К тридцати годам Аполлинер стал подающим надежды поэтом и водил дружбу с самыми разными художниками, в числе которых был и Пабло Пикассо.

— Заходи, дружище! — крикнул Пикассо и, сложив руки на груди, принял такую позу, что его совершенно невозможно стало отличить от Наполеона или Гая Юлия Цезаря — причем еще до того, как его предал Брут вкупе с римскими сенаторами.

Однако вбежавший в мастерскую Аполлинер не обратил на его позу никакого внимания. Этот крупный человек с полным длинным лицом, толстыми щеками и игривым выражением глаз мало походил на поэта, скорее уж — на веселого буржуа. Сейчас, впрочем, его буржуазные глаза выражали отнюдь не кокетство, а нешуточную тревогу. Гийом сорвал с себя светлую шляпу и швырнул ее на стул.

— Ты это видел? — закричал он, потрясая свернутой в рулон газетой, судя по шрифту — «Фигаро».

— Там статья обо мне? — осведомился Пикассо.

— К счастью, нет, — отвечал поэт.

— К счастью? — удивился Пикассо.

— Именно к счастью. И ты сейчас поймешь, почему.

Гийом развернул газету, нашел нужную полосу и сунул ее прямо под нос художнику. Несколько секунд тот озадаченно разглядывал фотографию, потом нахмурился.

— Знакомые статуэтки, — сказал он задумчиво.

— Конечно, знакомые, — воскликнул Аполлинер и нервно выдернул газету из рук Пикассо. — Это иберийские статуэтки, несколько лет назад нам продал их мой секретарь, Жери Пьере. За сто франков продал. Теперь припоминаешь?

Пикассо пожал плечами. Ну, разумеется, он припоминает. Он даже использовал одну из них, когда писал свой «Философский бордель» [Позже эта картина получила название «Авиньонские девушки».].

— Вот именно! — вскричал Аполлинер. — А знаешь ли, почему их фото оказались в газете? Потому что эти чертовы статуэтки были украдены из Лувра.

Пикассо нахмурился. Что значит украдены? Кем?

— Кем? — обычно веселый и жизнерадостный, Аполлинер впал в настоящее в неистовство. — Ты спрашиваешь — кем? Да им и украдены, этим скотиной Пьере!

Пикассо удивился. Если статуэтки были украдены несколько лет назад, почему же написали об этом только сейчас?

Ответ на этот вопрос оказался очень простым. Кража «Джоконды», как и следовало ожидать, вызвала в обществе приступ паранойи. В газетах стали публиковать фотографии и других предметов искусства, когда-либо похищенных из Лувра. В их числе оказались и статуэтки, который украл и продал им этот негодяй Пьере. Это значит, что теперь они оба окажутся на подозрении у полиции. Потому что одна статуэтка совершенно открыто стоит дома у Аполлинера, а другая — у Пикассо, а, значит, их могла видеть куча народу.

Пикассо, впрочем, уже успел обрести хладнокровие.

— Ерунда, — сказал он беспечно. — Мы просто спрячем статуэтки подальше, и никто про них и не вспомнит.

Полная физиономия Аполлинера исполнилась каким-то детским отчаянием. Он только головой покачал.

— Нет, — сказал он тихо, — не спрячем…

Оказалось, что, увидев публикацию в газете, Гийом вызвал Пьере, наорал на него и уволил. Услышав это, Пикассо схватился за голову.

— Как — уволил? Ты идиот! Он же захочет отомстить!

— Захочет, — кивнул Гийом, — еще как захочет. Больше того скажу: прежде, чем уйти от меня, он пообещал написать про нас в газету.

— В какую еще газету?

— Если бы я знал!

Пикассо отвернулся к окну. Молчал несколько секунд, потом сказал змеиным шепотом.

— Это ты во всем виноват…

— Я? — Аполлинер чуть не подпрыгнул от неожиданности. — Почему я?

— Да-да, — настаивал Пабло, — виноват ты и твой милый друг Жери Пьере.

— Он мне не милый друг, — рассвирепел поэт, — он всего только мой секретарь.

— Он секретутка, а не секретарь! — рявкнул Пикассо. — Это во-первых. Во-вторых, я не намерен из-за твоей глупости идти в тюрьму.

