* * *

Ален лежал в постели, охваченный острым чувством сожаления, — если только это не был приступ хандры, предвестие начинающейся депрессии и нервного истощения. Весь его врачебный арсенал — стетоскоп, тонометр, таблетки и микстуры — был сейчас бесполезен и не мог помочь ему ни поставить себе диагноз, ни назначить лечение.

Во времена «Голограмм» еще существовали виниловые сорокапятки, которые он покупал в магазинчике грампластинок или в «Моно-при». Потом магазинчик закрылся и на его месте появилась лавка «Феликс Потен», но она открывалась так поздно, что вскоре разорилась; с ее исчезновением с улицы пропала последняя маленькая бакалея; после этого помещение сменило несколько вывесок, и сегодня в нем прочно обосновался магазин, торгующий суперсовременными айфонами и айпадами с приложениями для скачивания музыки и фильмов. Фотомагазина тоже больше не было. Раньше там покупали кассеты фотопленки «Кодак» — на 12, 24 или 36 кадров — и сюда же относили проявлять и печатать снимки; явившись неделю спустя их забирать, вы обнаруживали, что половина из них вышли нечеткими и размытыми. Сегодня любой мобильный телефон позволяет совершенно бесплатно сделать больше трех тысяч фотографий, мгновенно увидеть результат и убедиться, что он чаще всего вполне удовлетворительный. Ален подумал, что простая фраза «Сейчас сфоткаюсь на телефон» каких-нибудь тридцать три года назад заставила бы окружающих принять произнесшего ее человека за беглого пациента психушки. В 1983 году никому и в голову не пришло бы, что можно идти по улице и разговаривать по телефону. Если бы нам тогдашним предложили айфон, большинство из нас удивились бы: а зачем он нужен? Что у нас осталось неизменным с восьмидесятых? Мало что, а может, и вовсе ничего. Телеканалов было шесть, а стало сто пятьдесят с лишним, достаточно поставить спутниковую антенну. Раньше был один телевизионный пульт, а сегодня их по меньшей мере три — от цифрового видеорекордера, от плазмы и от аудиоколонок. Вся эта электроника постоянно обновляется, а назначение трех четвертей кнопок на каждом очередном пульте представляет для нормального человека тайну, покрытую мраком. Цифровые гаджеты захватили мир, их возможности беспрестанно расширяются и уже расширились до того, что ты можешь, сидя на террасе кафе, делать тьму вещей. Всемирная паутина предоставляет нам неограниченный доступ к чему угодно, от курсов в Гарвардском университете до порнофильмов, не говоря уже о редчайших записях, которыми раньше владели на виниле три маньяка в разных уголках земного шара, а сегодня может слушать любой желающий, достаточно зайти на Youtube. Торговцы Всемирной энциклопедией, прежде ходившие от двери к двери, вышли в тираж — как и сама Всемирная энциклопедия, — кому она нужна, если есть Википедия? Любой дурак за три клика мышки может сколько душе угодно листать профессиональный медицинский атлас с леденящими кровь фотографиями. Появились даже форумы, на которых профаны на полном серьезе играют «в больницу» и устраивают бесконечные дискуссии, ставя друг другу диагноз, разумеется ошибочный, и назначая лечение, разумеется бесполезное. Ален уже успел привыкнуть к тому, что пациенты то и дело говорят ему: «Доктор, а я вот читал в интернете…»

А что сталось с кумирами тех лет? Принс почти не показывался на публике, разве что в Сети иногда мелькало предложение скачать его новую песню — находились ли желающие платить за нее деньги и как много их было, никто не знал. Дэвид Боуи с истинно британской невозмутимостью исчез с радаров и не подавал признаков жизни; о нем ненадолго вспоминали, когда он выпускал очередной альбом — маловыразительный и чудовищно депрессивный. Солист группы U2 Боно целиком посвятил себя заботам о судьбах обездоленных народов и, судя по всему, мечтал — возможно, не без оснований — занять пост Генерального секретаря ООН. Майкл Джексон, истерзанный пластической хирургией, закончил жизнь в оболочке чуть ли не транссексуала, плотно подсев на снотворные, пока не случился финальный передоз; закат его карьеры омрачили какие-то мутные истории, связанные с маленькими мальчиками.

Разумеется, появились и новые кумиры. Ален знал, что есть Эминем, Адель, Рианна и Бейонсе, но… Он несколько раз видел их на музыкальных каналах, но лишь утвердился в убеждении, что современная музыкальная культура балансирует между рэпом и попсой, иногда принимая облик диковинного гибрида первого с вторым; в клипах чрезмерно накрашенные девушки, одетые, как элитные проститутки, вихляли задницей, прохаживаясь между роскошными тачками… Все их песни были похожи одна на другую; не сказать чтобы совсем бездарные, они все же были обращены к подростковой аудитории, известной своим непостоянством и готовой назавтра забыть то, чем восхищался сегодня. «Голограммам» это не грозило. Их никто не мог забыть — по той простой причине, что никогда про них не слышал.

