Единственной слабостью Моти были женщины. Где-то примерно раз в год-полтора Мотя безнадежно влюблялся. Причем вкус его определялся не красотой или умом объекта любви, а исключительно его недоступностью. Чем тверже и увереннее Моте отказывали, тем сильнее у него разгорались чувства.

Как я понимаю, Мотя искал вечную любовь, забыв договориться с собой, что это такое и зачем это нужно. То есть понятно зачем: чтобы прожить всю жизнь и умереть в один день. Но как заставить себя поверить, что это именно тот случай? Мотя не знал как, поэтому пробовал.

Я скептически относился к Мотиным увлечениям, считая свои проблемы с Машей куда безнадежнее, но и Антон, и Химик принимали Мотины страдания абсолютно всерьез. Антон однажды, когда я открыто фыркнул в сторону Моти, мрачно страдающего в кресле, попросил меня померить ему пульс. Я еще раз фыркнул, пожал плечами и померил. Сто двадцать ударов в минуту. У спокойно сидящего человека. Ну и дела. Но сейчас женские проблемы казались существующими где-то в параллельной вселенной.

Если Мотя был военным лидером в нашей тусовке, то Антон был главным по тактике. Он просчитывал любые ситуации на три-четыре хода вперед, что в сочетании с его почти аристократическим происхождением (мать Антона была из той ветви рода князей Волконских, которая не захотела эмигрировать, поэтому ей пришлось родиться где-то под Магаданом, куда деда Антона после двадцати пяти лет отсидки выпустили на вольное поселение) и блестящим образованием позволило ему занять довольно специфическое место в обществе. Он работал экспертом в области хайтек-инвестиций, через его финальный «о'кей» прошел не один миллиард инвестиционных денег, и поэтому, с одной стороны, Антон был хорошо знаком со всей бизнес-элитой и большой частью политической элиты России, да и не только России. С другой — он не принадлежал ни к одной бизнес-структуре и тем более ни к какой политической группе, которые он откровенно презирал. Но поскольку его решения оказывались почти всегда правильными, а иногда и вовсе гениальными, вся эта элита относилась к нему с глубоким уважением, так что связи у Антона были феноменальные.

Хорошо, что Антон был с нами. Если бы мы оказались здесь вдвоем с Мотей, то вскоре наломали бы дров. Точнее, дров бы наломал Мотя, а я не смог бы его остановить, тем более что сам совершенно не представлял, как себя вести.

Антон посмотрел на Мотю, вставшего в агрессивную позу со скрещенными руками, и взял ситуацию под контроль:

— Нам сказали, что умер наш друг. Меня зовут Антон Эпштейн. Вот мои документы. А это Матвей Краснов и Иосиф Мезенин. Ребята, покажите господам офицерам ваши права. Если не затруднит, то я бы и на ваши документы посмотрел, — аккуратно вернулся Антон к предложению Моти.

— Дежурный следователь капитан Новиков, — медленно и невесело произнес Писатель, оглядывая нас сверху донизу и нехотя показывая издалека красную корочку.

Воспользовавшись темпом его речи, я успел в трех словах изложить ситуацию Матвею и Антону.

— Вот тут ваш товарищ говорит, что он знакомый Ильи Донского. А вы говорите, что вы — друзья. Так кто прав? — подал голос Фотограф, который, кстати, не представился и документов не показал.

Я решил перевести разговор из конфронтации в конструктивное русло, тем более что мне стало неудобно за отречение от Химика.

— Вы нас простите, просто мы в себя еще не пришли. Мы сами хотим понять, что случилось, и готовы вам помочь, чем можем.

Судя по тому, как Мотя нахмурился, а Антон покачал головой, слабость, звучавшая в моих словах, ребятам не понравилась, но они промолчали.

— А что случилось? — отозвался Писатель. — Погиб ваш знакомый. Кто-то ему отрезал голову. Больше мы и сами не знаем. Пока.

— Он… от этого умер?

— Неизвестно. — Писатель еще раз оглядел нас. — Но судя по тому, что крови на кровати почти нет, голову ему отрезали потом. Вскрытие покажет.

Вскрытие покажет

После этого афоризма я посмотрел на темное пятно возле подушки, и мне стало плохо. Я понял, что дрожу мелкой дрожью. Я буквально силой заставил себя встряхнуться и тут же вспомнил старую медицинскую историю. Первый семинар по судебной медицине, четвертый курс. Сначала мы, побывавшие за три года в разных анатомичках и повидавшие всякое, пришли в кабинет и, ожидая преподавателя, принялись внимательно разглядывать развешанные по стенам фотографии разных видов самоубийств, в том числе весьма экзотических. Фотографии нас немного напрягли. Некоторые были сняты каким-то слишком уж крупным планом. Как будто снимали не менты, а извращенцы.

