Антон Филатов
БОМЖ. Сага жизни
Книга первая. Пыл(ь) веков
Часть первая. Прошлый век
«Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетенной добродетели и презирать торжествующий порок».
Владимир Одоевский
«Мир вечно разделён на два полюса: жизнь и смерть. В эти понятия, между этими полюсами в два коротких слова вмещалось всё».
В. Астафьев
Глава первая. Сага жизни Женьки Шкаратина
Легенда первая
«…Радиомузыка всё более тревожила жизнь: пассивные мужики кричали возгласы довольства, более передовые всесторонне развивали темы праздника, и даже обобществлённые лошади, услышав гул человеческого счастья, пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать».
Андрей Платонов. «Котлован»
По случаю всенародного Торжества природа ликовала. Город Провинск благоухал улыбками. Полуденное солнце нещадно палило опьянённые радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Всё равно хорошо! И, кажется, грядущая радость сегодняшнего дня — таинственная благовесть ожидаемого события! — может опрокинуть дюже скучную мировую историю, как старухино корыто. Все симптомы тому — на лицах! Вот-вот случится, наконец-то, веками вожделенное! — сбудется… И… глокая куздра… бодрячит… тьфу-ты… наметом в лирику понесло…
— Ой, да не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось.
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…
— из черной тарелки на фронтоне здания бывшего купеческого особняка бархатным баритоном грустил незнаемый казачок. Изливал душу, как кровь из раны, но сердца слушателей зажигал не пагубной тоской, а напротив — бесшабашным удальством. Душа-то — она хмель чует, только плесни задором на раскалённые камни, развороши тлеющие уголья, распали воображение…
А и небо, освещающее земные холмы и городьбу, казалось, подтанцовывало под музыку и людской гвалт. И будто бы тоже имело обнажённую душу.
Парочки, семейные стайки горожан гуртом валили на площадь Третьего Интернационала. Здесь, в старой части города, карусель толпы охватывал, по наезженной традиции, главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийную преданность. Торговые столы благоухали мясом, пивом и крашеными кренделями. Самодеятельные артисты изо всех углов городской площади потешали номерами художественной самодеятельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуёмная радость большинства удручалась печалями единичных отщепенцев. Возможно, и в весёлом воздухе, и в изредка набегавших тучках таилась какая-то неосмысленная грусть, наводящая досадную тень на плетень. Подозреваем, что в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию Торжества, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!
Одни лишь милиционеры в белых кителях, привлеченные стражи порядка, очно наблюдающие Торжество со стороны, бодро зевали в ожидании своего часа. Красные плакаты, висящие за спинами, будто итальянские мулеты, дразнящие быков, и у них вызывали зуд беспричинной весёлости.
Нинулька, выспавшись до обеда, поспешила в народ, одна-одинёшенька. Эти «проститутки сокомнатные», Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же брошенкой в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. И девчонки, вооружённые памятью о прошлых удовольствиях, рвались домой, как скаженные. Нина же, сирота безродная, в деревню езживала только за пособием. Праздновать всевозможные Торжества чаще всего вливалась в стройные ряды провинцев — гордой одиночкой. В карманах голь перекатывается, а глазами карамельки лупать никто не запрещает. Поспешала в массы, надеялась на толику сластей, таращась на попутные буфеты.
На мосту за Ниной увязался Гришуня Тахтобин, чувак из «сельхоза». На «кульковских» танцах, куда пацаны-пэтэушники иногда проникали воскресными вечерами, долговязый Гринька приглашал на шейха. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались нинкиных прелестей. Ой-ёй! Нина теряла равновесие духа. А в заполночных проводинах, случалось, и — тела.
— Ты куда? — для поддержки разговора спросил парень. — Поди… на базар?
— А ты? — не растерялась Нина. — Может, на рыбалку?
И молча пошли рядом, составив ещё одну людскую стайку бойко спешащих на Торжество.
— А де другие чувихи? — модничая, спросил Гришуня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.
— А я знаю? Пытает он… — не ласково обошлась девушка. — В деревни попёрли…
Возле церкви, под сенью тополиной аллеи, дурманящей ароматом прели и потоками солнечной духоты, Гришуня приобнял спутницу за плечи. Нина привычно сомлела, в комочек сжалась, но виду не подала, и руку решительно не отвела.
— Хочешь мороженое? — напрямик спросил парень строптивую диву. — В стаканчиках, или на разновес?
