— Допустим, что ничем не дозволенным не занимаетесь. А что тут происходило?

Погорельский изобразил руками бурный фейерверк.

— Феноменально! Да поясните же приставу, как проводят сеанс! Он же, чего доброго, нас в участок потащит! Охота вам ночь за решеткой сидеть?

Такая мысль в самом деле мелькнула у Вильчевского. Возглас доктора умерил праведный порыв.

— Раз это так важно… — Прибытков еще не мог решиться. — Мы садимся за столом, который перед вами, господин пристав. Дамы чередуются с мужчинами. Во главе стола медиум…

— Какой медиум? Откуда взялся?

По детским книжкам пристав помнил, что факиры и медиумы водятся в Индии. Заговаривают змей, играют на дудочках, залезают к облакам по веревке, а сами ходят исключительно в набедренной повязке и чалме. В таком виде медиум успел бы прогуляться в Петербурге до первого городового. А не то что войти в «Версаль».

— Медиум тот, кто ведет сеанс, — терпеливо пояснил Прибытков. — Для этого ему нужно впасть в транс…

— Опьянение?

— Нет, особое бессознательное состояние. Как сон…

— Кто играл в медиума?

Прибытков обменялся с доктором взглядом, прощавшим безнадежную тупость полиции.

— Играть невозможно, медиумом надо быть, это дар свыше. Или проклятие, как вам будет угодно, — ответил он. — Сегодня трудную и почетную миссию взял на себя наш уважаемый Иона Денисович…

Господин Иртемьев, вдовец, окруженный заботой, не проявлял интереса к общению с полицией. Хоть пристав поглядывал на него выразительно. Видимо, общество трех дам и вдобавок трех мужчин, утешавших его, было предпочтительней.

— Значит, медиум, — повторил Вильчевский. — Что же дальше?

— Проведение сеансов требует тишины и темноты, — продолжил Прибытков.

— Зачем?

— Чтобы манифестации были сильнее…

Страшное слово, за которым маячили красные флаги, толпа демонстрантов, призывы к свержению царизма и прочие радости. Тяжкая головная боль полиции.

— Что еще за манифестацию устроили? — строжайшим тоном спросил пристав. И мог спросить еще строже.

— Господин пристав, манифестация в спиритическом сеансе — самопроисходящие явления! — чуть не выкрикнул Погорельский. — А вас, Виктор Иванович, прошу использовать более простые слова…

Вильчевский ощутил, как у него на лбу вспыхнула надпись «глупец». Во всяком случае, видимая этим господам.

— Проявление различных необъяснимых эффектов, — пояснил Прибытков.

— Каких именно?

— Различных… Звуковых, световых, тактильных, иногда вплоть до частичной или полной материализации…

Капитан первого ранга в отставке нес всю эту чушь с глубокой убежденностью. Вот до чего гражданская жизнь офицера может довести.

— Окна закрывали? — спросил пристав, жалея спятившего бедолагу.

— Непременно… Шум улицы — существенная помеха…

— Что же дальше, господин капитан первого ранга?

— Начался сеанс… В темноте, разумеется…

— В полной темноте?

— Почти… Свеча горела на столе.

— Свеча горела? Для какой надобности?

— Чтобы видеть, на какую букву алфавита указывают… силы, — ответил Прибытков, старательно сдерживая раздражение. — Таким образом на сеансе происходит общение с… непознанным.

— А потом?

Терпение доктора Погорельского лопнуло. Не дав Прибыткову рта раскрыть, он стал рассказывать, что сеанс проходил как обычно. Участники задавали вопросы и получали на них ответы. Сеанс длился минут сорок, после чего явления стали ослабевать, медиуму нужен был отдых. Включили электрический свет. Участники поднимались из-за стола, чтобы перекусить, чай был накрыт на ломберном столике в углу гостиной. Вскоре заметили, что Серафима Павловна осталась на месте. Сначала подумали: заснула. Но она не отзывалась. Погорельский первым догадался, что случилось, подбежал к ней, не нашел ни пульса, ни дыхания, зрачки не реагировали. Конечности похолодели. Мадам Иртемьева была мертва не менее получаса, любая помощь бесполезна. Тело трогать не стали до приезда санитарной кареты. Все внимание и забота достались Иртемьеву, который впал в отчаяние.

Объяснения казались правдивыми. Придраться не к чему.

— Какова причина смерти, господин доктор? — только спросил Вильчевский.

— Жара и духота… Для сердечного больного самое опасное сочетание, — ответил Погорельский. — Нынешнее лето уже собрало печальный урожай, поверьте мне, я знаю статистику… Серафиму Павловну отговаривали, просили остаться в малой гостиной у окна, в прохладе. Она настояла на участии в сеансе…

Опыт подсказывал приставу, что на этом дело закончено. Не доверять заключению доктора оснований нет. Расследовать нечего. Еще и явился незваным. Глупейшее положение…

Но просто так уйти Вильчевский не мог. Чтобы не уронить честь полицейского мундира. Подойдя к столу, взглянул на несчастную, для порядка осмотрелся. После чего примостился у стола и, страдая от жары, составил протокол, занеся всех участников сеанса, добавив к известным лицам двух юных барышень, жгучую брюнетку, общительного господина, широкого в плечах, не забыв кратко опросить каждого. Включая нотариуса семьи Иртемьевых, который тоже оказался любителем спиритизма.

