Загорский взглянул на помощника насмешливо:

— Позволь спросить, сколько тебе лет?

— Это вы к чему? — насторожился китаец.

— Это я к тому, что не тот у нас с тобой возраст, чтобы за барышнями гоняться.

— Как сказано в Евангелии, не судите по себе, — нахально отвечал Ганцзалин.

— В Евангелии сказано: не судите, да не судимы будете, — поправил его господин.

— А я так и сказал. Не судите по себе, да не судимы будете.

— С тобой нужно говорить, наевшись гороху, — сухо заметил действительный статский советник, на что китаец с необыкновенным нахальством отвечал, что с Загорским и горох не поможет вести содержательную беседу.

На счастье, мимо пробегал разносчик газет, и Нестор Васильевич ненадолго отвлекся от пикировки. Остановив мальчишку, он взял у него по одному экземпляру всех газет, которые у того имелись. В наборе оказались «Коррьере делла сера», «Ла Стампа», «Трибуна», «Газета дель пополо» и «Аванти».

Действительный статский советник немедленно погрузился в чтение новостей. Ганцзалин тем временем откровенно зевал, глядя по сторонам.

— Что пишут? — через несколько минут спросил заскучавший Ганцзалин.

— Разное, — сухо отвечал Нестор Васильевич.

— А интересного что? — не унимался помощник.

— Из интересного — расследование кражи «Моны Лизы».

— Это кто такая? — полюбопытствовал китаец, который, несмотря на все усилия хозяина, до сих пор имел некоторые пробелы в образовании.

Загорский посмотрел на него с легким упреком.

— «Мона Лиза дель Джоконда» — это картина великого итальянского художника Леонардо да Винчи.

— Длинное какое название, — поморщился Ганцзалин. — Китайцы не любят длинных слов. Лучше бы звать ее просто «бедная Лиза».

Действительный статский советник удивился: почему же бедная? Потому что, объяснил помощник, ее украли и до сих пор не нашли. Кстати, сколько она стоит?

— Судя по всему, изрядно, — отвечал Загорский, перелистывая страницу. — Вероятно, речь идет о миллионах франков. Во всяком случае, тому, кто найдет картину, сообщество друзей Лувра обещает 25 тысяч франков, а газета «л’Иллюстрасьон» [L’Illustration — французский консервативно-патриотический еженедельный журнал, выходил с 1843 года.] — 40 тысяч.

— Всего, значит, выходит 65 тысяч франков, — быстро сосчитал Ганцзалин. — Больше двадцати тысяч, если считать на рубли. Неплохой куш. Может, нам заняться этим делом, вернуть Лувру украденный шедевр?

Загорский поморщился. В кои-то веки у них образовался отпуск, он хотел бы провести его спокойно, беззаботно переезжая из одного европейского города в другой, наслаждаясь плодами культуры и цивилизации, а не гоняясь за жуликами. Нет, воля ваша, но это совершенно лишнее: и без них найдутся люди, которые вернут Лувру «Джоконду».

— Но 65 тысяч на дороге не валяются, — настаивал китаец. — А потом, вы ведь все равно собирались в Париж…

Нестор Васильевич хотел что-то ответить, но на лицо его внезапно набежало облачко. Он увидел неподалеку спасенную им синьорину Манчини. Стоя рядом с карабинером, она темпераментно жестикулировала и тыкала пальчиком в сторону Загорского и Ганцзалина, что-то торопливо объясняя служителю закона.

— Проклятье, — озабоченно проговорил Загорский, — только этого нам не хватало. А все ты со своей варварской любовью.

— Что ей еще надо? — удивился китаец. Проследив направление взгляда господина, он увидел и девушку, и карабинера, который уже с самым решительным видом направлялся к ним. — Жива, здорова и никто ее не домогается.

— Наверняка она решила, что мы с тобой сообщники, — отвечал действительный статский советник.

— Сбежим? — деловито осведомился китаец.

Но Загорский отвечал, что, во-первых, Ганцзалин бежать не может, потому что подвернул ногу, а, во-вторых, бежать уже поздно. И действительно, карабинер был уже совсем рядом, и вид имел самый суровый.

— Добрый день, синьоры, — сказал он, подходя к столику и отдавая честь. — Позвольте узнать, кто вы, и что здесь делаете?

— Может, окунем его мордой в пасту? — по-русски предложил Ганцзалин, весело скаля зубы.

— Говорю тебе, уймись, ты не в китайской чайной, — негромко процедил Загорский, а затем любезно улыбнулся полицейскому: в чем дело, синьор офицер?

Синьор офицер, или, если уж быть совсем точным, капрал, с охотой объяснил, что сидящий рядом с ним господин преследовал вон ту юную синьорину, и не только преследовал, но даже, потеряв всякий стыд, напал на нее.

— Однако юная синьорина, вероятно, сказала вам, что я спас ее от домогательств этого господина, — заметил в ответ действительный статский советник.

Карабинер кивнул. Все так, но непонятно одно: почему спаситель и нападавший сидят теперь вместе и беседуют, как добрые друзья. У него есть основания полагать, что они в сговоре, а, значит, могут напасть еще на кого-нибудь.

