Анна Вербовская

Когда мой папа надевает шляпу

С утра я рад, чего-то жду…

Не знаю кому как, а мне с папой повезло.

Он у меня весёлый. Знает всё про космос, ракеты и звёзды. Любит черничное, брусничное, клубничное и вообще всякое варенье и маленькие пирожки — с грибами и луком. Ходит в поход на байдарке. И ещё он поёт хорошие песни.

— Какой большой ветер, — поёт папа, — напал на наш остров! С домишек сдул крыши, как с молока — пену.

Я дую на тёплое кипячёное молоко и представляю: остров, ветер, мы с папой спрятались в маленьком домике, прижавшемся к скале. Страшно!

— Не бойся! — смеётся папа и гладит меня по голове. — Я спою тебе другую песню.

Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из крыльев комаришки
Сделал две себе манишки,
И в крахмал, и в крахмал!

— Пап, что такое манишка?

— Манишка… ну… такой нагрудник…

— Как у малышей?

— Почти. Только его джентльмены под фрак надевают. Вместо целой рубашки.

— Зачем?

— Ну… — Папа пожимает плечами. — Может, у кого денег нет на целую…

— А ты джентльмен? — спрашиваю я папу.

Папа смеётся:

— Это ты у мамы спроси.

— А у тебя есть манишка?

Нет, у папы моего нету ни фрака, ни манишки. Только песни.

— Хочешь, про раджу спою?

Там, где Ганг стремится в океан
И так ярок синий небосклон,
Где крадётся тигр среди лиан
И по джунглям бродит дикий слон…

— Про раджу грустная… лучше «Утро красит нежным светом…»

— …стены древнего Кремля, — радостно подхватывает папа. — Просыпается с рассветом вся советская земля!

Папа поёт везде: дома — в ванной и на кухне, в лифте, в автобусе, на улице по дороге на работу. Иногда мне за него бывает стыдно. Не потому, что он поёт. А потому, что ведёт себя… хуже малыша в манишке, честное слово.

— Але-оп! — провозгласил на той неделе папа и жестом фокусника вытащил из кармана два билета в цирк. — Клоунов любишь?

Клоунов я люблю. И акробатов люблю. И воздушных гимнастов. И дрессированных мартышек и львов. И ещё я очень люблю свою маму.

— А почему билетов два?

— Потому что мама будет варить нам на обед борщ. И вообще… она цирк не того… не очень.

— Да-да, — подтвердила мама. — Я больше оперу. И балет. Идите-ка вы лучше вдвоём.

И мы пошли.

Всю дорогу папа громко пел:

С утра я рад, чего-то жду.
Ура, ура! Я в цирк иду!

Папа и правда радовался всё утро. Встал в полседьмого. Перебудил весь дом. Заставил меня сделать зарядку и съесть овсяную кашу. Маму — выгладить ему рубашку и завязать галстук. Сам-то он ничего не умеет — ни завязывать, ни гладить.

Потом надел новый костюм. Начистил до блеска ботинки. Мне велел вымыть туфли, зубы и уши. И вот…

С утра я рад, чего-то жду.
Ура, ура! Я в цирк иду!

Всю дорогу до цирка я крепко держала папу за руку. Боялась, вдруг он пустится ещё и в пляс. Искоса смотрела на прохожих, как они реагируют на его выступление. А папе до прохожих не было никакого дела. Он шёл и горланил без остановки:

Ура, ура! Я в цирк иду!

— Пришли уже, — сказала я папе.

Прямо перед нами вырос огромный белый купол. Вокруг гремела музыка. Крутились карусели.

— Билеты не забыл?

Я знала, что говорю. Папина забывчивость вошла у нас в поговорку. Он всегда всё теряет, пропускает, забывает: куртку в троллейбусе, сумку в метро, покупки на прилавке магазина. Я уж не говорю про мой и мамин день рождения.

— Где билеты-то?

На этот раз билеты оказались на месте — в кармане папиного пиджака. Видно, он просто забыл их забыть.

— Проходите, — сказала тётенька в бордовом жакете.

И мы прошли. Папа втянул носом воздух и зажмурился:

— Хорошо! Как в деревне!

Пахло слонами, опилками и сладкой сахарной ватой.

— А не ударить ли нам по мороженому? — спросил папа. — Или предпочитаешь сфотографироваться с обезьяной?

Я предпочитала ударить. В смысле — по мороженому. Мы протиснулись к лотку, сплошь заставленному вафельными стаканчиками. Из стаканчиков торчали разноцветные круглобокие шары: белые, коричневые, кремовые.

— Тебе шоколадное?

Себе папа взял сразу два: ванильное и крем-брюле.

— Больше всего люблю цирк из-за слонов и мороженого! — объявил папа, по очереди облизывая сливочные шапки. — Вкуснотища-а-а!!!

Папа чавкал, хлюпал, причмокивал и хрюкал от удовольствия. Откусывал то от ванильного, то от крем-брюле. Вгрызался в стаканчики. Подхватывал языком стекающие по вафельным бокам капли. В общем, вёл себя… как обычно.