Сверхмотивация

Они встречались в выходные. Чаще всего — в Жювизи, в гараже рядом с домом из известняка, принадлежавшим родителям Себастьена Вогана. Вначале надо было вывести из гаража машину его отца, «Пежо-204», и отогнать ее на соседнюю улицу. Обычно этим занимался Воган, недавно получивший права, — он успевал освободить гараж, пока не подойдут остальные. На дальней стене висели на крюках инструменты, на верстаке стоял деревообрабатывающий станок, на котором сапожник своими руками смастерил стол и стулья для столовой. Здесь же висел старый, родом из 1960-х, плакат Коммунистической партии, призывавший рабочих объединяться накануне Великой революции, но об этом Воган не любил распространяться. Отец Себастьена и правда был членом компартии, но больше они ничего про него не знали — его сын, обычно молчаливый, оживлялся, только когда речь заходила о дисках и бас-гитаре.

С Лепелем Беранжера познакомилась в тот день, когда у нее было назначено свидание с ее тогдашним бойфрендом. Во дворе знаменитой Школы Лувра шла репетиция духового оркестра, и Лепель играл на большом барабане. В перерыве он подошел к девушке, которая остановилась их послушать и выкурить сигарету.

— Это все фигня, — сказал он ей. — И большой барабан фигня, и весь этот оркестр. Я вообще-то на ударных играю. Мне бы в группу попасть. В настоящую. Мечтаю стать барабанщиком.

— Как Чарли Уоттс? — спросила Беранжера.

— Лучше! — ответил Лепель. — Чарли Уоттс не так уж крут. Но это хорошо, что ты его назвала. Большинство из всех «Стоунз» знают только Мика Джаггера и Кита Ричардса. Ты любишь музыку?

Беранжера сказала, что она поет. Два месяца назад она нашла неподалеку от Нотр-Дам расположенный в подвальчике небольшой бар с пианино. Он назывался «Акажу». После прослушивания ее пригласили петь там два вечера в неделю, с десяти до полуночи. Платили сто пятьдесят франков за выход — как карманные деньги ее это устраивало. Она исполняла песни из репертуара Барбары, Гензбура и немного Сильви Вартан, но лучше всего шел Дэвид Боуи, особенно композиции в стиле new wave. Однажды вечером Лепель заглянул в этот бар и познакомился с пианистом. Тот сказал, что сам он «слишком стар», чтобы участвовать в авантюрах, зато знает «одного мальчонку», Фредерика, сына армейского друга, который отлично управляется с синтезатором. Он дал им телефон «мальчонки», и Фредерик Лежен вошел в состав группы. Теперь у «Голограмм» были клавишные, ударные и вокалистка, и они выступали на всяких муниципальных мероприятиях, проводившихся на открытом воздухе, или в скромных пригородных зальчиках.

Однажды вечером Лепель решился.

— Слушай, — сказал он Беранжере. — Может, сходим куда-нибудь вместе? Ты все-таки офигительно красивая.

— Спасибо за «все-таки».

— Да нет, ты меня не поняла, я же серьезно…

Повисло неловкое молчание, которая прервала Беранжера:

— Ты хороший парень, Станислас, но нет.

— Ладно, — кивнул Лепель. — И вообще правильно. Не хватало еще заводить шашни внутри группы. Тем более у меня в художке от чувих отбою нет, — соврал он.

* * *

Они понимали, что им необходимо расширяться: что это за группа без электрогитары и бас-гитары? Кроме того, им надоело исполнять чужие композиции и хотелось чего-то своего. Фредерик Лежен сочинял симпатичные мелодии, но Лепель утверждал, что им «не хватает драйва». Гитара и бас могли бы его добавить. Они решили поместить объявление в журнале «Рок & Фолк». На него откликнулось десять бас-гитаристов, и у большинства уровень исполнения был существенно ниже их ожиданий. Потом пришел Воган и, ни слова не говоря, тронул струны бас-гитары. Доиграв, он поднял на них глаза и пробормотал:

— У меня опыта мало. Если честно, это мое первое прослушивание.

— Оно же и последнее, — сказал Лепель, — потому что мы тебя берем. Ты не против, Беранжера?

Затем состоялся отбор гитаристов, и группа пополнилась Аленом. Отныне «Голограммы» насчитывали пять человек.

Мелодии, которые сочинял Лежен, становились все лучше; Беранжера пела все увереннее; Ален все время, свободное от подготовки к экзаменам за второй курс медицинского, посвящал совершенствованию техники; Лепель почти бросил ходить на занятия в свою «художку» и целыми днями стучал на барабанах; Воган, учившийся на столяра, играл все так же превосходно, но перед ними встала серьезная проблема — у них не было подходящих текстов для песен. Лепель взялся сочинить слова для трех первых композиций, но результат вышел удручающим: там было что-то про загадочных девушек и про ночь без конца, когда светит красная луна и человеку не до сна. Ален тоже попытался сочинить стихи, которые никого не убедили. Воган наотрез отказался даже пробовать себя в роли поэта, как и Лежен. Принесла свое творение и Беранжера — ее текст сочли приемлемым, но чересчур «девчачьим».