— Хочу, — также прямо ответила дива, слегка помедлив в речах. — ты, что ли, угостишь?
— А хуть бы и я.
И они — парочкой — молча устремились к мороженице, встали в длинную очередь. Гришуня тайком пялился на Нинульку. Ему, долговязому увальню, пялившему глаза с растерянной улыбкой в мордатой физиономии на миловидную спутницу, жеребчиком переминающемуся на стройных ногах, Нина «застила других чувих, а чем не знаю»… Этим недоумением откровенничал с пацанами. И шибко, видно, «застила», потому как всюду и в свободное время нежным барсом скрадывал Нинульку в последние месяцы.
— Как на чёрный Терек,
как на буйный Терек
вывели казаки
сорок тысяч лошадей…
— продолжал жаловаться бархатный баритон.
А город гудел бубном долгожданного всенародного Торжества, как разгорячённый духовой оркестр ораторией Баха! Барабанный гул, радостные людские вскрики и бравурные обрывки патриотических гимнов взметались ввысь! Красные флаги гордо трепетали на древках вкупе с полотнищами на здании Горсовета. Воздушные шары, наполненные углекислым газом людских выдохов, волочились по асфальту и громко — на потеху — лопались. И ярилось Торжество единым живым организмом, развязно требующим зрелищ и хлеба, хлеба и зрелищ, будто бы без этого разнузданного чревоугодия не трепетно реяли красные стяги и не бравурно гремели гимны.
Толпы шатающихся горожан, как ртутные лужицы, перетекали по площади, сливаясь в хохочущие группировки старых знакомых и друзей, сообща глазеющих на массовые зрелища. И вновь растекались в поисках невиданного и необычайного. Привлечённые гамом птицы, эпидемической вспышкой заражались людским азартом и возбуждённо обсуждали всеобщее сумасшествие. Точно пошло-поехало то, чему не было ни предчувствия, ни предпосылок. Но что-то апокалиптическое надвигалось на торжествующее сборище.
Самая большая группа горожан толпилась у стола, в толпе, разыгрывающей беспроигрышную лотерею. Иногда здесь кучно взрывались восторженным хохотом над счастливцем, выигравшем погремушку, безделушку, либо портрет партийного вождя в деревянной рамке.
— Пошли ко мне в общагу? — ласково пригласил Гришуня чувиху, аппетитно поедающую мороженое. Она аккуратно вылизывала серую стенку стаканчика и не спешила с ответом. — У нас никого нет. А на вахте Егорыч сидит, он с утра квасанул бражки…
— Не-е… — подумав, отказалась девушка. — Я беременная.
Гришуня стыдливо оглядел её аккуратненький животик, прикрытый пёстреньким сатиновым сарафанчиком, и, не обнаружив нужной приметы, недоверчиво улыбнулся.
— Ну и чо… беременная… А мне какая разница?
— Ты что, чувак, за дуру меня принимаешь? Сказано — беременная, значит, не могу я по общагам шариться.
— Да ладно… А ты чо — замужем? Или понтуешь?… Хошь — на ручки возьму?
— Не твоё дело. А хоть бы и замужем.
— Да ради бога!.. А де муж?
Нина аккуратно смяла стаканчик от мороженного, отбросила его к забору, и независимо побрела сквозь толпу. Гришуня неотступно следовал в фарватере.
— Нинель, а Нинель… Я сохну по тебе. Поехали в Ермаки, с родителями познакомлю?
— Ещё не хватало! Сказано — замужем…
— Понтуешь… Я всё про тебя знаю. Мне Оксана с Юлькой разболтали про хакасёнка твово… приблудного. Не веришь?
— Верю — не верю, тебе-то что? Замужем — не замужем… Я не от тебя беременная! Успокойся, Гриня… Что ты, как маленький…
— …принц, что ли?
— Ага, вроде того.
— Маленький Принц — козырный чувак. Он был в ответе за тех, кого случайно… приручил. Ты читала?
— Ещё чего? Какой принц? Гриня, ты с Егорычем — не того, случаем?… Не хватанул бражки? Смотри, загребут в капэзэ.
Обескураженный Гришуня молча следовал за горделивой подружкой. И уже не было уверенности в успехе, не веселило царившее вокруг Торжество, не имела смысла дальнейшая красота окружающего мира. А и чем впечатляться: в воздухе висело монотонное безобразие гула и гармонии, а по земле с обрывками газет волочило усталую праздность. Гришуня Тахтобин шёл поперечно.