— Не пойму, какое лучше. Вроде ванильное… Или крем-брюле… А может, оба…

Ванильное мороженое таяло стремительно. Крем-брюле не отставало. Сладкие липкие потоки текли ручьём: папе на руки, на пол, на лацкан его нового пиджака.

— Эх, я растяпа! — расстроился из-за пиджака папа и в сердцах взмахнул остатками крем-брюле.

Кусок мороженого шлёпнулся на подол моего нарядного платья.

— Вот видишь, к чему приводит жадность, — объяснил мне папа, пытаясь уместить два обгрызенных стаканчика в одной руке. Второй рукой он тщетно старался нашарить в кармане носовой платок.

— На, — я протянула ему свой, с кружевами и вышитой в уголке розочкой.

Дз-з-з-з-з-з-з-зын-н-н-н-н-н-нь!!! — прокатилось по всему цирку.

— Пора! — всполошился папа.

— Ку-у-да?! — загородила грудью проход служительница с зажатым в руке веером программок.

— У нас билеты! — Папа вновь принялся рыться в своём кармане, на этот раз в поисках билетов.

— С мороженым в зал нельзя!

— А что же делать?

— Ешьте здесь!

— Я не смогу! — честно признался папа.

Служительница равнодушно пожала плечами.

— Пойдём. — Я потянула папу за рукав пиджака.

— Куда? — удивился папа.

Я подвела его к урне. Папа обречённо вздохнул. Бросил печальный взгляд на размокшие и размякшие останки стаканчиков. Откусил напоследок.

— Сама-то своё доела!

Я отняла у папы мороженое, выбросила в урну. Подтащила к служительнице. Заставила купить программку.

— У вас какой сектор? — строго спросила служительница.

Папа долго хлопал себя по бокам и карманам. Охал. Клялся, что были, вот прямо только что…

Я вспомнила, что положил он их во внутренний карман. Оттянула полу его пиджака. Вытащила измятые билеты.

У нас оказался сектор Б.

— А здесь сектор Д.

— А может…

— Не может!

Мы обогнули чуть не весь цирк, убегая от оглушительно назойливого звонка. Коридор, по которому мы неслись, был длинный. Звонок — последний.

— Уф-ф-ф!!! — выдохнул взмыленный папа. — Успели!

Он осторожно пробирался вдоль ряда, безуспешно стараясь не отдавить чужие ноги.

— Ай! Ой! — кричали ему вслед. — Осторожнее!

Папа вежливо кланялся и прижимал к груди билеты.

— Ну вот! — сказал он и остановился перед женщиной в платье с кружевным воротником. Рядом с женщиной сидел толстый мальчик с вздыбленными ёжиком волосами.

Наши места были заняты.

— Освободите! — грозно сказал папа.

— С какой стати? — возмутилась женщина.

— У нас билеты!

— У нас тоже!

— Не может быть! — вскричал папа и сразу весь с головы до ног покраснел.

Мне стало как-то неловко. Я тоже покраснела и отвернулась, как будто я тут не с ним.

— Вот и дочка со мной! — ткнул в мою сторону папа. — Попрошу нам освободить!

Женщина молча протянула свои билеты.

— Хм-м-м… ничего не понимаю… — Папа вертел её билеты так и этак. — Восьмой ряд, первое место…

Бам-бам-бам! — грянули барабаны.

Блям-м-м! — зазвенели литавры.

Ту-ру-ру! — запели флейты и гобои.

На нас зашикали. Представление началось.

— Вот наши места, — показал папа, когда мы, извиняясь и согнувшись в три погибели, пробрались наконец сквозь строй топочущих ног и выскочили в проход.

Места оказались восьмое и девятое, в первом ряду. Папа, как всегда, всё перепутал.

— Первый раз в жизни сижу в цирке на первом ряду! — воскликнул папа, удобно устроившись в кресле и вытянув вперёд ноги.

Мне было странно, что у такого большого, взрослого папы что-то может быть первый раз в жизни.

— С утра я рад! — к моему стыду запел папа во весь голос. — Чего-то жду!

На арену вышел шпрехшталмейстер. Папа нагнулся ко мне и шепнул в самое ухо:

— Это шпрехшталмейстер.

Шпрехшталмейстер взмахнул руками, как дирижёр. И…

Всё закружилось, завертелось и понеслось вдоль арены галопом.

Под купол цирка взлетали трапеции. Сверху опускались огромные переливающиеся шары. Ходили на задних лапах медведи и стриженные под львов пудели. Неслись на быстроногих рысаках джигиты, то и дело ныряя своим лошадям под брюхо и вскакивая в седла с другой стороны.

— Вольтижировка, — непонятно комментировал происходящее папа.

— Ха-ха-ха! — кричал неизвестно откуда взявшийся клоун в детских шортах на лямках и с огромным поролоновым носом. — А вот и я!

Клоун спотыкался о собственные башмаки и ронял на них пенопластовые кирпичи, падал, скакал на швабре, поливал манеж потоками ненастоящих слёз.

Папа хохотал и как сумасшедший дрыгал ногами.

— Ну, кто тут смелый?! — заорал на весь цирк клоун, размахивая огромным надувным молотком.