Анна Тодд
Самая темная луна
Всем и каждому, кто хоть раз в жизни чувствовал себя потерянным.
Мне бы очень хотелось помочь вам найти себя
«What We Had» — Sody
«Falling» — Harry Styles
«Possibility» — Lykke Li
«Little Did You Know» — «Alex & Sierra»
«July» — Noah Cyrus
«Little Bit of You» — Kevin Garrett
«Idfc» — blackbear
«Poser» — Grace VanderWaal
«Lost On You» — Lewis Capaldi
«Before You Go» — Lewis Capaldi
«Hollow» — James Smith
«Lost Without You» — Freya Ridings
«The Light» — «The Album Leaf»
«Lie» — NF
«Love in The Dark» — Jessie Reyez
«When the Party’s Over» — Billie Eilish
«Watch» — Billie Eilish
«Rest» — Minke
«The Other» (гитарная версия) — Lauv
«Unspoken» — Aaron Smith
«Can We Kiss Forever?» — Kina, Adriana Proenza
Глава 1
Каэл, 2019
От черных нарядов болят глаза. Давно я не видел столько людей в одинаковом облачении. С годами у меня выработалась привычка к защитной форме, и я до сих пор выискиваю ее в гражданском мире, хотя в армии уже не служу. Иногда я скучаю по привилегии носить одно и то же каждый день. Снимаю с вешалки очередной пиджак, только из химчистки, и вспоминаю военную куртку, грязную и задубелую от песка: она даже поскрипывала, пока мы часами маршировали под палящим солнцем Джорджии. Моя рука тянется под рубашку, нащупывает на шее армейские жетоны.
Я не из тех, кто носит их для хвастовства или ради бесплатной выпивки в баре; я ношу жетоны потому, что тяжесть металла на груди помогает твердо стоять на ногах. Вряд ли я их когда-нибудь сниму.
— Прохладно, — говорит мама.
Я оставляю жетоны в покое и кладу руки на колени.
— Накинешь мой пиджак? — предлагаю.
Она качает головой.
— Тело нужно хранить в холоде, — произносит знакомый голос.
— Ты, я смотрю, не меняешься, извращенец. — Я обнимаю Сильвина.
Он сильно похудел с тех пор, как мы обнимались в последний раз.
— Ты, я смотрю, тоже. — Сильвин бьет меня по руке.
Мама поглядывает неодобрительно и бьет его чуть сильнее, чем он ударил меня.
— А ну прекрати, — командует она.
— Сколько раз я это слышал? — Сильвин обнимает маму, и та расплывается в улыбке.
Они встречались мало, однако маме он нравился, хоть и был хамоватым засранцем с идиотским чувством юмора. Этот извращенный юмор спасал нас в самые тяжелые времена, так что мне Сильвин тоже нравился.
— Ты как, дружище?
Я спрашиваю обыденно, но понимаю — ему сейчас, наверное, больнее, чем остальным в церкви. Как мне в прошлый раз.
Сильвин прочищает горло, моргает покрасневшими глазами.
— Неплохо, Мартин. Я… м-м… неплохо. Хотелось бы торчать не тут, а в Вегасе, с какой-нибудь порнозвездой, проматывать ее денежки. — Он смущенно смеется.
— Ну, кому не хотелось бы, — осторожно шучу я в ответ.
Зачем бередить раны? Иногда лучше ничего не чувствовать.
— Сядешь с нами? Или у тебя уже есть место? — говорю я.
— Мы же не на концерте, дубина! — со смехом заявляет Сильвин и садится рядом с мамой.
Идиотский смех Сильвина — единственный намек на радость во всей церкви, пусть он и маскирует глубокую печаль. С потолка сочится скорбь. Горе, пропитывающее человека насквозь и никогда не смывающееся. Оно видно невооруженным глазом. Бремя, которое всегда с тобой, бежит по венам вместе с кровью, давит на плечи. Сильвин со вздохом откидывается на скамье, тяжело обмякает на деревянном сиденье в попытке перевалить на него часть бремени. Глаза смотрят вперед, вдаль, куда-то в прошлое, которое не отпускает, не позволяет даже мечтать о покое. Сильвин слишком молод, чтобы выглядеть таким стариком… Он резко сдал, а ведь раньше мы называли его «пупсиком». Дразнили за кукольное личико, пародировали южный говор. Сильвин из Миссисипи; во время нашей первой операции он напоминал пятнадцатилетнего мальчишку, теперь же выглядел старше меня. Пупсик, как именовал его весь взвод, сильно повзрослел с той истории, когда на лицо ему посыпались с неба ошметки сырого тунца. Мой мозг вновь взорвало, я с ужасом понял, что ливень состоит из кусков человеческой плоти, а не из рыбы. Я стоял совсем близко, на носок моего армейского ботинка шлепнулся палец с обручальным кольцом. Джонсон изменился в лице: повернул голову и обнаружил, что его боевого товарища, Кокса, больше нет рядом. В глазах Джонсона что-то вспыхнуло и тут же погасло; он вскинул автомат и двинулся дальше. Больше Джонсон о друге не упоминал и не проронил ни слова, пока беременная вдова Кокса плакала на его похоронах. Сегодня, кстати, все до жути напоминает те похороны.