Пристав выразил хозяину дома полагающееся сочувствие, обещал прислать санитарную карету, отдал честь и отбыл в участок.

Возвращаясь по ночному Екатерининскому каналу и наслаждаясь прохладой, Вильчевский вспомнил, что в гостиной мелькнула какая-то мелочь. Он еще подумал: что за странность. К чему это здесь… Но теперь никак не мог вспомнить, что именно привлекло его внимание. Ему взбрело на ум сообщить утром о происшествии в сыскную. Но шальную мысль прогнал. Не хватало в глазах сыска выглядеть простофилей, который не может отличить сердечный приступ от злодейства. Не стоит добрым соседям по полицейскому дому лишний раз голову морочить.

Да и то сказать: по такой жаре чего только не случается…

16 октября 1898 года

2

Ветер швырял в лицо колючую морось. Сырые листья вертелись под ногами прохожих, взлетали над бесполезными зонтиками, шныряли мимо поднятых воротников. Сверху смотрели спелые тучи, набухшие свинцовой серостью. Обычная осень в Петербурге. Те, кто попал в столицу в один из самых хмурых месяцев, то есть практически в любой, утешали себя мыслью, что скоро уедут, и невольно сочувствовали жителям, которые не знали, что такое хорошая погода. Вернее, думали, что ледяной или жаркий кошмар — это нормальный климат. Ну не мог же Петр Великий ошибиться, выбирая болото под столицу.

Глаз горожанина, слезящийся от ветра, отличал приезжего вмиг. По тому, как тот пугливо ежился под бурей и дождем. Парочка, что стояла у афишной тумбы на углу Невского проспекта и Екатерининской улицы [Теперь Малая Садовая улица.], наверняка были приезжими. Они жались потерянными овечками, стараясь укрыться женским зонтиком. Кружева его безнадежно погибли под дождем.

Господин был застегнут в черное до пят пальто, отсыревшее, как и легкая шляпа. За него держалась барышня ростом как раз ему по плечо. Бедняжке крепко досталось. Юбка из довольно приличной английской материи, вместо того чтобы стоять колоколом, скрутилась у ног. Жакетик тонкой шерсти с меховой опушкой украшал, но не грел. Девушку била мелкая дрожь. Мучить так ребенка (на вид ей не дашь больше десяти лет) довольно жестоко. Но господин упрямо рассматривал афишу.

— Герман, может быть, не надо? — проговорила она, стуча зубками. — Мне не нравится затея…

— Пустяки… Это такой шанс.

— Нет никакого шанса… Я же говорила, что видела…

— Пустяки, ты тоже иногда ошибаешься. — Он нежно похлопал по крохотной ручке, вцепившейся в его рукав. — Все будет хорошо…

— Не будет, Герман… Поверь мне… Я чувствую… Давай не пойдем…

— Нельзя, нас ждут… Да что за глупости? Столько усилий, чтобы получить согласие. И вот наконец, когда нас ожидают, сбежать? Нет, так Герман Калиосто не поступает!

Барышня чихнула, словно пискнул котенок.

— Вот видишь, я прав! — сказал Герман, мужественно сжимая зонтик. — Пойдем, не будем терять времени.

— Это плохо кончится…

— Пустые страхи, моя милая…

— Но зачем? — проговорила она в нос. — У нас все есть… Выступления, афиша, первый отзыв в газетах… К чему нам этот риск?

— Никакого риска, я силен и уверен в себе, как никогда, — отвечал Герман, поглядывая на дом, что возвышался за афишной тумбой. — Если в ближайшем выпуске «Ребуса» выйдет материал о нас, это будет огромный шаг нашей карьеры… «Ребус» — непререкаемый авторитет… Нас будут приглашать в такие дома, в которые просто так не попасть… Это не только слава, но и значительные гонорары… Тревога излишняя, моя милая Люция…

Девушка потянула назад, прочь от афишной тумбы.

— Умоляю, уйдем… Уйдем скорее… — Люция прилагала все силы, но Герман не шелохнулся. — Не будет ни статьи, ни приглашений… Я вижу… Верь мне…

Упорство, с каким она просила, проняло. Герман ощутил сомнения, но было поздно. Господин под черным зонтом приветливо помахал им. Стряхнув руку Люции, Герман вежливо снял шляпу, ощутив, как на затылок капает. Они обменялись рукопожатиями.

— Да вы совсем промокли, месье Калиосто, а мадемуазель Люция и вовсе дрожит! Скорее согреваться! — И господин с надежным зонтом пригласил следовать за ним.