Арли Хокшилд, при участии Энн. Мачун
Вторая смена
Работающие семьи и революция в доме
Адаму
Предисловие
Когда мне исполнился 31 год, в моей жизни наступил момент, ярко высветивший проблему, которая стала стимулом к написанию этой книги. Я работала старшим преподавателем социологического факультета Калифорнийского университета в Беркли, и у меня был трехмесячный ребенок. Мне хотелось воспитывать малыша и продолжать преподавать. Были возможны разные варианты, но я выбрала доиндустриальный — интеграцию семьи в рабочее место: когда у меня были приемные часы в Бэрроуз-Холл [Одно из зданий университета. Там, в частности, размещается факультет гендерных и женских исследований. — Примеч. ред.], я брала сына с собой на работу. В возрасте от двух до восьми месяцев Дэвид был практически идеальным гостем. Я устроила для него небольшой бокс с одеялами, где он спал (большую часть времени), и принесла детский стул, с которого он внимательно следил за брелоками, разноцветными тетрадями, серьгами и очками. Иногда ожидавшие своей очереди студенты забирали его в приемную и нянчили, передавая друг другу. Беседы о Дэвиде помогали разговорить робких студентов, и некоторые возвращались навестить уже его, а не меня. Раз в четыре часа я записывала в список встреч вымышленное имя и кормила Дэвида в одиночестве.
Для людей, входивших в мой кабинет, присутствие ребенка служило своеобразным тестом Роршаха. Посетителям постарше, студенткам и некоторым молодым людям, похоже, нравился малыш и сама идея его присутствия. В соседнем кабинете сидел почетный профессор 84 лет. У нас было в шутку заведено, что, услышав плач, он заглядывал ко мне и говорил, качая головой: «Опять бьем ребенка?». Продавцы учебников с дипломатами и в костюмах в полоску были обычно шокированы непривычным в атмосфере офиса детским гуканьем (а порой и запахами), раздававшимся из коробки. Многие аспирантки чувствовали беспокойство, отчасти из-за того, что в начале 1970-х годов дети вышли из моды, а еще потому что боялись моей возможной депрофессионализации — а вместе со мной, символически, их самих и всех женщин в целом. Меня это тоже страшило. До рождения Дэвида я непрерывно принимала студентов, бралась за все задания комитетов, по ночам и по вечерам писала статьи и благодаря этому накопила некоторый кредит доверия. Теперь я тратила этот кредит — на детский бокс, гуканье, умаление достоинства и целеустремленности моего факультета. Казалось, мои коллеги никогда не говорят друг с другом о детях. Они разговаривали о своих исследованиях и факультетском рейтинге — все еще «номер 1» или уже «номер 2»? Я готовилась получить постоянное место в штате, что было непросто. Одновременно я хотела стать своему сыну такой же спокойной матерью, какой моя мать была для меня. Я в буквальном смысле соединила семью и работу, но на более базовом уровне это только больше обнажило противоречия между запросами ребенка и требованиями карьеры.
Однажды мой аспирант пришел на встречу раньше назначенного времени. Ребенок проспал дольше обычного и не захотел есть в отведенное мной для этого время в Бэрроуз-Холл. Я пригласила аспиранта в кабинет. Поскольку раньше мы никогда не встречались, он представился с большими церемониями и продемонстрировал свое знакомство с моими работами и интеллектуальными вкусами. Возможно, в ответ на его почтительность я повела себя формальнее, чем обычно. Он осторожно начал рассказывать о том, что его интересует в социологии, и затронул вопрос о моем участии в комиссии на устном экзамене в аспирантуру. Его задачей было объяснить мне, что он хороший студент, заслуживающий доверия и не строптивый, но, по его мнению, академическое поле организовано не так, как ему хотелось бы, и он спросил у меня разрешения изучать собрание сочинений Карла Маркса в рамках социологии труда.
Пока мы беседовали, ребенок начал плакать. Я сунула малышу соску и продолжила слушать аспиранта с удвоенным вниманием.
Аспирант продолжал говорить. Ребенок выплюнул соску и завопил. Стараясь казаться непринужденной, я начала его кормить. В этот момент он выдал самый громкий, самый отчаянный вопль, какой я когда-либо слышала от этого маленького человечка.
Аспирант поменял позу и, пережидая этот небольшой кризис, изобразил на лице вежливую улыбку и начал слегка покашливать. Я извинилась и принялась ходить туда-сюда, укачивая ребенка. Помню, как я сказала: «Ни разу не брала его сюда на целый день. Это эксперимент».
