— Оставь меня в покое со своими нравоучениями, Лиза, — громко говорила Китти. — Мне все равно, что пишет твой высокочтимый господин майор и супруг. Победа, победа, победа — всегда одна победа! Ну и где она, эта победа? Нет никакой победы. Одно вранье и пустая болтовня…

— Как ты можешь так бесчестно говорить, Китти! Да это же предательство по отношению к кайзеру и к отечеству, это глумление над всеми солдатами, мужественно павшими на поле боя. До победы один шаг, так написал Карл. А он все-таки знает, что говорит…

— Элизабет, пожалуйста! — вмешалась Алисия. — Да не распаляйся ты так! Неужели именно сегодня вам нужно…

— Ах, снова я во всем виновата. Конечно, так я и думала.

Пауль увидел, что на лице отца появилась забавная улыбка. Ему нравилось, как спонтанно Китти выражает свои мысли, даже если он редко соглашался с ними.

— Да мне все равно — победим мы или проиграем! — громогласно возвестила Китти. — И что мы хотим сделать с Францией. Вот мне, по крайней мере, она не нужна. А эта грязная Россия тем паче. По мне, так и колонии можно все раздать. Только бы они оставили нам моего любимого Поля. Они забрали у меня Альфонса — ну оставили бы моего Поля, так было бы по крайней мере порядочно. Хватит закатывать глаза, Лиза. Уже молчу, мама. Я же обещала, сижу как мышь. Тише воды, ниже травы. — Она замолчала на пару секунд, но тут же продолжила: — Лиза, у тебя найдется для меня носовой платок? Свой я, должно быть, где-то потеряла…

Мама повела обеих дочерей в зимний сад, где собирались пить кофе с пирожными. Пауль взглянул на свои карманные часы — было четыре часа пополудни. Ему оставалось еще пятнадцать часов. Почему же время шло так медленно? Все эти разговоры, это расставание, эти старания выглядеть собранным, казаться уверенным — как же все это было мучительно. Он вспомнил, как прощались с друзьями юности, которые вызвались добровольцами, чтобы год прослужить отечеству. Это было в самом начале войны, все были полны энтузиазма и вряд ли ожидали, что им придется идти на врага. Двух его школьных товарищей объявили непригодными к службе из-за каких-то физических недугов. О, как же они злились. Остальные отпраздновали канун начала своей службы веселыми хмельными застольями, ночными факельными шествиями по улицам Аугсбурга и ревом песни «Дозор на Рейне». Пауль был в толпе среди них и в этом всеобщем опьяняющем восторге сожалел, что не идет вместе со всеми.

— Поль!

— Китти, прошу тебя! — воскликнула Алисия. — Мы же хотели взять себя в руки и…

Но уже было слишком поздно: чувства Китти были куда сильнее всех обещаний и намерений. Стоило только Паулю показаться в зимнем саду, как она с рыданиями бросилась ему на грудь.

— Я не отдам тебя! Я буду крепко держать тебя! Им придется разорвать меня на две половинки, чтобы заполучить тебя…

— Только не плачь, Китти, — шептал он ей на ухо. — Подумай о ребенке, что у тебя под сердцем. Я вернусь, сестричка.

Ему пришлось дать ей свой носовой платок и терпеливо переждать, пока она высморкается и вытрет слезы. Потом он подвел ее к плетеным стульям, и она в изнеможении опустилась на один из них. Вошла Мари в белом просторном платье из хлопчатобумажного кружева и с шерстяным платком на плечах, выражение ее лица было сдержанным.

— С малышами все в порядке? — захотелось узнать Паулю.

— Да, юные матери поначалу всегда слишком беспокойны, — ответила вместо Мари Алисия. — Все в лучшем виде, Пауль.

Часы тянулись жутко медленно. Ели пирожные, пили кофе, выслушивали долгие речи Элизабет о скорой победе любимого отечества, терпели вид словно смертельно раненной Китти, улыбку Мари, в которой было много заботы и печали, речи отца о том, что из колоний скоро снова будут закупать хлопок, бледное лицо мамы, ее образцовую выдержку, ее стремление не огорчать его. Около пяти пришел старый Сибелиус Грундиг, у которого было свое фотоателье на Максимилианштрассе. Алисия вызвала его, чтобы сделать на память семейную фотографию. Он рассадил их по своему желанию — Пауля усадил между матерью и Мари, Китти прильнула к отцу с одной стороны, а Элизабет села с другой, выражение ее лица словно говорило всем: ну да, я же пятая спица в колеснице.

Ближе к вечеру с коротким визитом пожаловала фрау Шмальцлер, она пожала Паулю руку и благословила его. В свое время она приехала из Померании вместе с юной Алисией фон Мейдорн в качестве ее камеристки и дослужилась до домоправительницы. Трое детей выросли на ее глазах, а Пауль всегда был ее любимчиком.

