— Я позвонил медицинскому советнику доктору Грайнеру. Сегодня после обеда ты можешь явиться к нему.

Пауль с досадой вздохнул: что за делишки замышлялись за его спиной…

— И что это даст?

— Он может выдать заключение, что у тебя больное сердце. Или что-нибудь с легкими. Тогда, по крайней мере, тебя не отправят на фронт, Пауль. Ты же нужен нам.

Пауль помотал головой и ответил, что будет служить с честью — он не какой-нибудь жалкий дезертир. К тому же положение германских войск не столь плачевно, хотя во Франции они, пожалуй, немного застряли, но вот Россия уже на грани капитуляции.

— Если верить военным сводкам. — Иоганн Мельцер как-то странно подчеркнул эти слова.

Пауль снова сложил письмо с повесткой, вложил его в конверт и засунул во внутренний карман своего пиджака. Да, это было неизбежно. И поступить надо так, чтобы потом не было стыдно. Не один он получил такой приказ, а тысячи и сотни тысяч молодых людей во всей Европе — почему же именно он, Пауль Мельцер, должен был избежать этой участи?

— До обеда я буду здесь, отец, — произнес он с таким спокойствием, которое удивило его самого. — А время после обеда и вечер хотелось бы провести со своей женой и малышами.

Иоганн Мельцер кивнул. Он очень хорошо понимал сына.

— Не беспокойся, сын мой. Мне будет совсем не трудно снова одному управлять делами. Напротив, я даже рад этому, ведь работа для меня сродни источнику молодости.

— Папа, я закажу бумагорезательный станок. Вот чертежи. И еще специальную прядильную машину, которая будет скручивать бумажные полоски в нити. Взгляни — она будет выглядеть вот так…

Пауль слишком хорошо знал, что отец совсем не признавал эти «дурацкие матерьяльчики из кульков». Ткут из шерсти, шелка, хлопка или льна — но уж никак не из бумаги или целлюлозы.

Иоганн Мельцер не опускался до того, чтобы ткать дешевую эрзац-материю, к которой достаточно присмотреться, чтобы понять, что она никуда не годится. Говорили, что в Бремен из колоний пришли поставки с хлопком, но эти ублюдки оставили все сырье себе, для переработки на своих собственных фабриках.

— Ладно, посмотрим…

— Если война будет продолжаться, то это наш единственный шанс, отец.

Пауль решил не ходить вокруг да около, а завершить начатое. Как только отец покинул бюро, он позвал секретаршу фройляйн Людерс и продиктовал ей несколько писем. Надо было узнать цены на бумагу, да и на целлюлозу тоже, чтобы выгодно закупить сырье. Оттилия Людерс, как всегда, все тщательно застенографировала, потом напечатала письма и подготовила их к отправке.

— А потом положить вашему отцу на стол?

Эта Людерс — она думала вместе с ним. Очевидно, она знала, что завтра его здесь уже не будет. Возможно, ее коллега Хофманн стояла под дверью и подслушивала, поскольку сама Людерс этого никогда не делала. Обеим секретаршам пришлось урезать зарплату, как почти всем остальным служащим и рабочим фабрики. В первую очередь из-за них Паулю было жаль покидать свой пост. Он ведь отвечал за этих людей, находил заказы, выискивал новые пути, чтобы они смогли заработать себе на кусок хлеба. Сейчас на фабрике были заняты почти одни женщины; мужчин осталось совсем мало — лишь те, кто был или слишком стар, или непригоден для военной службы. Женщинам приходилось кормить свои семьи. Многие уже овдовели, но большинство вообще ничего не знали о судьбе своих мужей. Ни извещения, ни письма с фронта — пропал без вести.

В мыслях Пауль старался не забегать далеко вперед. Он любил Мари, они были женаты уже целый год. Господи, сохрани его самого и его молодую семью!

Следующее, что Пауль сделал — позвал рабочего Бернда Гундермана и показал ему свои чертежи. К несчастью, у того была не такая уж светлая голова, он лишь приблизительно мог вспомнить, какими были те большие станки у Ягенберга. Возможно, он узнал бы их, увидев перед собой в готовом виде, но в чертежах он ровным счетом ничего не смыслил. Рабочий с готовностью ответил на вопросы Пауля и с легким сердцем ушел, ковыляя на своих хромых ногах. Когда произошел несчастный случай, Гундерман лишился всех пальцев на правой ноге, потому и был освобожден от военной службы. Да и по возрасту мужчина для нее не подходил — ему было уже почти пятьдесят.

