок четвертого они поняли, что исход войны будет не в пользу Третьего Рейха. Они закрывали глаза и видели Крымские горы весной, видели, как их войска отдают Симферополь и Евпаторию, Феодосию и Судак, Алушту и Севастополь… Они закрывали глаза и видели Крымские горы весной, видели, как закрывались для них, один за другим, все входы. Все входы в Полую Землю… Они знали, что случится летом под Минском, знали все, что случится потом. Но они были бесстрашными воинами, они готовились пройти свою войну до конца и принять общую смерть.

Мартин Линц — их непосредственный командир в «Аненербе», их любовник и их наставник — обергруппенфюрер Линц рапорядился иначе. Эльзу Раух он отправил в Аргентину за год до конца войны, вместе с другими посвященными. А Грета осталась.

Неизвестно, как он сделал свой выбор. Как выбрал между двумя одинаковыми телами, голосами, сердцами… Возможно, Эльзу он любил все-таки больше — и поэтому хотел сохранить ее жизнь. Или, напротив, он любил ее меньше — и поэтому оставил при себе ту, другую, без которой не мог.

Эльза и Грета — оборотни, лишенные своих полнолуний… Эльза и Грета не виделись с тех пор никогда. Они разделили роли. Та, что уехала, навеки превратилась в волчицу; та, что осталась, надела человеческую личину.

Но они сохранили связь. И когда Грета в муках рожала на свет свою дочь, Эльза кричала и выла там, на другом конце света, и мудрый аргентинский шаман подавал ей настой из трав. Обезболивающий, для рожениц.

…После войны Грета Раух и Мартин Линц готовились принять общую смерть. За месяц до начала Нюрнбергского процесса оба они получили текст обвинительного заключения. Внизу американцы оставили свободное место. Чтобы обвиняемые могли оставить там свой комментарий.

На том месте, где Рудольф Гесс написал «Я ни о чем не жалею», на том месте, где Геринг написал «Победитель — всегда судья, а побеждённый — обвиняемый», на том свободном, специально оставленном для комментария месте Мартин Линц приказал Грете написать «У меня был лишь один способ сражаться с нацистскими чудовищами — притворяться одним из них». Сам же он написал: «Вам не остановить детей Люцифера. В следующей войне победа будет за нами».

В сорок шестом, После Нюрнбергского процесса, Грета Раух готовилась принять общую смерть с Мартином Линцем. Но Грета была оправдана. Мартин Линц — ее командир и возлюбленный, Мартин Линц — отец их голубоглазой малышки, Мартин Линц — отец матери, обергруппенфюрер Линц принял свою смерть в одиночестве.

Он умер не так, как предписали ему победители. Не в душном спортзале Нюрнбергской тюрьмы, пропахшем звериным потом американских тюремщиков, где в ночь на 16 октября детей Люцифера вели по тринадцати деревянным ступеням и вздергивали на трех черных виселицах… Он умер за сутки до этого в своей камере — спокойно и тихо. Тюремный врач так и не смог понять, что вызвало смерть.

Но мы понимаем. Мартин Линц сам вызвал к себе свою смерть — вызвал, как вызывают такси или веселую девочку на ночь, вызвал так, как хозяин вызывает слугу. Мы знаем: он лег на холодный пол, на спину, и плотно закрыл глаза, чтобы больше их никогда не открыть. Он выдохнул воздух из легких — весь без остатка, чтобы больше никогда не вдыхать, — и прислушался к биению сердца. Его наставник в обществе «Врил» умел исполнять двухчастное упражнение «Тишина и шумный поток»: полностью расслаблять сердечную мышцу и затем снова заставлять ее сокращаться, гоня кровь по венам, — а обергруппенфюрер Линц не зря был одним из лучших учеников. Он знал, что вторая часть упражнения не всегда обязательна. Знал, что порой достаточно «тишины».