После ужина — ну сколько можно есть, собрались закормить его, что ли, — Пауль наконец попросил разрешения провести оставшиеся часы с женой и младенцами. Никто не возражал, сестры поцеловали его на прощание, а Китти взяла с него слово, что он будет писать ей по крайней мере три раза в неделю.

Было уже начало девятого, когда он наконец вошел в спальню к Мари. Она уже была в постели. Сидя прямо среди высоких подушек, она серьезно посмотрела на него.

— Иди ко мне, любимый.

Он разулся, снял домашнюю куртку и нырнул к ней под одеяло, обвил руками, вдохнув родной запах. Ее волосы, ночная рубашка, пахнущая лавандой, ее мягкая кожа, маленькая ямочка у нее на шее, к которой он так любил прикасаться губами. Нет, это не будет ночь любви, ведь она только позавчера родила, и это было невозможно, но подержать ее, ощутить спокойную силу, которая жила в ее нежном теле, — это было то, о чем он мечтал целый день.

— Вот так и должно быть между нами, Мари, — прошептал он. — Навсегда. Ты и я — всегда вот так близко друг к другу. И чтобы ничто не смогло разлучить нас.

Из соседней комнаты до них донесся тоненький голосок. Губы Мари искали его губы, они обменялись поцелуями, сгорая от желания, и Паулю было бесконечно жаль, что он не мог быть с Мари так близко, как хотел. Как же изменилось ее тело. По-девичьи стройная когда-то, теперь она стала подобна Венере.

— Какая же ты красивая, любовь моя. Я просто с ума схожу от желания…

Он начал расстегивать пуговицы ее ночной рубашки, чтобы поласкать хотя бы грудь, но едва он расстегнул две пуговички, как она взяла его за руку.

— Постой, милый…

— Что такое?

Она отстранилась от него и села, прислушиваясь к кряхтению, доносящемуся из соседней комнаты.

— Разве Августа не с детьми?

— Да, она уже была…

Перед этим он еще раз подходил к своим детям, чтобы полюбоваться ими. Такие крохотные, две маленьких головки, два больших рта, четыре маленьких кулачка. А крошка в голубом чепчике — это был его сын. Леопольд или Лео, как его называли.

— Хотя, как лев, он не рычит, — пошутил Пауль и снова потянулся к Мари. Однако Мари отстранилась от него и поднялась с постели.

— Пойду посмотрю… Я сейчас…

— Да, конечно.

И она ушла, удивительно легко ступая босыми ногами, закрыла за собой дверь, не желая никак мешать ему. В то время как он мечтал только об одном — побыть с ней рядом.

Какое-то время он сидел в постели и ждал. Из соседней комнаты по-прежнему доносились звуки, похожие на тихое попискивание, значит, все старания матери оказались безуспешными. В конце концов он поднялся с постели, тяжело вздохнув, сходил в ванную комнату, надел пижаму и, исполненный надежд, вернулся в спальню. Супружеское ложе было пусто.

— Мари?

Ответа не последовало. Он нетерпеливо нажал на ручку двери соседней комнаты и как можно тише открыл ее. Он увидел Мари, свою любимую, замечательную, сильную Мари — она сидела на стуле, обнажив правую грудь, и усердно пытаясь вставить розовый сосок в раскрытый голодный рот крошки в голубом чепчике.

— Думаю, он страшно голоден, — огорченно сказала она, — Но я не знаю, как заставить его сосать.

Пауль смотрел на ее старания со смешанными чувствами. Конечно, он был так счастлив, что у него есть сын. И дочь, которая вела себя умнее брата: она лежала в своей колыбельке, сытая и довольная, и уже дремала. Но сейчас на него нахлынуло какое-то непонятное новое чувство — теперь он должен был делить обожаемое им тело Мари, ее прекрасную грудь с тем, кого он произвел на свет. К этому надо сначала привыкнуть. Особенно когда остаются считаные часы наедине с любимой.

— А почему Августа не может покормить его своей грудью? Ведь кормит же она своего младенца.

Мари расстроилась: маленький Лео не хотел брать грудь. Он отчаянно орал, прося есть, но не знал, как это делается. И она ответила, ничуть не сдерживая себя.

— И ты думаешь, что я позволю Августе кормить грудью моих детей? Но это мое дело, Пауль. И мама должна это понять.

Он промолчал, хотя был совсем другого мнения. Как жаль, что этот единственный их совместный вечер проходил совсем не так, как он представлял раньше. Мари редко вела себя так отстраненно, хотя сейчас это было так понятно. Трудные роды, повестка, а теперь еще и тревога за малыша. Решив запастись терпением, Пауль вернулся в супружескую постель. Замерзнув, он свернулся под пуховым одеялом. В комнате было холодно: она отапливалась не напрямую, а только через печную трубу красного салона, расположенного внизу, под спальней.