Незадолго до обеда Пауль навел порядок на своем столе, написал несколько записок отцу и попрощался со своими секретаршами — Людерс и Хофманн. Лица у обеих были похоронные, но когда он пожимал им руки, они храбрились изо всех сил. Только когда он уже спускался вниз по лестнице, до него донеслись их всхлипывания. Внизу, во дворе, он повстречал двух служащих из расчетного отдела, чуть позже захотели еще раз пожать руку на прощание двое рабочих из прядильного цеха — Миттермаер и Хунцингер. Потом еще несколько работниц из ткацкого цеха, они как раз вручную делали кайму последних шерстяных одеял. А в воротах, ей-богу, стоял сам старик Грубер. И по его краснощекому лицу текли слезы. Непостижимо — как же быстро работало на фабрике сарафанное радио. И как они все были привязаны к нему! И это несмотря на то, что он вынужден был и увольнять, и сокращать зарплату.

Он шел к себе домой на виллу, не обращая внимания ни на моросящий дождь, ни на ледяной ветер, что пытался сорвать шляпу с головы. Привязанность служащих, с одной стороны, трогала его, с другой — заставляла ощущать какое-то беспокойство от столь слезного расставания. Паулю стало ясно: он должен вернуться сюда, на фабрику, как можно скорее. Вернуться целым и невредимым, ведь он нужен этим людям.

Мари ждала его внизу в холле и, как только он вошел, побежала ему навстречу. Как же она была хороша и свежа… В ее глазах Пауль прочитал нежность, но совсем другую, новую для него. Он заключил ее в объятия.

— У тебя все хорошо, моя дорогая? Ты выглядишь сегодня лучше, чем когда-либо…

Она не ответила, а только прильнула к нему, и он почувствовал ее тело, округлившееся — как это положено любой матери — после беременности.

— Папа сегодня утром все рассказал, Пауль. Как же это жестоко, именно сейчас. Но мы должны смириться — так угодно Господу.

Держа ее в своих объятиях, он радовался тому, что она так стоически вела себя, иначе бы он сам не смог сдержать слез. Пауль остро чувствовал, что мог потерять. Было горько прижимать к сердцу любимую женщину, зная, что придется оставить ее надолго, если не навсегда.

— Пойдем наверх, дорогая, — тихо произнес он. — Хочу побыть несколько минут наедине с тобой.

Держась за руки, они поднялись вверх по лестнице, прокрались, словно два вора, по коридору и проскользнули на третий этаж.

Пауль открыл дверь в комнату Китти, которая после ее замужества оставалась свободной и служила спальней для гостей. Устав от быстрой ходьбы, Мари опустилась на голубую софу Китти, Пауль сел рядом. Он молча притянул ее к себе и начал целовать — взахлеб, как будто своими поцелуями мог вложить в одно это мгновение всю ту нежность, что испытывал к ней. Внизу мама позвала Августу, чтобы узнать, не вернулись ли господин директор и молодой господин. Он не расслышал, что ответила Августа, да ему уже было совсем не до этого.

— Я горжусь тобой, Мари, — шептал он ей на ухо. — Ты такая сильная. Такая мужественная. Поверь, в душе у меня бушуют такие страшные бури. Я бы поспорил с судьбой, только чтобы остаться с тобой — это сейчас мое единственное и самое большое желание.

— А ты давно уже знаешь? — спросила она.

— Не более часа…

— Они не говорили нам…

Ему показалось, что она произнесла эти слова со скрытым упреком, и покачал головой.

— Они сделали это ради нас, Мари, поэтому я не могу сердиться.

— Наверное, ты прав…

Он слегка забеспокоился, когда увидел, как Мари нахмурила свои темные брови — она делала так всегда, когда ей что-то не нравилось. Она не любила властный нрав его отца, уже не раз возражала ему, а он, Пауль, должен был как-то улаживать их отношения. Теперь же Мари остается одна, без его поддержки, он только мог надеяться, что благоразумие жены убережет ее от лишних конфликтов.

— Папа так счастлив, что у него теперь есть внуки, Мари. Большей радости доставить ему ты не могла.

— Я? — Она лукаво посмотрела на него. — Я думаю, ты тоже принимал в этом участие.

— Ну, конечно, так оно и есть.

— Даже если доля твоего участия была совсем крошечной…

— Ну, моя дорогая, не совсем уж и крошечная…

— Нет-нет, крошечная…

И она показала большим и указательным пальцами промежуток — ну вот с булавочную головку, не больше. Наморщив лоб, он наклонился к ней.

— Да, крошечная, но все-таки решающая, — с триумфом произнес он.

— Ну, это все равно что бросить монету в автомат…

Какой же она была дерзкой, его любимая жена. Теперь она заставила его рассмеяться, а в наказание он крепко прижал ее к себе и начал осыпать поцелуями — до тех пор, пока она не попросила его смилостивиться над ней.

— Так какой же была моя доля? — продолжал настаивать он, когда Мари простонала, что он ее сейчас задушит.

— Внушительная, мой милый.

— Внушительная? Нет, этого мне мало.