Лицо его переменилось, и он теперь глядел на поэта с превеликой надменностью. Аполлинер только руками развел. Из-за его глупости?! Выходит, это он заставил Пабло купить этих чертовых ибериек?!

На это художник ничего не ответил, он напряженно что-то прикидывал. Аполлинер следил за трансформациями его физиономии с содроганием. Друзья втихомолку звали Пикассо «Пабло-дьябло» — за его непредсказуемый характер и склонность к интригам. Одна из его возлюбленных сказала, что он использует людей как кегли: бьет по одному, чтобы упал другой. Вот и сейчас задумчивость Пикассо не предвещала окружающим ничего хорошего.

Наконец художник поднял голову, взгляд его просветлел.

— Вот что, — проговорил он с необыкновенной важностью. — Все это случилось не просто так. Это испытание, это крест. И крест этот ты должен взять на себя, как сделал в свое время Иисус Христос.

И он сверкнул на Аполлинера своими темными глазами.

— Что? — не понял Аполлинер. — Какой еще крест, при чем тут вообще Христос? Что ты имеешь в виду?

Пабло досадливо пожал плечами: мысль его ясна и малому ребенку. Если их возьмут, Гийом должен сказать, что это он, он один украл статуэтки.

— Но я не крал их! — рявкнул Аполлинер.

— Неважно, — отмахнулся Пикассо. — Ты, или твой секретарь — это все равно. Но ты должен признаться в своем грехе и признаться так, чтобы все поняли, что гений французской живописи тут не при чем.

И он умолк. Несколько секунд Гийом сверлил его тяжелым взглядом. Казалось, еще немного, и одним ударом тяжелого кулака он расплющит щуплого Пикассо, как муху.

— А если нет? — наконец проговорил Аполлинер голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Если я не признаюсь в преступлении, которого не совершал?

Пикассо устало прикрыл глаза и произнес с великой скорбью.

— В таком случае, я все равно все свалю на тебя.

Несколько секунд Аполлинер молчал, потом произнес не менее скорбно.

— Ну, а я, в таком случае, свалю на тебя.

Пикассо иронически ухмыльнулся.

— Ну, и кому, по-твоему, поверят? Первому гению Франции или безродному полячишке? Да я скажу, что вообще тебя не знаю — ни тебя, ни твоего секретаря.

Секунду они оба оторопело глядели друг на друга. Потом, не сговариваясь, разразились истерическим хохотом. С полминуты, наверное, они так заходились, что в мастерскую даже заглянула на миг обеспокоенная безымянная барышня.

— Мы совсем с ума сошли, дружище, — проговорил, наконец, Пабло, утирая выступившие от смеха слезы. — Я не знаю тебя, ты не знаешь меня — никто никого не знает. А между тем дело очень серьезное. Если у нас найдут эти статуэтки, нас могут обвинить в том, что мы украли не только их, но и «Джоконду».

— Могут, — согласился Аполлинер. — Этим идиотам лишь бы обвинить кого-нибудь, лишь бы не искать настоящего преступника. Тем более, повод для обвинений у них есть.

— Есть, и не один, — кивнул Пикассо. — Вспомни, ты ведь раньше требовал спалить Лувр дотла и на месте его построить храм нового искусства.

— Да, я требовал, — согласился Гийом, — но я требовал сжечь Лувр, а не обокрасть его.

— Ах, да кто будет входить в такие тонкости, — махнул рукой Пикассо, — сжечь, обокрасть — какая разница? Тебя просто посадят в тюрьму, как подозрительного иностранца — и дело с концом. Если мы не хотим хлебать тюремную баланду, мы должны придумать, как отвести от себя удар.

Ненадолго оба задумались.

— Вот что мы сделаем, — торжествующе сказал, наконец, художник. — Мы дождемся ночи, положим статуэтки в чемодан, выйдем к Сене и утопим их. Нет улик, нет и обвинения.

— Пабло, ты истинный гений, — прочувствованно произнес Аполлинер. — Если бы ты не стал великим художником, ты сделался бы королем жуликов.

— Одно другому совершенно не мешает, — скромно ответствовал Пикассо. И снова скрестил руки на груди, как это, несомненно, сделал бы в похожих обстоятельствах Наполеон.