Я оглядываюсь в поисках часов. Разве не пора? Скорей бы с этим покончить. Все похороны одинаковы. По крайней мере армейские, а других я не видел с детства. С тех пор как я стал новобранцем, побывал минимум на десяти похоронах. То есть десять раз я молча сидел на деревянной скамье и рассматривал лица солдат, глядящих вдаль и привычно сжимающих губы в прямую линию. Десять раз беспокойные дети, которые и жизни-то не понимают, что уж говорить о смерти, ползали у ног родителей. Десять раз в толпе раздавались рыдания. К счастью, лишь половина покойных имела семью, поэтому рыдающих жен, чья жизнь разлетелась в клочья и переменилась навсегда, было только пять.
Я часто думаю — когда же поток извещений иссякнет? Сколько еще лет мы будем собираться вот так? Пока не станем старыми и седыми? Кто к кому явится на похороны первым — Сильвин ко мне или я к нему? Я приезжаю всегда, как и Джонсон, которого я вижу сейчас краем глаза. И Стэнсон, который держит на руках новорожденного сына. Стэнсон до сих пор в армии, но приезжают даже те из нас, кто в отставке. Я однажды летал в штат Вашингтон ради едва знакомого парня — он нравился Мендосе.
Сегодня людей больше обычного. Впрочем, и любили сегодняшнего погибшего солдата больше других. Не могу произносить его имя, даже мысленно. Не хочу подвергать такому испытанию ни себя, ни маму, которую я по дороге забрал из Ривердейла и привез сюда. Маме он нравился.
Всем нравился.
— Что это за дама? — спрашивает мама и кашляет.
Ее палец указывает на женщину, которую я не узнаю.
— Без понятия, мам, — шепчу в ответ.
Затравленные глаза Сильвина закрыты. Я отвожу от него взгляд.
— Я эту даму точно знаю, — не унимается мама.
На сцену выходит мужчина в костюме. Значит, пора.
— Мам, начинают, — одергиваю я.
Я высматриваю Карину, она уже должна быть здесь. Мама опять кашляет. В последнее время кашель усилился. Он мучает ее года два, если не дольше. Временами проходит, вознаграждает маму за отказ от курения. Потом возобновляется, делается влажным, и тогда она бурчит — мол, с тем же успехом могла бы и дальше курить «Мальборо». Я спорил с ней полжизни, с десятилетнего возраста, и слышал, как то же самое делал доктор: говорил, что мама потеряет легкое, если не бросит, что она и так уже принимает много лекарств. Мама прижимает к губам платок, закашливается. На миг закрывает усталые глаза, вновь устремляет невидящий взгляд на покрытый цветами помост. Гроб, конечно, закрыт. Ни к чему показывать детям неузнаваемое тело.
Черт, хватит! Я провел бог знает сколько времени с медиками, перед которыми стояла задача меня починить, так что по идее я должен уметь отгонять подобные мысли. Увы, разные методы, которым нас учили, не работают. Мрак никуда не уходит, не двигается с места. Может, потребовать от правительства компенсацию? Они, как и положено, оплатили мое лечение, но разве оно помогло? Явно нет. Ни Сильвину, ни мне, ни парню в гробу на помосте.
«Считай в обратном порядке», — советовали нам.
«Считай в обратном порядке и думай о том, что дарит тебе радость или покой. Ощущай твердую почву под ногами. Знай, что ты теперь в безопасности», — твердили врачи.
Когда я нуждаюсь в покое, то думаю о ней. С первой нашей встречи. Помогает до тех пор, пока о себе не напоминает реальность. Тогда возникает желание наказать себя за то, что ее больше нет в моей жизни, и я еще глубже погружаюсь во мрак.
Я не успеваю закончить сеанс собственной психотерапии — кто-то барабанит пальцами по микрофону, и звук громко разносится по залу.
— Как только все займут свои места, мы приступим, — мягко и безучастно произносит распорядитель похорон.
Наверное, он говорит это по несколько раз в неделю.
Зал умолкает, и погребальная церемония начинается.
По ее окончании часть гостей выстраивается в очередь к гробу, чтобы попрощаться, но мы продолжаем сидеть. Сильвин ловит мой взгляд и многозначительно поднимает глаза кверху. Кто-то хлопает меня по плечу. Я совру, если скажу, будто внутри не вспыхивает надежда. Карина?! Хотя я уверен, что не она.
Так и есть. Глория. Стоит за моей спиной, одетая в черное платье с вышитыми по лифу белыми цветами. Я видел Глорию в этом платье раз десять, не меньше. Десять похорон. Сегодня просто день потрясений: сначала Карина, за ней Сильвин, потом проигрыш на торгах — четырехквартирный дом в предместье Форт-Беннинга, шикарная была бы сделка, — а теперь вот Глория, которая всегда наводит меня на мысли о ее муже.