Например, смерть от электрошока. Человек обматывает себе правую и левую руки оголенным электрическим проводом, а потом вставляет штепсель в розетку.

Или заключенный в камере прокусывает собственный язык, стараясь проглотить как можно больше вытекающей крови, чтобы не заметили надзиратели.

Или безнадежный больной вешается, используя резинку от пижамы, прямо на металлической спинке больничной койки. Разговоров об эвтаназии тогда еще никто не вел.

Вошел преподаватель, и началось занятие. Все немного расслабились. Но при упоминании о завтрашнем вскрытии одна из наших отличниц задала тоненьким голоском вопрос, кого именно мы будем завтра вскрывать.

— Так ведь он и сам еще этого не знает, — немного удивленным голосом ответил преподаватель. — Это, ребята, не клинический морг, а судебный. Поэтому завтрашнее тело пока живее нас с вами. Оно, скорее всего, и не подозревает, что завтра мы будем его вскрывать.

Мороз по коже. Даже если у тебя за плечами несколько курсов медицинского института с анатомичкой и прочими прелестями.

Лиля, которая ходила по своей двухкомнатной квартире — маленькой, заставленной шкафами, коробками, комодами и стенками, неожиданно подошла к нам и сказала:

— Хотите чаю?

— Нет, что вы! Какой там чай, — сказал Писатель, смягчившись. — Давайте мы вас немного поспрашиваем. Можно у вас курить? — Он неожиданно осторожно посмотрел на Лилю.

Лиля вместо ответа поставила перед ним маленькую белую пепельницу.

Фотограф занялся Антоном и Матвеем, видно решив, что раз они пришли вместе, то по дороге успели сговориться. А Писатель сел со мной и Лилей, поскольку Лиля со своим билетом, проводниками и родителями была, видимо, вне подозрений. Но вместо того, чтобы начать допрос, он начал заполнять какие-то бумаги. Я осмотрелся. Мотя сидел злой и встревоженный. Антон был спокоен и сосредоточен.

Уважение жены Антона

Меня всегда восхищало в Антоне хладнокровное благородство. Такое спокойное, уверенное благородство, без надрыва. Возможно, именно боясь осуждающего взгляда Антона, Мотя в процессе построения своих бизнесов так никого и не убил.

Мехмат добавил к его классическому домашнему воспитанию уравновешенность, умение делать критические выводы и не напиваться с одной бутылки. Но самое интересное, что на вопрос мента, кем мы друг другу приходимся, мы могли бы смело ответить не «друзья-одноклассники, знакомые друг с другом с семи лет», а «родственники». Потому что Антон по абсолютно непонятной для меня причине женился на моей родной сестре Дине.

Дина была старше меня на полтора года и, как и положено старшей сестре, обычно безбожно троллила меня. Безответные оплеухи, удары и пинки преобладали в наших отношениях, хотя изредка она была ко мне очень ласкова — и тогда я таял и все был готов отдать за ее теплый взгляд. Я никогда особо не беспокоился из-за этого. Отношения старшей сестры и младшего брата вообще редко бывают безоблачными. Дина выросла замкнутой, избалованной, ее чувство превосходства, основанное на якобы высоком интеллекте, немного раздражало как меня, так и окружающих.

Но мозги у нее и вправду были устроены потрясающе. Логика ее рассуждений иногда граничила с шизофреническими парадоксами. «Если существует бесконечное число миров, то должны существовать все возможные варианты событий», — сказала она однажды на кухне, ни к кому не обращаясь.

— Ну и че? — отозвался я, ожидая подвоха.

— Подумай о мультивселенных.

— Я не верю в бесконечный космос.

— При чем здесь вера, идиот?

А потом я увидел у нее ротапринт английской статьи о тахионах — частицах, движущихся быстрее света, существование которых, по мнению автора статьи, не противоречит ни теории относительности, ни концепции четырехмерного пространства-времени Минковского в том случае, если предположить, что эти частицы движутся обратно во времени. И понял, что общий язык мне с Диной не найти.

До того, как Антон поделился своими матримониальными планами, мне и в голову не приходило, что между ними что-то есть.

Тем более что о происходящем у нее в душе я не имел ни малейшего понятия. Музыку она не слушала. Книг, не имеющих отношения к ее призванию, не читала. Даже фантастику. Гости к ней не ходили.

— Антон, — честно сказал я, — она ведь стерва. И, возможно, немного того…

— Я знаю, — сказал Антон. — У них на физтехе все такие.

— Дина — фрик, — грустно сказал я.