— Это совершенно невозможно, — решительно отвечал Загорский. — Все дело в том, что я… гм… русский священник. Строго говоря, этот синьор не успел даже совершить ничего противозаконного. Да, он вел себя несколько по-дикарски, но насилия не применял. Он увлекся девушкой, и решил за ней поухаживать. На его родине в Китае это делается именно так — назойливо и бесцеремонно. Однако я побеседовал с ним, я устыдил его, я проповедал ему слово Божие, и теперь он окончательно порвал со своим греховным прошлым и даже собирается принять монашеский сан.

Ганцзалин, хоть и не понимал по-итальянски, однако уловил слово «мóнако» [Monaco (ит.) — монах.] и истолковал его совершенно верно. Он скроил такую постную физиономию, что любой незаинтересованный наблюдатель немедленно решил бы, что это готовый священнослужитель, осталось только выстричь ему тонзуру и облачить его в рясу.

Физиономия эта, впрочем, не возымела на карабинера никакого действия. Он строгим голосом велел синьорам следовать за ним в участок для разбирательства и выяснения обстоятельств дела.

Загорский вздохнул, положил на столик деньги за кофе и поднялся со стула. Следом за ним поднялся и Ганцзалин. Спустя минуту они уже следовали в кильватере стража закона, который шествовал, чрезвычайно гордый тем, что ему удалось поймать сразу двух опасных иностранцев, один из которых к тому же — духовное лицо, а другой только еще собирается им стать. В некотором отдалении за ними шла синьорина Манчини, столь же бдительная, сколь и очаровательная, чье очарование, впрочем, несколько поблекло в глазах Ганцзалина после того, как она натравила на них карабинера.

Нестор Васильевич хмурился, время от времени на ходу выразительно поглядывая на своего верного помощника. В глазах его ясно читались слова: «Вот, полюбуйся, в какую безобразную историю мы попали благодаря твоей дикости». Желтая физиономия Ганцзалина, однако, выглядела совершенно безмятежной. «Ну, и попали, — как бы говорила она, — ну и подумаешь. Как будто это с нами в первый раз».

— Так что ты там говорил про вознаграждение за бедную Лизу? — неожиданно спросил Загорский.

— 65 тысяч франков, — с готовностью отвечал помощник.

— Да, это неплохо, — сдержанно кивнул Нестор Васильевич. — Не говоря уже о том, что расследование может выйти весьма интересным. К тому же, у меня в Париже действительно имеется одно небольшое дело…

При этих словах он как-то смущенно покосился на помощника. Ганцзалин двусмысленно ухмыльнулся.

— Ваша правда, пора сменить обстановку, — сказал он. — А то здешние макаронники-полицейские все равно не дадут нам продыху.

И он во весь рот оскалился, глядя на капрала, который, словно что-то почуяв, оглянулся назад и глядел теперь на него с крайним подозрением. Тут к слову стоит заметить, что есть люди, улыбка которых сразу вызывает расположение у окружающих, а есть — напротив, влечет за собой немедленные подозрения и даже испуг. К первому сорту, очевидно, относился Нестор Васильевич, ко второму — его верный помощник.

— Кстати, что мы будем делать с этим синьором в погонах? — полюбопытствовал Ганцзалин. — Он ведь не отпустит нас просто так.

Загорский пожал плечами.

— Разумеется, отпустит — он кажется мне здравым человеком.

— А если все-таки нет? — настаивал помощник.

Действительный статский советник поморщился.

— Если не отпустит, — сказал он, — тогда можешь делать с ним, что пожелаешь.

— В таком случае я откручу ему голову, а вы, как лицо духовное, прочтете над ним отходную, — плотоядно осклабился Ганцзалин.

— Аминь, — заключил Загорский.

* * *

Августовское солнце, все еще яркое, но уже нежаркое, лениво освещало дом номер 11 по бульвару Клиши. Это был район Парижа, где совершенно естественно соседствовали артистическая богема, веселые кварталы и базилика Сакре-Кёр [Basilique du Sacré-Cœur (фр.) — базилика Святого сердца, католический храм в Париже, расположенный на вершине Монмартра.], от которой до знаменитого кабаре «Мулен Руж» самым медленным шагом и все время под гору было не больше километра. Такое соседство, кажется, никого не смущало, и когда в церкви чинно служили обедню, в «Мулен Руж» беспечно вскидывали ноги в канкане девушки, одетые вызывающе, полуодетые и даже неодетые вовсе.

Много лет живший в Париже русский художник Леон Бакст в шутку звал бульвар де Клиши «бульваром Не Греши». Однако устройство этого замечательного места было таково, что удержаться от грехопадения было крайне трудно, разве только юркнуть в переулки и обойти его по широкой дуге. Но и в этом случае гарантии не было, потому что так сильна была веселая радиация бульвара Клиши, что кокетство и разгул распространялись далеко за его пределы чуть ли не по всему Парижу. Супруги Кюри, близко имевшие дело с радиоактивностью, пожалуй, сочли бы такое высказывание недостаточно научным, но с фактами трудно спорить, пусть даже они и противоречат строгой науке физике.