«У меня своих двое, — ответил он, — только они живут в Швеции. Мы развелись, и я очень по ним скучаю». Мы обменялись сочувствующими взглядами, еще поговорили о наших семьях, и вскоре ребенок угомонился.
Месяц спустя, когда аспирант записался ко мне второй раз, он вошел в кабинет и церемонно сел. «Как мы говорили в прошлый раз, профессор Хокшилд…». Об эпизоде, оказавшемся для меня довольно травматичным, речи больше не шло. Как ни странно, я все еще была профессор Хокшилд. А он все еще был Джоном. Несмотря ни на что, отношения власти сохранялись.
Оглядываясь назад, я понимаю, что чувствовала себя тогда немного как персонаж из «Доктора Айболита и пиратов» — лошадь с двумя головами, которые видят и говорят разные вещи. «Толкай» чувствовал облегчение от того, что материнство не умалило мое профессиональное достоинство. Но «Тяни» удивлялся, почему в офисах малыши не были частью «нормальной» жизни. В конце концов, где дети моих коллег-мужчин?
Какая-то часть меня завидовала тому, что ученые, не приводившие своих детей в Бэрроуз-Холл, не стояли перед трудным выбором, но знали, что малыши — в любящих руках. Иногда я ощущала это очень остро, когда встречала одного из коллег, занимающегося бегом на тренажере (популярного вида спорта среди ученых — такие упражнения не требуют много времени), а затем его жену, ведущую ребенка в детский спортивный зал. Я также чувствовала это, видя, как по вечерам жены подъезжают к зданию на своих универсалах с двумя детьми на заднем сидении и, опершись локтем на окно, сидят и ждут мужчину, энергично спускающегося по ступенькам с портфелем в руке. Казалось, это особенно приятный момент их дня. Это напоминало мне о тех особых летних пятничных вечерах, когда моя мать запихивала меня и моего старшего брата в наш старый «Хадсон», загружала туда корзину для пикника и везла нас из Бетесды (Мэриленд) в Вашингтон, чтобы в пять часов встретить отца, энергично спускавшегося с портфелем в руке по ступенькам правительственного здания, в котором он работал. Мы устраивали пикник возле Приливного бассейна, окружавшего Мемориал Джефферсона. Мои родители рассказывали друг другу о том, как прошел их день, и с этим ощущением чудесного конца недели мы возвращались домой. Когда я вижу подобные сценки, внутри меня что-то разрывается пополам. Потому что я одновременно и владелец портфеля, энергично спускающийся по ступенькам, и мать с приготовленным для пикника ужином — и в то же время ни один из этих персонажей. Университет по-прежнему рассчитан на таких мужчин, а их дома — на таких женщин. И женщина в универсале, и я со своим боксом для ребенка пытаемся «решить» проблему работы и семьи. В нынешней ситуации в обоих случаях расплачивается женщина. Домохозяйка расплачивается тем, что остается вне общественной жизни. Женщина, делающая карьеру, — тем, что встраивается в часовой механизм, не оставляющий ни времени, ни эмоциональной энергии, чтобы заниматься семьей. Ее карьера позволяет так мало делать для семьи, потому что изначально была рассчитана на традиционного мужчину, чьих детей растила жена. При таких отношениях между карьерой и семьей последняя была службой соцобеспечения для университета, а женщины — ее социальными работниками. Сегодня женщины трудятся в таких институтах, не имея социальных работников. Как неоднократно отмечали делающие карьеру женщины, которых я опрашивала для своего исследования, «на самом деле это мне нужна жена». Однако, возможно, им нужны не «жены», а карьеры, перестроенные с учетом нужд работников, занимающихся семьей. Подобная перестройка практически стала бы революцией — сначала в семье, а затем и на рабочих местах — в университетах, корпорациях, банках и на промышленных предприятиях.
Все больше женщин выходят на рынок труда, но лишь немногие из них сумели достичь на нем больших высот. И это происходит не потому, что женщины сами себя тормозят из-за некоей «самодискриминации», и не потому, что нам не хватает «ролевых моделей», и не по причине дискриминации женщин со стороны корпораций и других институтов. Скорее, карьерная система сама тормозит женщин, причем не в силу их злостного неподчинения хорошим правилам, а установлением правил, подходящих в первую очередь мужской части населения. Одна из причин, по которой половина юристов, врачей и бизнесменов не принадлежит к женскому полу, заключается в том, что мужчины не занимаются наравне с женщинами воспитанием детей и заботой о доме. Мужчины думают и чувствуют, ориентируясь на трудовые институты, устроенные так, что семья не является их делом. Мужчины могут часами сидеть на работе или отдыхать за счет того, что лишний раз не расскажут детям сказку, не побросают с ними мяч, не обнимут перед сном.
